Kitabı oku: «Хожение за три моря», sayfa 6

Эти-то бояре, как установил путешественник, и правили реально всей землей при 20‑летнем султане Мухаммед-шахе III. А главным из них был перс Махмуд Гаван Малик-ат-туджар («старшина купцов»), в «Хожении» – «Меликтучар боярин», превосходивший султана реальной властью и не уступавший ему пышностью выездов. Особенность местного правления была лишь в том, что «в Индийской земле княжат все хорасанцы, и бояре все хорасанцы, а индусы все пешие и ходят перед хорасанцами, которые на конях». В Твери и Москве князья, их бояре и профессиональные воины были в то время конными: пешим выступало лишь ополчение податного населения. Так что нарисованная Никитиным картина ясно показывала подчиненное положение индусов, ходящих под мусульманами.

К этим-то покоренным, но не сломленным в вере и хранящим свою культуру индийцам обратился тверской купец: «Открыл им веру свою, сказал, что не бесерменин я, а веры Иисусовой христианин, и имя мое Афанасий, а бесерменское имя – ходжа Юсуф Хорасани. И индусы не стали от меня ничего скрывать, ни о еде своей, ни о торговле, ни о молитвах, ни о иных вещах, и жен своих не стали в доме скрывать».

Последнее замечание говорит нам о степени доверия индийских знакомых к человеку, который доверил свою тайну им. Ведь даже единоверцам индусы крайне редко открывали путь на женскую половину своих домов. А русский путешественник был от них по вере и культуре много дальше, чем представители другой касты. Он даже внешне, по одежде, головному убору и обуви, близким (если не тождественным) наряду завоевателей Индии, был для местных «персоной нон грата». Даже прибывший две дюжины лет спустя (1498) в порт Каликут в индуистской части Индии португалец Васко да Гама вызывал меньшее отвращение своей одеждой: в западных европейцах пока еще не увидели завоевателей. Однако Васко, в отличие от Афанасия, не добился взаимопонимания даже с индийскими властями, не говоря уже о народе.

Впрочем, свой отталкивающий местных русско-персидский наряд Афанасий вскоре сменил, обмотав чресла фатой и вспомнив босоногое детство. Иначе он не смог бы совершить с индийцами паломничество в «их Иерусалим», до которого шел с паломниками целый месяц, и не был бы допущен в огромный, «с пол-Твери», храмовый комплекс Кхаджурахо, и сегодня занимающий 14 кв. км. Индийцы, с которыми тверской купец отправился в долгое путешествие за пределы мусульманского султаната, во владения индуистов, были поклонниками бога Шивы и его супруги Парвати. Они направлялись конкретно в храм Парвати, который до сих пор сохранился в штате Мадхья-Прадеш рядом с другими храмами Кхаджурахо¹⁵⁹.

Афанасий и в индийском наряде был среди паломников белой вороной. Он сам признает в других местах, что даже после лет, проведенных в Индии, не мог сойти за индийца (при всем различии индийских этносов) и воспринимался как человек белый. Следовательно, он не мог слиться с индуистами, ведь быть индуистом можно только по рождению. Почему же купец смог пройти длинный путь в кампании паломников, рассказывавших русскому о своих верованиях и принять участие в празднике Шива-ратри (ночь Шивы)? Русский даже был допущен в храм Парвати, в котором увидел и статую Шивы (которую описал, явно путая с Хануманом), и изваяние его спутника, быка Нанди, и другие достопримечательности.

Верования индийцев Афанасий плохо понимал, зато верно установил наличие в индуизме 84 сект (по мнению ученых их было около 90) и оценил дробность разделения верующих на разные группы (не упоминая о кастах – эта концепция разделения равных перед Богом людей в его голове не укладывалась). «А вера с верой не пьет, не ест, не женится», – пишет путешественник; также «индийцы с мусульманами не пьют, не едят», а бывает, что человек «ни с кем не пьет, не ест, даже с женой», скрывая процесс еды от всех. В «Хожении» приведены богатые наблюдения над бытовыми обычаями, как общими, так и разных сект. Знать их и по возможности соблюдать Афанасию было крайне важно, чтобы невзначай не оскорбить индуистов до глубины души.

Соблюдать обычаи внешне было довольно просто, по крайней мере для мужчины: ходи босиком, обернув чресла фатой, не стриги волос и бороды, и все тут. А вот чтобы правильно себя вести, он должен был многое узнать: и почему есть надо дважды днем, но ни в коем случае ночью, отчего только правой рукой, и т. д. Одни индуисты ели баранину, курятину, рыбу и яйца, отказываясь лишь от говядины, другие не ели ничего этого, и даже свинины, при наличии у них множества свиней. Зная о наличии у индийцев крепких напитков, но отрицательном отношении общества к алкоголю, Афанасий и сам, по его словам, не употреблял в Индостане ни вина, ни пива и браги.

Видимо, Никитин, заметно отличавшийся внешностью, был воспринят индуистами как диво дивное: иноземец, с уважением относящийся к их вере и обычаям. То есть так же, как всюду многие века воспринимали русских, разительно отличающихся своим мировоззрением от завоевателей. Живо интересуясь верой и обычаями чужого для него народа, Афанасий без всякого притворства и умысла принимал индийцев за таких же людей, как он сам. Такую редкую диковинку действительно стоило привести в дом, чтобы показать жене и детям, и даже в храм, чтобы ею полюбовались прихожане и сами боги. Таким образом русскому купцу удалось скрытно пройти длиннейший маршрут до самой восточной в его «хожении» точки Индии и успешно вернуться в Бидар.

Индусы и, конечно, сам опытный путешественник, понимали, что Афанасий рискует. Мусульманский султанат, по которому он в основном ходил в Индии, вел бесконечные войны с соседними индуистскими царствами. Никитин происходившие при нем крупные боевые действия весьма точно описал. При максимуме усилий, султан не смог добиться решительных побед и взять драгоценную добычу, которая оправдала бы его колоссальные военные расходы на завоевания. В этой ситуации купца легко могли счесть одним из шпионов, на которых всякая военная власть любила списывать неудачи.

Ведь для мусульманских чиновников султаната переодевание «ходжи Юсуфа Хорасани» в индийца было настолько немыслимом, что подозрение было неизбежным. Впрочем, для индуистов, привыкших в оккупации действовать скрытно, опасность, которой подвергал себя русский человек паломничеством к их святыням за границей исламского султаната и самим признанием, что никакой он не «ходжа Юсуф Хорасани», служила гарантией его честности. Главное, что тесное общение путешественника с правоверными индусами осталось тайной для мусульманских властей.

Афанасий исходил вдоль и поперек возвышенную, относительно прохладную часть Индии, посетив и полусказочную Голконду, где алмазы, изумруды, рубины и сапфиры меряли чуть ли не ведрами и лопатами. В области Райчур, той самой, где «не счесть алмазов в каменных пещерах», купец провел полгода, пожив в городе Декан и основательно изучив рынок драгоценностей. Тщательно разобрался он и в индийской торговле, в том числе в портовом граде Каликуте, перечислив множество товаров, выгодных для продажи и покупки. Заодно путешественник собрал сведения о торговых партнерах Индии: Цейлоне, Бирме, Шабаите (Чамбе, части Аннама в Индокитае) и Китае (он называет его Чин и Мачин, – на самом деле это, по ибн-Баттуте, Северный и Южный Китай).

Пришел Никитин на полуостров, а точнее – субконтинент Индостан через порт Чаул в 1471 г., а покинул через порт Дабхол (в «Хожении» Дабыль), направляясь домой, в начале 1474 г.¹⁶⁰ Ему предстояло труднейшее путешествие через Индийский океан с заходом в Эфиопию и Аравию, знакомый путь через Персию и новый – по Закавказью и владениям Османской империи. Путешественник, явно спеша, с огромным трудом и опасностями пересечет Черное море в период зимних штормов в ноябре 1474 г., попадет в Крым, где генуэзцы грабили даже московских купцов, накануне его захвата турками, пересечет степи, находившиеся во власти Крымской орды, и окажется во владениях врага Руси, великого князя литовского. Но главным его достижением среди всех подвигов «хожения за три моря» станет именно глубокое изучение Индии.

Русская земля с собой

Читая «Хожение» Афанасия Никитина, мы невольно видим перед собой образ товарища Сухова. Тот, конечно, солдат, но отставной; он прежде всего – добрый и отзывчивый русский человек. Кстати, и от коня он отказывается, символично не принимая «пути» воина. Просто так сложилось, что мирных людей, о которых он заботился, хотели обидеть. Не важно, что это были женщины мусульманки и жены атамана разбойников. Это – слабые люди, которых мужчина должен защищать. Так поступил бы каждый русский в любой точке мира, о ком бы ему не случилось заботиться. А что товарищ Сухов русский, сомнений нет. Посреди среднеазиатской пустыни в его душе живет Родина в образе «незабвенной Екатерины Матвеевны» на лужке под березками. Образ Руси у всех свой, но присутствует он всегда.

Афанасий Никитин был первым путешественником, кто ясно это сказал, не считая поэтичного «Слова о полку Игореве», где «Русская земля уже за холмом». Ни в «хожениях» до него и после, ни в сочинениях дипломатов такого признания не было, по извечной русской привычке прятать от других личные переживания. Разве что в доносе подьячего на посла, который в начале XVII в. затосковал в Стамбуле, можно прочесть, как пьяненький посол заплакал от тоски по Родине, заставил подьячего повязать платочек и петь «Во поле березка стояла» … Но ведь сам посол в этом не признался!

В «Хожении за три моря» неожиданно раскрываются сомнения и душевные терзания путешественника. При этом тверского купца мало волнуют опасности внешние. Ну, свирепствуют в Индии мусульманские власти, а где иначе?! По Афанасию, и на Руси бояре – не сахар. Ползают в Индии по дорогам бесчисленных ядовитые змеи, а путников обворовывают стаи обезьян, – значит, путешественнику нужно быть внимательным и по ночам не бродить. А вот как соблюсти православные праздники, не имея с собой даже святцев и годами странствуя среди иноверцев – реальная проблема. Даже созвездия, по которым купец пытался установить хотя бы месяцы, чтобы выстроить свой календарь от Пасхи, в Индии были иные, незнакомые. Путешественник все равно вел мысленный счет времени по православному календарю, сильно сомневаясь в том, что не сбился со счета в долгом пути.

Душевные терзания Афанасия Никитина по поводу соблюдения им православных церковных праздников ряд историков истолковал в том смысле, что в странствиях купец утратил правую веру и переметнулся в ислам. Действительно, в одном случае, чтобы вернуть отнятого у него индийским чиновником коня, Афанасий обратился к своему персидскому знакомому и тот уверил местных, что русский путешественник – мусульманин. Коня вернули, что Афанасий воспринял как чудо: «Таково Господне чудо на Спасов день. А так, братья русские христиане, захочет кто идти в Индийскую землю – оставь веру свою на Руси, да, призвав Мухаммеда, иди в Индустанскую землю», – добавил он, подчеркивая, насколько невероятным оказалось его везение без перехода в ислам¹⁶¹.

Кроме того, Никитин сам пишет, что несколько лет, потеряв точный счет времени, постился вместе с мусульманами, празднуя Пасху в Рамадан. Однако именно осознание православным путешественником своей греховности, постоянные, хоть и не слишком удачные попытки соблюдать церковные обряды в точности, как на Руси, говорят нам о том, что тверской купец и не думал менять веру. Он прямо пишет об этом, говоря о невозможности возвращения на Родину через Аравийский полуостров – единственный в тот момент безопасный путь из Индии: «А на Мекку пойти, значит обратиться в басурманскую веру; ради веры христиане и не ходят в Мекку, так как там обращают в басурманство».

Другое дело, что кругозор Афанасия расширился, что он понимал соответствие разных вер и обрядов потребностям других народов и даже не думал их порицать. Это понятно: русскому человеку достаточно сложно превратиться в крестоносца и ненавидеть всякого, кто верит иначе. Но надо было постараться найти и себе оправдание, увериться, что Бог един и довольно молиться ему «во всяком чистом месте чисту». Это самооправдание у Афанасия не стало надменностью еретика, не убедило вполне его самого. Он до конца путешествия старался, понимая неизбежность ошибок, вернуться в цикл православного церковного года, и так же до конца остро, все более ясно осознавал свою греховность. – То есть оставался верным сыном Русской Православной Церкви, дающей право искупать стерегущие всюду прегрешения искренним покаянием.

Несгибаемый русский характер Афанасия Никитина разительно отличается от «нордических» добродетелей героев Запада, больше всего стремящихся «сохранить лицо», вернее – маску, которую героям пристало носить. Наш путешественник не только сомневается: временами он боится, более того – впадает в грех уныния, думая, что выхода нет.

Размышляя о пути домой из Индии, Афанасий признается самому себе, что дороги назад нет: известные ему пути перерезаны боевыми действиями: «Господи боже мой, на тебя уповаю, спаси меня, Господи! Пути не знаю. И куда я пойду из Индостана: на Ормуз пойти, а из Ормуза на Хорасан – пути нет, и на Чагатай пути нет, и на Бахрейн пути нет, и на Йезд пути нет. Везде смятение. Князей везде прогнали. … А иного пути нет никуда … Жить же в Индостане – значит израсходовать все, что имеешь».

Это честность, но не малодушие. Ведь нельзя же считать малодушием речь самого А.В. Суворова в Муттенской долине 18 сентября 1799 г. перед советом генералов армии, заманенной коварным союзником в Альпы, «чтобы ее раздавить». «Теперь идти нам вперед … невозможно, – говорил Суворов, согласно воспоминаниям участвовавшего в этом совете П.И. Багратиона. – … Идти назад – стыд! … Русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами. У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских снарядов и патронов. Перед нами враг сильный, возгордившийся победою … Победою, устроенной коварной изменой! … Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство русских, столько крови своей проливших за спасение Австрии. Помощи теперь нам ждать не от кого. Одна надежда на Бога, другая – на величайшую храбрость и высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых … Мы на краю пропасти … Но мы русские!».

Собственно, ради этих слов, превращающих признание отчаянного положения в решимость победить, и произносит речь Суворов. «Мы русские! Клянемся в том пред всесильным Богом!» – отвечают ему генералы. «Надеюсь! Рад! – восклицает Суворов. – Помилуй Бог, мы русские! Благодарю, спасибо! Иного и не ждал! Разобьем врага! И победа над ним, и победа над коварством будет! Победа! С Богом!»¹⁶².

Армия Суворова атаковала главные силы противника и разбила врага. А что же Афанасий Никитин, в одиночестве запертый боевыми действиями в Индостане? Ясно представив себе все опасности и погоревав, он двинулся домой прямо через ставку главного военачальника, чьи активные боевые действия сотрясали весь регион, делая пути домой непроходимыми.

Добраться до летней кочевой резиденции султана Узун-Хасана было нелегко. По дороге нашего героя занесло даже в Эфиопию. Марш Афанасия был невероятно скорым по сравнению с его путем в Индию. В городах по пути он задерживался на самый краткий срок, только чтобы немного восстановить силы и дождаться попутного каравана.

Отлежавшись 20 дней после морского похода в Ормузе, он на три дня остановился в Ларе, а 12 суток спустя был уже в Ширазе. Оттуда почти без остановок прошел в Езд, Исфахан и Кашан. В этом ключевом для его пути на Русь городе Никитин провел 5 дней. Надо было решить, возвращаться ли домой привычным путем, через Барферуж? Афанасий, не без понятных нам колебаний, решил, что нет, и пошел по дороге через Кум, Султанийэ и Тавриз в логово туркменского льва.

В ставке Узан-Хасана он остановился на целых 10 дней, «так как пути никуда не было». Путь по огромному персидскому султанату Узун-Хасана к его рубежам как раз был. Войска султана сражались на окраинах и за границами, успешно поражая турок-осман в Карамане, который столь внимательно описал незадолго до этого гость Василий. Из Тавриза через вассальные Узун-Хасану Армению и Ширван путь до Волги был вполне безопасным. А опасные низовья Волги можно было обойти степями, поднявшись затем вверх по Дону почти до границ Руси. Другим сравнительно спокойным путем была дорога от Тавриза через Грузию и от нее по морю в Крым¹⁶³. Она позволяла обойти владения турок-осман. Очевидно, суть сомнений, заставивших Никитина думать, что пути ему никуда нет, была в чем-то другом.

Но зачем вообще Никитин появился в ставке султана, отнюдь не находящейся на перекрестке караванных путей? Можно предположить, что он имел какое-то поручение от мусульманских властей в Индии, но у тех для доставки вестей персидскому султану имелось достаточно своих купцов, а возвращаться в Индостан Афанасий явно не собирался. Логично подумать, что он хотел собрать информацию, которая будет интересна властям на Руси. Ведь было совершенно ясно, что Узун-Хасан представляет наибольшую опасность для державы осман, для тимуридов в Средней Азии и, главное, для хана Большой орды Ахмата – сюзерена Руси, которому великие князья Иван Васильевич в Москве и его союзник Михаил Борисович в Твери платили дань до 1475 г., т. е. до возвращения Никитина из путешествия и попадания его сочинения в Москву.

Вряд ли мы сможем объявить тверского купца именно тем героем-разведчиком, который помог Ивану III принять судьбоносное решение об отказе от ордынской дани. Узун-Хасан был одним из важных геополитических факторов, которые учитывались в Москве, а позицию султана изложил великому князю его собственный посол, посетивший ту же летнюю ставку султана чуть позже (Афанасий в середине, а посол в конце 1474 г.). Это был знаменитый миланский архитектор и авантюрист Марко Руффо, более известный на Руси как Марк Фрязин. В ответ Узун-Хасан отправил и свое посольство в Москву¹⁶⁴.

К тому же намного более важным мотивом решительных действий Ивана III против Орды стал его союз с крымским ханом Менгли-Гиреем, который не покорялся ни Большой Орде, ни Османской империи, сражаясь заодно и с соперниками, претендентами на Крымский престол, в союзе с крымскими колониями Генуэзской республики, столицей которых была Кафа (Феодосия). К владениям республики в Крыму (входивших в капитанство Готия) в год возвращения на родину Афанасия Никитина входило консульство Чембало (Балаклава, к нему относилась и крепость Горзувиты – Гурзуф), консульство Солдайя (Судак) и др.

Чембало и Гурзуф посетил Афанасий Никитин, стремившийся, впрочем, в столичную Кафу – просто его судно долго носило по бурному Черному морю зимой в конце 1474 г.¹⁶⁵ Впрочем, помимо непогоды, настолько сильной, что «злой» северный ветер трижды отбрасывал судно Афанасия к турецкому берегу, затем занес в Балаклаву и запер на пять дней в Гурзуфе, избранный путешественником маршрут был сугубо опасен политически.

Прежде всего, человека, явившегося в турецкий Трапезунд прямо из ставки главного местного пугала, султана Узун-Хасана, обязаны были заподозрить в шпионаже. И таки схватили, когда Афанасий уже договорился с местом на судне до Кафы. Султанских грамот у него в ходе обыска не нашли, однако же не преминули ограбить.

Далее, в Кафе его столь же непременно должны были встретить как османского шпиона. И вовсе не из перестраховки: до внезапной атаки турок и захвата ими не только Кафы, но всех владений Генуэзской республики и княжества Феодоро (в районе Бахчисарая и Инкермана) на Южном берегу Крыма оставалось 7 месяцев. Захвачен был турками и Менгли-Гирей, героически оборонявший Кафу и отпущенный в Крым только весной 1478 г., уже как вассал Османского султана: как раз к обострению борьбы Руси с Большой ордой и в связи с необходимостью борьбы с ней для защиты турецких владений.

Человек, именующий себя купцом и пришедший в Кафу без серьезных товаров в самое опасное для судоходства время просто просился на допрос к костоломам генуэзского генерал-капитана. Тем не менее, именно в Кафе Афанасий мог утешить генуэзцев и Менгли-Гирея рассказом об успехах Узун-Хасана в войнах с турками. И именно здесь он завершил свое «Хожение за три моря» благодарственной молитвой, после чего был отпущен на север, к литовскому тогда Смоленску.

Великий князь литовский и король польский Казимир IV Ягеллончик был союзником хана Большой орды Ахмата и врагом как для Ивана III, так и для Менгли-Гирея в предстоящей открытой схватке 1480 г. Разведать его передовые рубежи было крайне полезно, а удобно потому, что через его владения и проходил сухопутный торговый маршрут в Крым.

Однако до Смоленска Афанасий не дошел. Он скончался по дороге, успев передать рукопись московским купцам, которые доставили ее в точности кому надо: дьяку Василию Мамыреву, который сыграет в событиях 1480 г. настолько видную роль, что будет дважды упомянут среди первейших лиц великого княжества Московского.

Итак, Афанасий Никитин дважды был охвачен жестокими сомнениями, если не сказать, страхом, и дважды написал, что пути ему нет. В Индии, собираясь в обратный путь, он терзался сомнениями: «пути не знаю», «пути нет» (повторено четырежды), «пути нет никуда». Но, преодолев страх, двинулся в путь в самое логово персидского льва. Он прошел через Индийский океан, чудом не сгинув у берегов Эфиопии, когда со всеми молился: «Боже вышний, Царь Небесный, здесь ты судил нам погибнуть», через пустыни Ирана и достиг ставки Узан-Хасана. Здесь ему второй раз «пути никуда не было», но Афанасий за 10 дней вновь собрался с духом и избрал маршрут опаснейший, зато полезнейший с точки зрения сбора важной для Руси политической информации.

Был ли Афанасий Никитин разведчиком с заданием от великого князя тверского, а то и московского? – Думаю, что нет. Слишком много ветров надувало его паруса, немало привходящих обстоятельств определяло извилистый маршрут до Индии, где он честно искал (и мало обретал) интересов русских купцов. Но то, что на пути домой тверич преодолевал свойственный всем нам страх так, как это обычно делает русский человек, заменяя свою безопасность интересами Родины и поэтому идя туда, где он нужнее Святой Руси – это точно.

В былинах о русских богатырях не зря говорится о том, как человек обретает силу, припадая к родной земле. Для возвращения сил бывает достаточно носить хоть горсточку Русской земли с собой в мешочке. Разумеется, это фигура речи, образ сознания себя частью великой земли и великой силы. Величайший герой, да хоть сам Суворов, может, угнетенный бедами и напастями, пасть на колени и заплакать. Но стоит ему вспомнить, частью чего он является, и – «помилуй Бог, мы русские!» Нет и не может быть в мире такой силы, которая способна нас сломить, и трудностей, способных нас остановить.