Kitabı oku: «Махавира», sayfa 26
Я благополучно прошёл ускоренный курс обучения и сдал испытание. Началась неистовая беготня и возня. С каждым днём рука набивалась, и мой процент выполнения плана неуклонно рос. Чем больше успел за смену, тем больше награда. Но даже если и получалось выполнить предельный уровень выработки за смену, всё равно выходило просто ничтожный мизер, ибо мы жили даром, нас возили-отвозили бесплатно и обед на халяву, а ещё фирме с моей туши накрапывало, кто меня подрядил. Понятно было, что при всех этих расходах нам оставались крохи, но лучше чем ничего.
Первые дни было весело, необычно и тяжеловато. Главным ништяком было, что не нужно было ни с кем точить лясы и не было как такового начальства, кроме бригадира, такого же, как мы, но с плачевным опытом и фиксированной платой за смену. Он разрывался на части между такой толпой и носился, успевал помочь всем, а склад был огромен, с шестью этажами, кто где.
Пролетело две недели интенсивного, изнуряющего труда и двенадцатичасовых бегалок, от которых я в мгновение ока вернулся в иссохшее состояние, как в Израиле. Так, я начал пожирать товар. На первых порах я делал это в туалетах, которые я обследовал вдоль и поперёк, вставал на бачок, разбирал потолок. Самым уместным в данной сложившейся ситуации было поедание протеиновых батончиков. С каждым днём суточная норма росла. Масса тела от них ни грамма не прибавлялась, но всё равно было приятно. Ещё спустя время я стал жрать не отходя от стеллажей: фундук, бразильский, грецкий орех, миндаль, королевские финики. На первых порах я осторожничал и закидывался по несколько орешков так, чтобы при пережёвывании челюсть оставалась совершенно неподвижной, шевелились только зубы. Если замечен жующим, тебя выкидывают без всяких разбирательств. Я начал засыпать себе в рот орехи прямо из пачки и жевать с полным ртом. Я думал или знал, что рано или поздно же меня поймают. Батончики я засовывал в рукав кофты, благо на запястьях были стягивающие резинки, не позволяющие добру выпасть. Фантики я засовывал в обувь, выходил из туалета и выкидывал их где-нибудь подальше за товар на стеллажах. Наворачивал элитные плитки чёрного шоколада со ста процентами какао. Я правильно употреблял только полезные продукты, не прикасался ко всяким рафаелкам, конфеткам и всему, что содержит ядовитый рафий. Даже если бы и жрал чистый сахар ложками при таких жёстких активных нагрузках всё всё равно сжигалось под метёлку.
Прошёл ошалелый месяц без единого выходного. Стало невесело, обыденно и очень легко. Человек, тем более таких кровей, как я был такой тварью, что привыкал даже к такому. Как только я не изощрялся в пожирании товара. Перешёл на огромные, дорогостоящие протеиновые батончики. Они лежали под камерами, но я переносил их в глухой отсек с игрушками и складировал там, время от времени забегал в своё убежище, откусывал добрый шматок и смывался. Мало-помаленьку сожрал большую пачку сушёного кокоса. Добыл вяленую оленину, рискнул и проглотил не отходя особо далеко.
Ночевал в гостевом доме, забитым под завязку таким же сбродом вахтовиков. Посчастливилось, что все соседи по кроватям ишачили в ночную смену. Утром был овёс на воде с варёным яйцом, в обед, что дадут в столовке, а на ужин гречка на воде с рыбной консервой и с хлебцами. Потому что не было ничего круче гречки. Только через гречу можно было стать сверхчеловеком, тем более после отмены сахарных вкуснях стало всё равно, что заглатывать, а гречка из всего списка обладала самыми выдающимися параметрами, что в области витаминов, что в минералах. Зачем надо было варить что-то, тратить время на это, зачем надо было в магазине выбирать что-то другое якобы для разнообразия, размышлять над этим, планировать что поесть завтра, а что послезавтра. Когда вместо всей этой пищевой суматохи можно было посидеть или полежать, ну или просто ничего не делать. В качестве фрукта радовал только банан, как самый протеиновый и никогда не вызывающий никакого неудобства или раздражения. Орехи были слишком дорогие. Пил только чистую воду.
На складах, где я рвал жопу ради плана, не ради денег, а чтоб меня не трогал бригадир. Он восхищался мной, когда я ему в открытую говорил, что я так старался, только чтобы с ним не встречаться и не разговаривать лишний раз. С начальством я контактировал лишь на перекличке в автобусе, в остальном я всё делал идеально и даже никогда не ходил на перекуры. Я не видел абсолютно никакого смысла в двух переывах на пятнадцать минут. Кто-то даже влепил мне погоняло терминатор. Пересушенный из-за кондиционеров воздух разрушил слизистую носа. Я постоянно сморкался кровью. Я шёл с третьим по счёту за смену протеиновым батончиком в рукаве в сторону туалета. Издали было заметно, что рядом со входом в толкан дежурил охранник. Разумный человек повернул бы обратно, но не я. Он пристально смотрел, как я уравновешенно направлялся к перекусочной. Ничего страшного не произошло: я сел срать ногами на унитаз и в это же самое время в спешке жевал краденное у компании.
Ближе к мрачному вечеру меня отправили на самую тяжёлую зону с многолитровыми баклажками воды. Заказ мог быть на двадцать, тридцать и больше штук. Но за это давали хоть куда процент к дневному плану. До этого я сожрал и кучу орехов и штук пять батончиков в разных нужниках. В игрушечной чисто для вида строительной каске я заваливал рохлю тяжеленными пластиковыми тарами с водой, пропущенной через осмос. Недоумки покупали это, хотя могли поставить эту систему очистки у себя дома, как сделал я. Во время работы было явно что-то не так. Стало тяжело глотать, обычно я вообще не ощущал стук сердца. Спустя четыре недели они всё-таки вычислили меня… В нескольких шагах от меня стояли два охранника. Они наблюдали за каждым моим движением, но не могли подойти: без средств индивидуальной защиты было запрещено заходить в зону высоченных стеллажей, забитых убойными тарами. Мне осталось погрузить всего три единицы. Я делал это чрезвычайно медленно. Как же было обидно, сорок дней без выходных, но сколько ниточке не виться… Я столько сожрал товара, но всё равно не был ни в чём виноват. Всё что мною совершалось полностью осознавалось, всё было правильным, всё было верным и неслучайным. Я просто играл без сохранений вот и всё. Уровень – Бог. Воистину, лучше было бы и не рождаться вовсе.
Я неторопливо покатил рохлю с грузом в гнетущем ожидании, что они подзовут меня… Всё обошлось, охранники удалились, мой анальный сфинктер по чуть-чуть начал разжиматься. За смену мне всё равно залепили ноль, ибо я расхерачил ящик знаменитой стеклянной минералки на глазах у безжалостного бригадира.
Неуверенно стояла достаточно сырая и морозная погода зимне-весеннего перехода. На внутренней стороне бедра ближе к паху вынырнул жуткий чирий. Он вскрылся и из него постоянно текло вниз по ноге. Я ни разу не постирал ни робу, ни постель. Женщины-соседки по работе, ужасающее тупейшее быдло на уровне скотины из глубокой провинции иногда выпивали, хотя они трудились погано, не выполняли план и зарабатывали большое количество вычетов за косяки при комплектовке. Я очень плохо себя чувствовал: сороковой день адской вахты без выходных. В душе при споласкивании одна пьяная женщина выключала мне свет. На третий раз я мокрый вышел и настоятельно попросил её этого не делать. Как только она меня не оскорбляла, куда только не посылала и все эти женщины, что были с ней рядом были очень довольны этим и ни одна не заткнула ей рот.
Разгоралась мировая эпидемия вируса. Всех заставили носить маски. Стало ещё тяжелее. На одной из полок я нашёл спрессованную спирулину. Это было именно то, что мне нужно. Я забивал этой полезной зеленью передний кармашек робы и каждый час выпивал по несколько колёс внутрь. На обеденном перерыве, когда покидаешь пределы склада нужно было всегда выворачивать все карманы при проходе через рамку и охранников.
До конца вахты оставалось десять дней. На контроле прямо перед наклонившимся лицом молодого охранника я оттянул кармашек на груди и оттуда как посыпалось. Это был до такой степени дичайший и несусветный провал, что я даже не успел испугаться и понять, что стряслось. Ошалевший парень дрожащим голосом спросил, что это только что было. Я спокойно присел, собрал всё обратно, встал и ответил, что это мои таблетки и я их пью. Эти миллисекунды, что мы молча стояли и смотрели друг на друга были нечтом. Он заметно колебался, новенький молодой охранник, он стоял один и тут к нему подошёл другой, посланный потусторонними силами и отвлёк чем-то. Я спокойно прошёл рамку, завернул за угол и тут меня накрыло. Это было как бы когда два провода на атомной бомбе и ты угадал какой перерезать или прыгнул с девятиэтажки и затормозился ветками и ещё и попал в сугроб. Если бы на его месте был опытный, что зашиб бы за меня премию, если бы к нему не подошёл коллега, если бы я запаниковал и потерял бдительность. Я быстро очухался, по стенке с ватными ногами доплёлся до туалета и высыпал всё ворованное в сливную бездну.
На возвратном пути я прошёл мимо того же парня как ни в чём ни бывало. Мне очень-преочень повезло. Но это было воистину незабываемо, особенно то, как среагировало сердце при совершенно невозмутимом рассудке. Обычно я не слышал, как оно бьётся и имелось ли оно, даже когда придавливал ладонь к груди. Я был ещё немножко жив, но это ненадолго. Остаток дня я несколько раз твердил себе, что всё, после такого завязал с хищением в свой желудок товара до конца собачьей вахты.
Терпеть пришлось недолго. Каждую неделю из Москвы регулярно приезжали новые группы вахтовиков, из которых большая половина сбегала на первых днях. Я являл собой ярчайший пример человеческой деструктивности. На последней неделе мои обороты пожирания товара постепенно восстановились. Я впервые увидел, как вели парня на выход, чтобы вышвырнуть его за периметр. Он был новенький и каким-то чудом не охранники, а офисные сотрудники засекли, что он жрал шоколадку в туалете. Возможно, он хрустел обёрткой или громко жевал. У меня же несколько раз высыпалась на пол спирулина и разлеталась по всем углам, когда садился срать и спускал комбинезон вниз, кармашек на груди тоже переворачивался. Я хрустел обёрткой не то, что на весь туалет, а на весь холодильник или место для хранения сладостей. Кто-то проронил, что на этаже шоколадок и орехов установили скрытую камеру, а я там жрал не отходя от кассы. На свой страх и риск я похавал в трёх разных местах помещения. Меня пронесло, мина возмездия не сдетонировала. Стал хавать только в этих проверенных участках.
В самом конце к незаживающему чирию, на рычаг похожим прибавился острый отит левого уха. Жутко трещала голова и стреляло так больно, что вырывало голову. Нельзя было прерывать вахту, тогда заплатят половину. Я умолял дать выходные, у меня их накопилось на целую неделю. Бригадир мне решительно отказал, некому было работать, многие сбежали, а также я был шустрее всех в комплектовке.
С нами трудился Вован. Вся наша бригада знала, что он жрал товар, причём всё подряд: консервы, огромные пачки с выпечкой. У него всегда было грустное лицо и эта незабываемая фамилия. Вован Погибельный спокойно стоял и жевал с бесстрастным лицом в зоне большого скопления народу, где ставят ящики с товаром на контейнер. Я, как завороженный стоял напротив и не мог оторваться от его лица. В этом месте ходили и бригадиры, и охранники, кто угодно, Вован так же, как и я работал второй месяц последние дни. Наши взгляды встретились, он резко прекратил работать челюстями. Я впервые в жизни увидел героя моего времени. Вован Погибельный очень медленно работал и каждый день при возвращении в вахтовом пазике отхватывал от буйного бригадира. Нельзя было понять задевало его это или нет, он всегда выглядел печальным, даже когда смеялся или улыбался. Его губы, глаза, прыщи, походка, телосложение и эта фамилия: всё было крайне унылым, но это ему так чертовски шло. Я подошёл к нему, он сжимал в руке вскрытую пачку орешков со сгущёнкой. Вован без палева предложил мне поесть с ним. Он заработал ещё меньше, чем я, меньше всех, а если бы его поймали.
В кошмарную ночь перед заключительным, шестидесятым днём вахты без выходных-проходных я поклялся не пожирать товар. Обезболивающее уже не помогало. По счастливой случайности мне на весь прощальный день выпадала зона воды с неприподъёмными баклахами. В перерывах я бегал в отдел игрушек доедать заначку из протеиновых батончиков, не зря же я их таскал туда. На собрании после смены бригадир публично объявил мне особую благодарность, как одному из самых результативных рабочих. Сквозь головную боль, высокую температуру и боль в ноге я сухо улыбнулся. Меня не поймали, хотя я уничтожил товара на сумму превышающую величину моей итоговой зарплаты. За шестьдесят смен откровенно безумного и изнурительного труда я получил столько денег, сколько минимум зарабатывал в месяц москвич с обычным человеческим графиком, без всякого лишнего напряжения в мышцах и в голове.
Утром до конца не верилось, что я шёл не на вахтовый автобус, а на вокзал на электричку в сторону Москвы. Психологически стало полегче, но тело было убитым. На казанке в мучительном ожидании поезда я прощался с этим распроклятым местом, населённым гнилыми подонками москалями и их обслугой – региональной лимитой на подсосе за объедки. Патологически нищим членососам и членососкам было всегда мало у себя дома, вот они на вонючих плацкартах и стекались говном туда в усиленных поисках успеха и добивательства. Приехав в Москву, они становились ещё более нищими, чем у себя в Задроченске. Ведь конкуренция там максимально высока. Кому там старенькому было охота, чтобы его сместили или понизили, он же кому только ни лизал зад, как ни изворачивался, чтобы подняться хоть на метр выше над землёй. Это был последний раз, когда я покидал границы Самарской губернии.
Когда возвращался на поезде домой, я на миг припомнил, что про меня полностью забыли. Это оказалось чистейшей спасительной истиной на личном опыте, что нужно всё время заниматься каким-то делом, просто делать что-то, потому что общество не принимает тех, кто сидит в бездеятельном молчании. Обо мне и о подобных мне вспоминали лишь после смерти тела. Стало так легко. Вот так всё было устроено. Они жаждали толпы под невротическим страхом забвения, чтобы удостоверить через толпу свою исключительность, свою особенность.
Они постоянно боялись утратить своё драгоценное маскоподобное лицо ведь они столько времени лепили его имитируя остальных.
Я вернулся в среднюю полосу, в сердце России, в город в центре региона и на свою улицу Центральную. Меня не узнали. На приёме ЛОР сообщил, что ещё несколько дней и я бы впал в кому. Запущенный отит подбирался к ещё более запущенному мозгу. Мне дали направление в областную больничку, где я давно стоял на очереди на операцию по исправлению искривлённой перегородки.
Я слёг в больницу. За день до септопластики меня позвала расписаться в согласии молодая девушка-анестезиолог. По её чрезмерно надменному лицу можно было сразу прочесть, что она была на высоких понтах и на всём том, во что превращают человека лёгкие деньги в большом количестве. Она заявила, что наркоз предполагает тяжёлые последствия в виде тошноты, галлюцинаций и болей в теле. Я кивнул, расписался и сердечно поблагодарил за правдивую информацию о последствиях. Я сказал ей спасибо, встал и стал уходить. Она злобно усмехнулась и воспроизвела это слово, но в другом, унижающем меня тоне. Эта девушка-анестезиолог, она меня возненавидела и ведь было за что.
Я приходил в себя после жёсткого наркоза, будто возвращался с того света. Первым, что я произнёс была Нирвана. Из раскуроченного носа торчали ватки, рот пересох. Я щедро блевал кровью в унитаз, сначала жидкой и свежей, а через некоторое время сгустками. Два дня подряд у меня разрывало мышцы, я ходил, как старик шаркая тапками. Эти телесные страдания и мучения я испытывал только потому, что не заплатил анестезиологу пять тысяч рублей за наркоз для людей. Она впрыснула мне усыпляющую смесь для теплокровных скотин из-за пяти тысяч рублей. Мои соседи по палате, кто дал ей на лапу пять тысяч рублей через пятнадцать минут уже прекрасно себя чувствовали. Её операционный доход на взятках составлял примерно сто тысяч рублей в месяц, если она делилась, а могло бы быть сто пять тысяч рублей. Если не делилась, то могло бы быть и полмиллиона. Пять операций в день по пять тысяч рублей с тела. Эта молодая девушка анестезиолог скомандовала не ухаживать за мной когда меня привезли на каталке. Соседи испугались за меня, потому что я на отходосах стиснул зубы и не хотел дышать. Мужчина азербайджанец большим пальцем надавил на нижнюю челюсть, чтобы она открылась. Он сказал, что жутко испугался за меня, я не производил вдох. В этот момент эта девушка-анестезиолог, кто преднамеренно значительно превысила дозу в назидание остальным новоприбывшим. Она будто почуяла незаслуженную заботу обо мне от посторонних людей. Она вошла в палату и спросила почему они надо мной стояли. Ни у кого из тех кто со мной лежал, ни у тех, кто заплатил и не заплатил не было таких терзаний, как у меня. Она переступила через мой труп из-за пяти тысяч рублей. Эта девушка горячо желала мне мучительной смерти из-за пяти тысяч рублей. Те, кто дали ей пять тысяч рублей, она иногда подходила к ним, была с ними очень приветлива и мила, интересовалась их самочувствием ведь они доставили ей столько счастья и радости. Если такие взятки хапали на безобидной носовой перегородке страшно представить сколько брали в какой-нибудь кардиологии.
Моя нужда быть нужным исчезла подчистую. Если в голову прилетало копьё ностальгии по той или иной девушке, то я просто представлял, как она старательно насасывает хер другому мужику. Его мутные ошмётки спермы стекали с её волос, лица, губ и тут же смывали вместе с собой все полузабытые воспоминания, связанные с этим человеком.
Не дождавшись выписки, я свалил из больнички домой в Октябрьск. В Сызрани один одинокий мужичок продавал советские баяны за сущие гроши. Я сидел у него в гостях, он убедительно демонстрировал каждый инструмент. Перед поездкой пришлось мельком изучить нюансы покупки такого солидного инструмента. Выбор пал на самую качественную чёрную тулу с идеальной компрессией. Этот музыкальный инструмент, как и это лето стали последними.
За дней десять я освоил баян, потому что у меня уже не было проблем с разделением рук. Сразу и бас и мелодия, просто довольно необычное строение и расположение кнопок, а так ничего сложного. Радовало, что вечно идеальные ноты без всяких настроек и танцев с бубнами как с волынками, так и со струнными. Выучил четыре песни: одинокая ветка сирени, тонкая рябина, огней так много золотых и потому что нельзя быть на свете красивой такой.
С достаточным для уличной музыки репертуаром выехал в Самару. Поиграл немного чуть дальше вокзала – у тц журавель. Звук для улицы оказался вполне ничего, не заглушался шумом большого города. Сходил на центрально-историческую улицу, конкурентов не обнаружил, спел и там. Обычно аккордеонисты и баянисты молча играли, но я не такой. По обычаю моё мини-выездное турне по Самаре закончилось на набережной при сгустившейся темноте. Уличное освещение там было, что надо и народ не убывал. Главное, что окупилась дорога и ещё сверхом столько же накидалось. Я был расстроен: баян оказался очень тяжеловесным, с непривычки сильно болели руки от сжимания-разжимания тугих мехов. Голос также подсел, под конец концерта я просто тупо играл мелодии.
Следующий концерт был запланирован на следующий выходной. Я встал за час до электры. Баян лежал у входной двери завёрнутый в кофту, чтобы не привлекать лишнего внимания. Я не смог притронуться к нему, не смог даже заставить себя сделать это. Наконец-то это случилось, отпустило, музыка закончилась, выгорел, перегорел, сгорел. Отзвучала жизнь… Я ногой пропинал его по полу до угла комнаты и лёг спать.
Рядом с моим домом раскинулись заброшенные дачи. За ними лежала липовая долина. Там редко кто бывал, только если собрать земляники или выпасти коровок. Под деревом располагалось очень удобное и почти нетронутое внешней средой кресло. Это пастухи приволокли. Я ходил собирать липовый цвет и сел в него передохнуть.
Беспощадное солнце так пронзительно ярко сияло. Я закрывался рукой, но сквозные лучи просвечивали сквозь ладони. Не помогали плотно зажмуренные веки. Меня пронизывало, как рентген. Стало очень смешно. Так ненормально бурно я заливался только при дебютном просмотре легендарной киноплёнки, из которой была взята моя фамилия. Всё что нужно было делать – это смеяться над всем и не обращать ни на кого внимания.
У меня началась Саллекхана.
Ну вот и всё. Сколько ниточке не виться, а всё равно конец будет.
Я никогда не путешествовал, не учился, не играл музыку, не нюхал цветы и не прикасался к девушкам.
Я всегда был здесь и всегда буду оставаться на этом месте.
Моё главное и единственное достижение в жизни состояло в том, что я подошёл к ничему, ничего не было.
Всё, что мне нужно было увидеть, я уже увидел.
Я не знаю тебя, но я был с тобой в прошлом.
Ты меня читаешь раньше, чем я пишу.
Шесть лет Махавира не мог стать просветлённым. Почему. Потому что он этого хотел.
Всё что имел – отдал.
Никогда не любил тебя, любил только удовольствие, получаемое при использовании твоего тела.
Смысл существования – получать удовольствие и радость от каждого живого кадра реальной действительности, не загрязнённой ни одной мыслью о былом или грядущем.
Для меня заниматься любовью с девушкой всегда означало заниматься с ней анальным сексом, всё остальное – ни о чём и никак.
Огонь я принял на себя и оказался прав навеки.
Те, кто нашёл, не нашли ничего, кроме того, что нечего находить.
Я сделал всё, что смог и пусть те, кто смогут – сделают лучше.
Друг дорогой, что я сделал с собой.
Где бы мы ни были, мы в нужном месте и в нужное время.
Каждому дню я радовался.
Я был человеком.
Всё прошло, вот в чём беда, прошлое росло, а будущее сокращалось, всё меньше было шансов что-либо сделать, но спасибо, что ты была.
Я работал для вечности.
Они всё равно все умерли.
Сто раз уезжал, но всё равно возвращался.
Незаурядные ум и дела не уберегли меня от одиночества, кроме меня не было больше никого.
Я посетил сей мир и мне печаль понятна, вернуться должен я в небытиё обратно.
Мимолётный яркий луч.
Однажды я был и здесь и там, но сейчас меня нет.
Каким коротким сделался путь, казавшийся всех длинней.
Я хотел пройти сто дорог, а прошёл пятьдесят, я хотел проплыть пять морей, а проплыл лишь одно, я хотел отыскать берег тот, где задумчивый сад, но вода не пускала и камнем тянула на дно…
Я отсутствовал так же, как я бы отсутствовал, если бы был мёртвый. Была лишь небольшая разница: тогда моё отсутствие имело тело, а сейчас моё отсутствие не имеет тело.
Что ж… Всё можно было пережить, кроме смерти, а жизнь – пустая дребедень, мечты – сплошные бредни, как я не помнил первый день, так не запомнил и последний.
Мне без тебя не счастливо, не радостно, не весело.
Я никогда не думал, чтоб жизнь так мало весила.
Чтоб жизнь так мало стоила, так медленно текла.
Была такой пустою без твоего тепла.
