«Зона. Записки надзирателя» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 8
- Что я, не вижу?!.. Позавчера вообще уснули...
- Я не спал, товарищ капитан. Я думал. Больше это не повторится.
- А жаль, - неожиданно произнес Токарь...
Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость.Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз.В этом мире убивали за пачку чая.В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.
Что в этой ситуации предпринимает моралист? Он тоже пытается достичь гармонии. Только не в жизни, а в собственной душе. Путем самоусовершенствования. Тут очень важно не перепутать гармонию с равнодушием…
Устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Конфликт мечты с действительностью не утихает тысячелетиями.
Неважно, что происходит кругом. Важно, как мы себя при этом чувствуем.
-Денег оставить?
-Деньги иметь не положено, - сказал Мищук.
-Ясно, - сказал Маркони, - значит, вы уже построили коммунизм. Тогда возьми шарф, часы и зажигалку.
-Мерси, - ответил бывший пилот.
... Как ты думаешь, Бог есть?
- Маловероятно.
- А я думаю, что пока все о'кей, то, может быть, и нет его. А как прижмет, то, может быть и есть.
Я вспоминаю случай под Иоссером.
В двух километрах от лагеря была расположена сельская школа. В школе работала учительница, тощая женщина с металлическими зубами и бельмом на глазу.
Из зоны было видно школьное крыльцо.
В этой же зоне содержался «беспредел» Макеев. Это был истаскавшийся по этапам шестидесятилетний мужчина.
В результате зек полюбил школьную учительницу. Разглядеть черты ее лица он не мог. Более того, он и возраста ее не знал. Было ясно, что это – женщина, и все. Некто в старомодном платье.
Звали ее Изольда Щукина. Хотя Макеев и этого не знал.
Собственно, он ее даже не видел. Он знал, что это – женщина, и различал цвета ее платьев. Платьев было два – зеленое и коричневое.
Рано утром Макеев залезал на крышу барака. Через некоторое время громогласно объявлял:– Коричневое!..Это значило, что Изольда прошла в уборную…
Я не помню, чтобы заключенные смеялись над Макеевым. Напротив, его чувство вызывало глубокий интерес.
Макеев изобразил на стене барака – ромашку. Она была величиной с паровозное колесо. Каждый вечер Макеев стирал тряпкой один из лепестков…
Догадывалась ли обо всем этом Изольда Щукина – неизвестно. Скорее всего – догадывалась. Она подолгу стояла на крыльце и часто ходила в уборную.
Их встреча произошла лишь однажды. Макеев работал в производственной зоне. Раз его вывели на отдельную точку. Изольда шла через поселок. Их маршруты пересеклись около водонапорной башни.
Вся колонна замедлила шаг. Конвоиры было забеспокоились, но зеки объяснили им, в чем дело.
Изольда шла вдоль замершей колонны. Ее металлические зубы сверкали. Фетровые боты утопали в грязи.
Макеев кинул ей из рядов небольшой бумажный пакет. Изольда подняла его, развернула. Там лежал самодельный пластмассовый мундштук.
Женщина решительно шагнула в сторону начальника конвоя. Она сняла короткий вязаный шарф и протянула ефрейтору Бойко. Тот передал его одному из зеков. Огненный лоскут следовал по рядам, такой яркий на фоне изношенной лагерной дряни. Пока Макеев не обмотал им свою тощую шею.
Заключенные пошли. Кто-то из рядов затянул:…Где ж ты, падла, любовь свою крутишь,С кем дымишь папироской одной!..
Но его оборвали. Момент побуждал к тишине.
Макеев оборачивался и размахивал шарфом до самой зоны. Сидеть ему оставалось четырнадцать лет…
Как вы знаете, Шаламов считает лагерный опыт – полностью негативным…Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги. Это был поразительный человек. И все-таки я не согласен.Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое чувство еще не означает любви к свободе. И даже – ненависти к тирании.Советская тюрьма – одна из бесчисленных разновидностей тирании. Одна из форм тотального всеобъемлющего насилия.Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь не обойтись.По-моему, одно из ее восхитительных украшений – язык.Законы языкознания к лагерной действительности – неприменимы. Поскольку лагерная речь не является средством общения. Она – не функциональна.Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование. И вообще, он является целью, а не средством.На человеческое общение тратится самый минимум лагерной речи:«…Тебя нарядчик вызывает…» – «…Сам его ищу…» Такое ощущение, что зеки экономят на бытовом словесном материале. В основном же лагерная речь – явление творческое, сугубо эстетическое, художественно-бесцельное.Тошнотворная лагерная жизнь дает языку преференцию особой выразительности.Лагерный язык – затейлив, картинно живописен, орнаментален и щеголеват. Он близок к звукописи ремизовской школы.Лагерный монолог – увлекательное словесное приключение. Это – некая драма с интригующейзавязкой, увлекательной кульминацией и бурным финалом. Либо оратория – с многозначительными паузами, внезапными нарастаниями темпа,богатой звуковой нюансировкой и душераздирающими голосовыми фиоритурами.Лагерный монолог – это законченный театральный спектакль. Это – балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция.Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные гражданские украшения. А именно – прическу, заграничный костюм, ботинки, галстук и очки. Более того – деньги, положение в обществе, награды и регалии.Хорошо поставленная речь часто бывает единственным оружием лагерного старожила. Единственным для него рычагом общественного влияния. Незыблемым и устойчивым фундаментом его репутации.
А дни, холодные, нелепые, бредут за стеклами,
опережая почту
