«Мы» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 16

Но первое: я не способен на шутки – во  всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и  откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди жили в состоянии свободы, то есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время откуда-то со дна, из  мохнатых глубин, – еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо. К счастью, только изредка. К счастью, это только мелкие аварии деталей: их легко ремонтировать, не останавливая вечного, великого хода всей Машины. И для  того, чтобы выкинуть вон погнувшийся болт, у нас есть искусная, тяжкая рука Благодетеля, у нас есть опытный глаз Хранителей… Да, кстати, теперь вспомнил: этот вчерашний, дважды изогнутый, как S, – кажется, мне случалось видать его выходящим из Бюро Хранителей. Теперь понимаю, отчего у меня было это инстинктивное чувство почтения к нему и какая-то

Это, конечно, – за стенами: потому что город – уже победил, в городе уже наша теперешняя – нефтяная пища.

свобода человека = 0, и он не совершает преступлений.

какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи

Солнце… это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, – в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны… И все это карачится, шевелится, шуршит, изпод ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни  шагу – потому что под ногами не плоскость – понимаете, не плоскость, – а  что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.

«Вы знаете… или, может быть, вы не знаете – я не могу как следует писать  – все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только… ну, да это не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него, эти дни – я бы не знаю что… За эти дни и ночи я прожила десять или, может быть, двадцать лет. И будто комната у меня – не четырехугольная, а круглая, и без конца – кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей. Я не могу без вас – потому что я вас люблю. Потому что я вижу, я понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и – понимаете: именно, если я вас люблю, я должна – Мне нужно еще только два-три дня, чтобы из кусочков меня кой-как склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, – и я пойду и сделаю сама заявление, что  снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите.».

каком мечтали каменнодомовые люди, освещенные розовыми

Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, – это вера

что у «я» могут быть какие-то «права» по  отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, – это совершенно одно и то же. Отсюда – распределение: тонне – права, грамму – обязанности; и естественный путь от  ничтожества к величию: забыть, что ты  – грамм, и почувствовать себя миллионной долей тонны…

Я кинулся к нему, как к родному, прямо на  лезвия – что-то о бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали, улыбались. – Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа. Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда «душа в душу», «равнодушно», «душегуб», но душа – – Это… очень опасно, – пролепетал я. – Неизлечимо, – отрезали ножницы.