Наступает время, когда уже и не скажешь; такое как-то стесняешься выговорить.
Хью Уитбред, выуживая кусок цыпленка и спеша отдать скромную дань признания своему удивительному таланту, – стоило ему приехать в Лондон, он сразу всех встречал.
Впрочем, так ли уж велика разница между тем и другим человеком? Она вообще не могла понять, зачем это нужно – всех раскладывать по полочкам.
Нельзя жить только для одного себя.
Стоит упасть, повторял про себя Септимус, и человеческая природа тебя одолеет.
Общество самых дорогих нам людей не полезно для нас, когда мы больны.
Нельзя обрекать детей на жизнь в этом мире. Нельзя вековечить страдания и плодить похотливых животных, у которых нет прочных чувств, одни лишь порывы, причуды, швыряющие их по волнам.
В таких вещах даже страшно сознаваться (он снова надел шляпу), но теперь, в свои пятьдесят три, он почти не нуждается в людях. Сама жизнь, каждый миг ее, каждая капля, – вот то, что сейчас, тут, Риджентс-Парк, солнце – и спасибо. И чересчур даже много. И всей жизни не хватит, оказывается, чтоб уж научиться как следует наслаждаться этой изюминкой; выжимать каждую унцию радости; все оттенки смысла; ибо и то и другое раскрывается нам, наконец, в невыдуманной серьезности, не то что когда-то.
Она всегда сознается вам в своих недостатках, если об этом постараться; она честна.
У нее дар, чисто женский дар создавать вокруг себя свой собственный мир, где бы она ни оказалась.