«Волшебник. Solus Rex» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 3

Дрожь в перегородках вагона была как треск мощно топорщившихся крыл.

Грифы столбов пролетали со спазмами гортанной музыки.

Я карманный вор, а не взломщик.

Июль отменил облака, и через минуту он надел шляпу, которую держал в белых тонкопалых руках. Пауза паука, сердечное затишье.

Воображая дальнейшие годы, он все видел ее подростком: таков был плотский постулат; зато, ловя себя на этой предпосылке, он понимал без труда, что если мыслимое течение времени и противоречит сейчас бессрочной основе чувств, то постепенность очередных очарований послужит естественным продолжением договора со счастьем, принявшим в расчет и гибкость живой любви; что на свете этого счастья, как бы она ни повзрослела -- в семнадцать лет, в двадцать, -- ее сегодняшний образ всегда будет сквозить в ее метаморфозах, питая их прозрачные слои своим внутренним ключом; и что именно это позволит ему, без урона или утраты, насладиться чистым уровнем каждой из ее перемен. Она же сама, уточнившись и удлинившись в женщину, уже никогда не будет вольна отделить в сознании и памяти свое развитие от развития любви, воспоминания детства от воспоминаний мужской невинности -- вследствие чего прошлое, настоящее, будущее представятся ей единым сиянием, источник коего, как и ее самое, излучил он, живородящий любовник.

и предвкушение того, что он девочку застанет одну, кокаином таяло у него в чреслах

"Будем жить далеко,то на холмах,то у моря,в оранжерейном тепле,где обыкновение дикарской оголённости установиться само собой,совсем одни(без прислуги!),не видаясь и с кем,вдвоём в вечной детской ,что уже окончательно добьёт стыдливость;при этом-постоянное веселье,шалости,утренние поцелуи,возня на общей постели,большая губка,плачущая над четырьмя плечами,прыщущая от смеха между четырёх ног,- и он думал,блаженствуя на внутреннем припёке,о сладком союзе умышленного и случайного,о её эдемских открытиях,о том,сколь естественными и зараз особыми,нашенскими ей будут вблизи казаться смешные приметы разнополых тел-меж тем как дифференциальные изысканнейшие страсти долго останутся для неё лишь азбукой невинных нежностей"

Но когда он домчался, то нашел ее болтающей с уборщицей в розе сквозняков. Он взял газету от тридцать второго числа и, не видя строк, долго сидел в уже отработанной гостиной, и слушал оживленный за стеной разговор в промежутках пылесосного воя и посматривал на эмаль часов, убивая уборщицу, отсылая труп на Борнео, (...)

Навстречу бодро взбирался брюнет с эспаньолкой в подштанниках,

за ним извивалась щуплая блудница -- мимо; дальше -- поднимался

призрак в желтых сапогах, дальше -- старик раскорякой, жадный

жандарм -- мимо; и, оставив за собой множество пар ритмических

рук, гибко протянутых в пригласительном всплеске через перила,

-- он, пируэтом, на улицу -- ибо все было кончено, и любым

изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от

ненужного, досмотренного, глупейшего мира, на последней

странице которого стоял одинокий фонарь с затушеванной у

подножья кошкой. Ощущая босоту /уже/ как провал в другое, он

понесся по пепельной панели, преследуемый топотом вот уже

отстающего сердца, и самым последним к топографии бывшего

обращением было немедленное требование потока, пропасти,

рельсов -- все равно как, -- но тотчас. Когда же завыло

впереди, за горбом боковой улицы, и выросло, одолев подъем,

распирая ночь, уже озаряя спуск двумя овалами желтоватого

света, готовое низринуться -- тогда, как бы танцуя, как бы

вынесенный трепетом танца на середину сцены -- под это

растущее, руплегрохотный ухмышь, краковяк, громовое железо,

мгновенный кинематограф терзаний -- так его, забирай под себя,

рвякай хрупь -- плашмя пришлепнутый лицом я еду -- ты,

коловратное, не растаскивай по кускам, ты, кромсающее, с меня

довольно -- гимнастика молнии, спектрограмма громовых мгновений

-- и пленка жизни лопнула.

Русскому языку Набокова присущ безупречный ритм классической поэзии, в то время как русский Агеева "замысловат, ухабист, неровен".Дмитрий Набоков "О книге, озаглавленной "Волшебник""