Kitabı oku: «Письма из замка дракона 2/3», sayfa 5

33А. Мирей – своему коннетаблю Морису

Года MCDLXXV от Р.Х., XXIV марта, воскресенье.

в замок Кембре, по северной дороге от Труа,

Морису О’Ктобре

От Мирей де Кембре

из замка доктора Акона

––

Милейший Морис!

У меня все хорошо, насколько это может быть вдали от привычного окружения и круга общения. Однако роптать, уцелев в недавних обстоятельствах, было бы черной неблагодарностью по отношению к Богу.

Оставь свою задиристость для дворян и не ссорься с людьми духовного звания, особенно с инквизиторами. Знаешь, что написано у Экклезиаста (X :IX)? «Даже и в мыслях твоих не злословь царя, и в спальной комнате твоей не злословь богатого; потому что птица небесная может перенести слово твое, и крылатая – пересказать речь твою». (Ты несколько опрометчиво подал мне пример своей ссылкой на Библию; теперь готовься читать цитаты). Конечно, люди духовного звания должны быть более склонны забывать ссоры, нежели дворяне; но есть одно обстоятельство, которое в этом отношении роднит эти два сословия. Я заметила, что, как ни странно, нам проще без раздражения общаться с ними, чем им с нами. Я догадываюсь, источник этого постоянного раздражения в тех затруднениях, с какими они могут (или так и не могут) получать от жизни те удовольствия, которые для нас привычны и незаметны и которые мы, по их представлениям, столь недостаточно ценим. А ведь они отказались или почти отказались от них и ради спасения наших душ, не только своих. Поэтому вправе ожидать с нашей стороны хотя бы уважения, независимо от личных качеств собеседника, скажем, его ума, образованности и воспитания, и того, о чем идет разговор, если даже это не разговор, а спор или ссора. Отсутствие уважения, даже обоснованное спорным характером обсуждаемых вопросов и столкновением интересов, усиливает то постоянное раздражение, о котором я говорила, и которое им очень нелегко усмирять (что они обязаны делать в соответствии со своим статусом) или хотя бы скрывать. А то, что они обязаны его усмирять или скрывать, еще усиливает его.

Ты же сам мне напомнил, в своей забавной истории с пожаром во время наводнения, чем кончились для сеньора маршала де Рэ его неприязненные отношения с лицами духовного звания. Не бери с него пример, тем более что ты же не хочешь оставить меня без последней связи с миром, а моих сына и внуков без опеки.

Я не могу назвать это твоим долгом. С моей стороны было бы странно признавать, что у тебя есть какой-то еще моральный долг передо мной, после того как ты предоставил свой замок в мое полное распоряжение, когда я оказалась без крыши над головой.

Ты же знаешь, так получилось, что я не смогла вернуться в Креспен не потому, чтобы так решил король. Неужели я тебе не рассказывала? Как передал мне его волю относительно меня мой сын, к которому король благоволил по-прежнему – еще бы, ведь он встал на его сторону вопреки воле матери! – Его Величество изволило молвить только, что он должен всего лишь «убрать меня с глаз долой подальше, чтоб воду не мутила и чтоб не попалась под горячую руку Его Величеству или Его слишком старательно выслуживающимся приближенным» – понятно, на кого он намекал, на Оливье ле Дэна, Оливье Негодяя, Оливье Дьявола. А впрочем, приходится признать, не только его – нашлись бы и другие. Это означало – из Руана нужно уехать. Но не только из него.

Словами о воде король дал нам с сыном понять, что Его Величеству не понравилось бы не только то, чтобы я смогла злословить о политике Его Величества с нормандскими дворянами и горожанами Руана, однажды уже поддержавшими против него Лигу за общее благо и принесшими присягу его брату Карлу как герцогу Нормандскому. Как раз насчет них Его Величество могло быть спокойно. Они напуганы легкостью, с какой оно справилось с Лигой, разделив ее, и вряд ли могли выкинуть какой-нибудь фортель снова, понимая, что второй раз могут и головы полететь. Но оно утвердило, пусть тогда неофициально, Жака де Брезе в должности Великого сенешаля Нормандии не для того, чтобы он советовался со мной! Вот где Его Величество опасалось моего влияния на своего верного слугу. И оно имело бы основания опасаться этого и в том случае, если бы я, не появляясь в Руане и столице, безвылазно сидела в Брешессаке, предаваясь воспоминаниям… к чему у меня, как ты заметил, действительно есть склонность, а если не заметил раньше, то видишь сейчас… или в Анэ, безуспешно пытаясь следить за нравственностью Шарлотты, да и вообще в любом из наших замков, даже в маленьком охотничьем Рувре, куда, как ты знаешь, Жак с Шарлоттой меня вообще приглашать не любят. В любом месте, где бывает Жак, когда он не при дворе Его Величества.

Хуже того, на брата мне тоже нельзя было навлечь подозрение и немилость короля. Антуан дю Бек-Креспен – тоже верный слуга Его Величества. Он ведь стал архиепископом Нарбоннским еще до того королевского посольства в Лилль в шестьдесят четвертом, когда не только дерзкие речи канцлера Морвилье, главы посольства, но и присутствие в составе этого посольства Антуана настолько вывело из себя графа Шароле, нынешнего герцога Бургундского, что только прямой запрет его отца, который сам хотел отвечать на претензии и обвинения с правильно дозированными выражениями, пристойными для общественного акта приема послов, удержал его рот закрытым. Недаром именно Антуану наследник высказал, догнав посольство на выходе, недвусмысленную угрозу в адрес самого короля – он, де, нынче больно отшлепал его руками своего канцлера, но он еще об этом пожалеет – и выбор именно этого посла для передачи угрозы означал, что прочие, помельче Его Величества, пусть поберегутся, и тем более, чем они мельче. Королю и впрямь следовало поберечься, ибо вскоре началась война Лиги за общественное благо.

Не знаю, имело ли это посольство поручение от короля рассорить его с герцогом Бургундским Филиппом Добрым и его сыном, или только доставить Его Величеству приятные минуты при выслушивании впечатлений послов, а на последствия оно решило внимания не обращать. Думаю, Людовик, хотя тогда еще был достаточно неосмотрительным, чтобы вызвать восстание против себя всех герцогов и многих других аристократов, почему я год спустя его и недооценила, уже был достаточно Всемирным Пауком, чтобы просчитать нужную реакцию. Как позже рассказал мне брат, он, по приказу короля, представился не только архиепископом Нарбоннским, но и по имени, причем слегка укороченному, не дю Бек-Креспен, а просто де Креспен. Креспен, тот, что на севере, в Валансьене (знаешь валансьенские кружева? а брабантские?), находится во владениях герцогов Бургундских, а они, как и все сеньоры, очень не любят предателей. Человек из их владений, дослужившийся до архиепископа в чужих, и являющийся доверенным лицом короля, должен был их слегка разозлить, а ведь они тоже понимали, что король предвидит их реакцию, и пренебрежение ею должно было разозлить их уже не слегка, так как являлось оскорблением.

Я вообще никогда не понимала чувства юмора Людовика, и меня очень беспокоит, что Жак его полностью перенял. Ты ведь знаешь, как король в прошлом году отправил на переговоры с высадившимися по призыву герцога Бургундского во Франции англичанами смертельно напуганного лакея одного дворянина своего дома, притом лакея, только что побывавшего в плену у англичан и наверняка запомнившегося им, ибо он был их первым пленником, по какой причине они и отпустили его, давши, вдобавок, нобль, и попросив поговорить с нашим королем. Тут-то королю и захотелось пошутить. Плащ герольда лакею наспех сшили из штандарта. Манер у него, разумеется, не было никаких. Риск, что англичане разоблачат его и смертельно обидятся, был большой. Но Эдуард не узнал лакея в плаще герольда (хоть и говорил с этим лакеем совсем недавно, когда он был пленником англичан), и не узнал штандарта в самом плаще. А те, кто посылали его к Людовику – желавшие мира сеньоры Говард и Стенли – наверное, сделали вид, что не узнали. Так что все сошло Людовику с рук. Но зачем было так рисковать чтобы поиздеваться над ними без их ведома? Ведь, выдай себя мнимый герольд чем-нибудь неподобающим, англичане не только разоблачили бы его – то, что это имело бы печальные последствия для бедного малого, короля, понятно, ничуть не заботило – но и отказались от переговоров, а армия в тот раз высадилась большая…

Между прочим, если бы граф Шароле лучше знал географию, он бы лучше держал себя в руках, по той причине, что кроме Креспена в Валансьене есть еще два. Твоя ветвь семейного дерева ведь долго была на юге, так что ты мог о них слышать: близ Анаферона и близ Тарна в Лангедоке. Жители Тарна славятся нахальством, упрямством и целеустремленностью, так что почему бы Антуану из Креспена близ Тарна не дослужиться до архиепископа Нарбоннского, тем более Нарбонна там очень близко? Почему сразу нужно подозревать Валансьен? Очень просто: оба герцога, правящий и будущий, прекрасно знали Людовика – он же у них скрывался от своего отца до самой его смерти и в сопровождении графа Шароле – так, на всякий случай – отправился на коронацию… Причем народ гораздо больше приветствовал графа Шароле, на что Людовик очень обиделся – почему-то в отношении своей особы дофин не страдал слишком сильным чувством юмора… И, наверное, оно не усилилось в этом направлении и после коронации… А зная Людовика, они заранее подозревали Его Величество в желании посмеяться за их счет. Выходит, так уж дофин зарекомендовал себя у них в гостях. И раз у него среди послов нахально маячит какой-то де Креспен, находящийся под защитой посольской должности и духовного звания, значит, он бывший их де Креспен, из Валансьена, а не из Лангедока, а иначе какой смысл его посылать? Людовик же короновался тогда недавно и действительно отличался недальновидностью. Впрочем, недолго; дальновидность в нем появилась вскоре же, в ходе вызванной его недальновидностью войны. Я же выступала за интересы Нормандии, как они мне представлялись, на стороне герцога Бургундского оказалась случайно, а Людовика не очень опасалась – как оказалось, напрасно, ибо он уже резко поумнел от испуга, вследствие того, что, хотя Лига за общее благо выдвигала требования всего лишь исправить причиненные ее членам несправедливости, они могли по мере наращивания военных успехов войти во вкус, и его корона была в опасности.

Но я отвлеклась, а суть дела в том, что в опале я не могла рассчитывать не только на сына, но и на брата. Оба делали карьеру при Людовике, обоих не годилось подводить. Тогда, правда, Людовик еще не посадил в клетку кардинала Ла Балю за переписку с его же, короля, братом, но уже было понятно, что наказать архиепископа ему ничего не стоит.

Так я осталась буквально без крыши над головой. Так что ты был крайне великодушен. Но ты, к моему счастью, считаешь это своим долгом. А я ради брата, сыновей, а теперь и внуков не стесняюсь тебе об этом напомнить, хотя оказанное в свое время тебе наше гостеприимство в нашу хорошую пору никогда не шло в сравнение с тем, что проявил и продолжаешь проявлять в более трудных обстоятельствах ты.

Если же говорить о тех инквизиторах, с кем в последнее время нам с тобой приходилось поневоле общаться, то ты должен признать, что они проявляют добрую волю, насколько им это позволено ограничениями их служения. В конце концов, если правила хорошего тона велят нам перед плахой на эшафоте, даже если предстоит что-нибудь более досадное, чем простое обезглавливание, не осуждать палача, собирающегося делать свою работу, а произнести что-нибудь вроде «прощаю этому жалкому слуге закона, ибо это не он убивает меня, а сам закон», то тем более нужно не гневаться на искоренителей ереси, когда они в своей работе невольно причиняют нам неудобства.

Передай им это письмо, содержащее мой отчет о первой пробной беседе с попутчицами – уже не только по полету на драконе, но еще и по заговору против того же дракона. Правду сказать, беседа показала, что пока что нам трудно найти общий язык. Надеюсь, это только с непривычки, и дальше дело пойдет легче… А может, дойдет и до войны с драконом? Как, кажется, в третьей книге Ездры (XI :XLV): «Поэтому исчезни ты, дракон, с страшными крыльями твоими, с гнусными перьями твоими, со злыми головами твоими, с жестокими когтями твоими и со всем негодным телом твоим».

Но прежде рассказа об этой беседе, отвечу на вопросы.

Никаких укреплений в горах, говорят, нет. И, думаю, это правда, ибо укрепления ни на что не годятся без людей на них, а никто в горы дежурить не ходит, ограничиваясь дежурствами на башнях. Это не значит, что там нет естественных укреплений, созданных самой природой, обрывов, пропастей, глубокого снега и скользкого льда или что там еще бывает в горах. Если же дракон их как-то подправил, например, нагромоздив где-то побольше готовых сорваться на тропу камней, а то и уничтожив тропу, или хотя бы естественные скальные мосты, то о том он никому не рассказал. Я не смогла узнать, каковы его возможности превращения просто неприступных гор в абсолютно неприступные. Думаю все же, что ограниченные, ибо горы настолько больше даже этого замка, что его сооружение – несравнимо меньший труд, чем укрепление всей окружающей долину горной цепи. Это, в свою очередь, совсем не означает, что эти горы можно преодолеть. Точнее, что преодолеть их в человеческих силах.

Про работу и про дежурство. Во-первых, то, что я писала, относится к разному времени, ведь между письмами проходит несколько дней, и, чтобы не писать их в спешке, я по мере того, как что-то узнаю, пишу письмо. Во-вторых, работа и дежурство тут отличаются. Дежурство – это как раз такая работа, которая как бы и не работа, во всяком случае, считается, что она не требует никаких умений. Тут, мне кажется, они ошибаются, но не мне же указывать на эту ошибку. В результате дежурят все, и особенно много – новенькие, которые еще не получили никакого постоянного занятия, в котором отличаются больше других и которое им самим нравится больше других.

Относительно чудесного ящика: его чудесность сильно преувеличена. Если я им слишком сильно восхищалась, прошу прощения. Картину хорошего художника так перерисовать нельзя. Точнее, ее сможет перерисовать такой же хороший художник. А тогда почему бы ему не нарисовать свою?

Тут, кстати, есть рисовальный кружок, но рисование в нем, скорее, не средство создать хорошие картины – для этого у его участниц нет достаточных умений и таланта. Они, скорее, как я поняла, стараются избавиться от своих страхов, изобразив их на бумаге. По-моему, глупо. Чем больше рисуешь, как тебя пытаются сжечь на костре (они на этой теме просто помешались), тем больше боишься, разве нет?

О моих попутчицах.

Фам Сомех (которая почему-то сначала думала, что фам Сомех – это фий Тес). Горожанка, причем из тех, что выставляют себя на посмешище, подражая дворянам. Они называют себя патрициями, в отличие от простых бюргеров, причем вражда между ними иногда доходит до военных действий. Или, скорее, до беспорядочных стычек, которые горожане называют военными действиями. Но это не значит, что нужно отказывать в сообразительности и энергии любому из этого сословия. Хоть до дворян им далеко, власть над городами сама в руки не падает. Так и эта молодая женщина. На первый взгляд она производит забавное впечатление. Маленькая, тонкая, как подросток, рыжая, с тонким и острым лисьим носиком, и, хоть он у нее короткий и вздернутый, от этого она не делается менее похожей на лису – только делается похожей на курносую лису. И выражение лица какое-то лисье. Или ведьминское. Еще бы зеленые глаза – была бы типичная ведьма, ведь ведьма должна быть похожа скорее на кошку, чем на лису, но глаза у нее карие – тоже как у лисы. Разговаривает вроде уважительно, что говорит о наличии ума и вкуса, но ей все же не удается скрыть властный и самостоятельный характер, приличествующий скорее дворянке, азартность и даже авантюризм. Подходящая соратница. Сами собой возникают опасения, стоит ли на нее полагаться, ведь она слишком уж себе на уме. Их приходится подавлять. Деваться-то некуда, надо действовать сообща.

Фрау Мем. Здоровенная лошадь, но – не от мира сего. Только и думает о каких-то железках и цифрах. Догадается до новой цифры где-то внутри себя – и улыбается как блаженная, глядя куда-то, непонятно куда. Как сообща с такой сражаться с драконом? Впрочем, Жанна д’Арк тоже прислушивалась к голосам – и всем бы такие военные успехи. Зато уж когда она потерпела поражение – из-за отсутствия хитрости не распознав предательства – то это было такое поражение, что не приведи Господь. То есть ее-то Он, может, и вел, и привел к святости, но мне святости не надо. Меня, к счастью, голоса не посещают, да и фрау Мем тоже. Она просто задумчивая. Не знаю, не знаю. Может, она и придумает капкан на дракона… но если он развалится… а мне кажется, он так и сделает… мало нам не покажется.

Фий Тес (которая почему-то считает, что она – фам Сомех). Не такая здоровенная, как Марта, но на лошадь еще больше похожа. На заморенную лошадь, которую, впрочем, еще можно откормить, а чтоб ее оседлали, она уже и сейчас согласна. Может быть полезна как травница. Но хоть бы она не бормотала все время, что нам только Бог поможет, на Него вся надежда в противостоянии дьяволу. Она говорит, что старается придать нам бодрость, ведь, если за нас Господь, то чего бояться, а по-моему, это она сама впадает в уныние и страх, и себя старается подбодрить. А мне это за что? Впрочем мне-то ладно, а вот она – хорошо бы в решающий момент не впала в панику. Лучше всего, если бы она в этот самый решающий момент была где-нибудь подальше, и вообще спала.

От насекомых, действительно, удается избавиться совсем не простым способом, но это письмо и так будет большим – поскольку ты, Морис, не брат инквизитор, потерпишь. Я все равно в следующем письме, когда поближе познакомлюсь с аш-крысами, собираюсь написать про них подробно.

На вопрос о том, почему я не только не прислала на осмотр, обследование, изучение (или как-то так?) драгоценных камней со здешней стены, но и не написала ничего по этому поводу в предыдущем письме, отвечаю: как мы договорились, мне тут виднее, как себя вести с наибольшей пользой, и такие решения я принимаю сама, потому, когда я сочла, что выполнение подобной просьбы сопряжено с большим риском для основной, связанным с потерей лица и ухудшением старательно выстраиваемым мною доверительным отношениям, я решила ее не выполнять. Что касается исследования оных, то разве кто-то из моих попутчиц не добыл уже их для вас? Не написала же об этом потому, что считала очевидным. И вообще, сколь ни горько мне ссылаться на упадок рыцарской морали в наше время, но я не могу не сказать, что, хоть мы и выяснили, что гонец благородно не заглядывает в наши письма, благоразумнее не писать в них ничего подозрительного без необходимости.

Фам Сомех (и почему все-таки она сначала думала, что фам Сомех – это фий Тес?) передала мне общее для всех нас предостережение, заключенное в истории Саломеи, которой принесли на блюде голову Иоанна Крестителя, а по прошествии времени где-то тут неподалеку она провалилась под лед, льдом ей отрезало голову, и ее принесли на блюде ее матери и отчиму. Если я правильно истолковываю намек, содержащийся в этом напоминании (а это именно намек, в честь чего мне перед кем-то плясать и выпрашивать чью-то голову на блюде?), он заключается в том, что Божья справедливость воздает каждому по его делам, а предостережение можно выразить словами «остерегись нас ослушаться, а то поплатишься». Как в книге Иова (XX :XVII, XVIII) «Не видать ему ручьев, рек, текущих медом и молоком! Нажитое трудом возвратит, не проглотит; по мере имения его будет и расплата его, а он не порадуется». Я, в свою очередь, могу очень кстати напомнить, что то же самое о Божьей справедливости уже сама писала в предыдущем письме. Могу напомнить: это о Прокрусте, Фалариде и кардинале де Ла Балю. Так что мне о ней напоминать не требовалось. Но они – не только через фам Сомех, но и через тебя – все же напомнили.

Да что это я все делаю вид, что обращаюсь к тебе, когда на самом деле – к отцам Римусу и Ариме? Тем более что далее идет, можно сказать, шпионское донесение о попытке выполнения первого поручения, непосредственно приводящего к противостоянию с драконом, ибо заговор потому так и называется, что начинается с разговоров между сообщниками…

Разговор о моем имени и одноименной деревне

Поскольку вы, отцы Римус и Арима, проявляли искренний интерес к тому, о чем беседовали мы с моими попутчицами, если столь прозаическим словом как «попутчицы» можно обозначить попутчиц по полету на драконе, могу порадовать вас пересказом некоего разговора. Начался он с молчаливых взглядов; никто не хотел взять на себя инициативы. Ведь собрались-то мы по вашему слову, когда стало ясно, что гонец ведет себя честно, печатей на письмах не вскрывает и не читает писем. Поэтому я могу здесь, не очень опасаясь, написать, что слово ваше было о совместном между нами обсуждении известного дела, в то время как ранее вы настаивали на том, что для конспирации нам не следует друг с другом разговаривать. Как говорится в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова (VIII :XXI): «При чужом не делай тайного, ибо не знаешь, что он сделает».

Однако, собравшись, мы испытывали объяснимую неловкость, взаимное недоверие и опасения, которое вы же и постарались нам привить, и не сразу смогли начать говорить об известном тайном деле, а только переглядывались, молча уступая друг другу инициативу.

Постепенно взаимная неловкость перешла в смешливость: каждой из нас стало ясно, что с такими попутчицами смешно и думать об успешном заговоре, уж слишком мы разные. А впрочем, если подумать, почему бы и нет? Как в государстве нужны аристократы, купцы, ремесленники и крестьяне, и у каждого своя функция, а все вместе вполне успешно работают, так и тут.

Может, у Вас, отец Римус, именно на это был расчет? Если бы только еще знать, согласятся ли мои попутчицы с таким распределением ролей…

Пока я молча рассуждала, не забывая, впрочем, приветливо улыбаться, выход из положения нашла немка. Она взялась сочинять шуточные стихи (по-французски!). Что-то на кулинарную тему, о несовместимых – так ей казалось – приправах. Что-то вроде:

Соль, сахар, перец и лимон не сочетаются в жарком.

Я: Ну, почему же?

Поскольку она была неправа – уж если сочиняешь стихи с намеком, последи, чтобы и их очевидный смысл был правдоподобным. Я не могла не намекнуть на ее неправоту, как можно мягче, конечно. Тогда тему подхватила фий Тес, но у той, при соблюдении предложенного размера, и правильно переданном смысле, в стих вкралось простонародное «ложит» вместо правильного (и не ложащегося в размер) «кладет». Так-то всякий может! Пришлось продемонстрировать им, как это надо делать – не могла же я отставать, в такой компании! И я продекламировала:

Вино не сделаешь из хмеля, добавив в солод виноград!

И тут крестьянка, до сих пор не принимавшая участия в этом стихотворном соревновании, и сидевшая с несколько остекленевшим взором, вдруг произнесла, уставясь в пространство, каким-то не своим голосом:

В один костер нельзя засунуть дрова, картошку и шашлык!

Никто не понял (что такое картошка? что такое шашлык?), а переспрашивать почему-то побоялись. Как-то она в этот момент смахивала на древнюю пифию. И вряд ли сама поняла, что сказала.

На этом кулинарная тема сама собой сошла на нет, и фий Тес продолжила импровизированное совместное творчество (а что? если мы можем вместе стихи сочинять, может, не все так и с заговором безнадежно?), перейдя на близкую ей ювелирную тематику, однако на этот раз уже у нее получилось неубедительно: почему в одном украшении нельзя сочетать разные камни? Я предложила из смежной области мастерства оружейников:

Меч не сковать из меди сплава с железом, оловом, свинцом!

Я имела в виду, что олово сплавляют с медью, чтобы получить бронзу, железо тут вообще ни причем, а свинец ни при чем в обоих случаях.

Тогда фрау Мем и фий Тес стали сочинять на тему «животные, предназначенные для одной работы, плохо будут делать другую». Кто-то из них сказал нечто вроде:

Попробуй потащить воз с солью, будь ты хоть Рыцаря конем!

Я сказала: Нет, не так!

Телегу влечь не запрягает никто Курьерского Коня!

Но тут же поняла, что еще лучше не совершенствовать оформление предложенного сюжета, а улучшить сам сюжет, добавив животных:

Нельзя запрячь одну карету Оленем, Мулом и Быком!

По-моему, это был лучший стих из всех. После этого одна горожанка попыталась упрямо вернуться к возу, а другая сказала (не отступая от предложенных размера и темы!) какую-то непристойность, демонстрируя всем легкость и несерьезность того, чем мы увлеченно занимались. И под довольное ржание горожанок и вымученные улыбки мою и крестьянки со стихами было покончено. Все как-то сразу поняли, что пора и делом заняться и перейти на прозу. Однако опять сперва наступило молчание, несмотря на то, что только что мы вместе посмеялись над собой. Может быть, это был страх, ведь сказано в Деяниях святых апостолов (XIX :XL): «Ибо мы находимся в опасности – за происшедшее ныне быть обвиненными в возмущении, так как нет никакой причины, которою мы могли бы оправдать такое сборище. Сказав это, он распустил собрание».

А может быть, несмотря на то, что вы писали о том, что никто из нас четверых не должен быть главным, а все должны действовать в соответствии с вашими указаниями, мы ощущали, что первая заговорившая, очевидно, обладает самым активным нравом, или самым большим чувством долга, словом, чем-то таким, что выведет ее на первый план и сделает ведущей, вопреки вашим указаниям, так что все уступали эту роль мне по естественному праву высших, а мне не хотелось ни нарушать ваши указания, ни вообще вести и отвечать за других. Хватило и одного раза, тогда, в Руане. Видя это, прочие начинали смотреть на фий Тес, ведь она, хоть и не аристократка, но не из простых бюргеров, а из патрицианского семейства, а горожане уважают их почти так же, как аристократов; но и она молчала. Могла бы начать разговор и фрау Мем. Хоть она-то как раз из ремесленников, но из таких, кому почтение к традициям мало свойственно; однако, будучи среди нас единственной не француженкой, она тоже стеснялась, не своего положения, а своего акцента. Так мне кажется. Не ожидали мы проявления смелости только от фам Сомех; но именно она ее проявила. Как в Евангелии от Матфея (XIX :XXX): «Многие же будут первые последними, и последние первыми».

Итак, разговор прозой начала, как ни странно, крестьяночка по имени фам Сомех, и начала с обращенной ко мне реплики. Хотя сказал пророк Исаия (LXI :XVII): «Бедные и нищие ищут воды, и нет ее; язык их сохнет от жажды: Я, Господь, услышу их, Я, Бог Израилев, не оставлю их», признаюсь, в обычных обстоятельствах мне вряд ли было бы интересно с ней беседовать. Пережитые вместе опасности сближают. Так что я даже могла бы назвать ее подругой, такой, как в Евангелии от Луки (XV :IX): «а найдя, созовет подруг и соседок и скажет: порадуйтесь со мною: я нашла потерянную драхму» – подругой, но не потерянной и найденной драхмой, которая там для объяснения радости от раскаяния одного грешника… Ей, как мне показалось, тоже было не очень ловко начинать разговор, и так получилось, что он весь состоял как бы из начала, а смысл приобрел не сразу, а только когда стал общим.

Обратившись ко мне, она робко обратила мое внимание на, как ей казалось, замечательное совпадение: ее деревня Мирей близ Тулузы названа как будто по моему имени. Я подумала, что, владей я ее деревней, звалась бы Мирей де Мирей и это было бы забавно. Но ей ответила, что она ошибается, вследствие того, что Мирей – не настоящее мое имя. Я предпочитаю им пользоваться последние несколько лет по некоторым причинам, не имеющим отношения к нашему разговору.

Фрау Мем и фий Тес заинтересовались и высказали предположение, что я скрываюсь от вас. Я ответила, что вынуждена их разочаровать – всего лишь не хотела лишний раз напоминать о себе нашему королю Людовику по прозвищу «Всемирный паук». Как в Притчах Соломона (XXX :XXVIII): «Паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах».

Фрау Мем, простодушно: Тоже неплохо!

Я: Благодарю вас за снисходительную оценку моих скромных деяний.

Фий Тес, поняв, что я недовольна непочтительностью фрау Мем: Она хотела сказать, что восхищена вашим мужеством.

Я: О, нет! Не могу присваивать себе не свойственные мне добродетели. Для того, чтобы скрываться, никакое мужество не нужно!

Фам Сомех, пропустившая эти непонятные ей расшаркивания мимо ушей: А какое ваше настоящее имя?

Я, поколебавшись: Жанна.

Фий Тес тут же сравнила меня с Жанной Девой, отметила, что это удивительное совпадение и высказала мысль, что у нас во Франции почему-то всех героинь зовут Жаннами.

Я опять была вынуждена опровергать: Ты ошибаешься по всем пунктам. Совпадение самое заурядное, я не героиня, и во Франции совсем не всех героинь зовут Жаннами. Все это объясняется всего лишь распространенностью имени Жанна.

Фам Сомех, грустно: Жалко.

Фий Тес, грустно: Да, героиня бы нам в нашем положении не помешала.

Я: И опять не могу с вами согласиться. В древности героиня – это дама, применившая свои женские качества так, что стала полезной в делах мужчин. Это Иудифь, соблазнявшая Олоферна, военачальника Навуходоносора, чтобы погубить его, или Раав, спрятавшая еврейских шпионов от вавилонян и, когда Вавилон пал, получившая за этот героический с точки зрения евреев поступок спасение своей много численной семьи от поголовного уничтожения населения города. Но такой взгляд уже утерян настолько, что, вот, фий Тес горюет о героине и намекает на меня, в то время как, если искать аналогии у древних, это она сама и есть. Но сейчас героини – это дамы, влезшие в мужские дела, сотворившие некую глупость, несоответствующую их полу, которая должна была кончиться для них плохо, но им повезло, и этого не произошло. Но чаще это все же происходит, потому героинь не так много. Если же им удалось стать героинями, то есть прославиться, они могут продолжить свое поведение и все-таки погибнуть, как Жанна Дева, или не продолжить и остаться в живых, как я; но тогда все скоро о них забывают. И это хорошо. И нам тут совсем не нужна героиня, благодарю вас. Как в тех же Притчах Соломона (XVI :XVIII): «Погибели предшествует гордость, и падению – надменность». Героиня ринулась бы в схватку и погубила бы и наше дело, и нас. Так что – отнюдь не жаль, что я – не она.