Kitabı oku: «Диктат Орла», sayfa 10

Глава восьмая. Триумф Орла

Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.

Книга Екклесиаста. Библия.

«Кругом непонятная, непроглядная тьма, переименовали учебные заведения в трудовые школы, а дети с января бьют баклуши… Все учреждения набиты семитами от 13 лет до глубокой старости. Буржуев всех поголовно выселяют из дома и из города… неразбериха по всей коммуне, устали ждать правильной хорошей жизни, возят чужое сено, рубят догола лес, имения стоят разоренные, и это называется хороший порядок и хозяйство» (Орловская губерния, Елец, 21 июля 1919 г.).⁸

«Когда объявили коммунистам идти на войну, то они стали правее кадетов и записались в зеленую армию» (Тамбовская губерния, Кулики, 9 июля, 1919 г.).⁹

«В Мценске было почти открытое возмущение. Власти надругались над мощами св. Кукши в монастыре <…> Потом порешили взять Николая Угодника и бросить его в реку <…> Собралась тысячная толпа, власти дали 3 выстрела <…> и уехали, руководил ими еврей» (Орловская губерния, Мценск, 3 июля 1919 г.).¹⁰

«Бабы взошли на завод, запретили всем работать и у начальства стали просить хлеба; два дня завод не работал, выдали по 2 фунта хлеба; вскоре опять вспыхнет забастовка. Когда здесь был Калинин, то четырех мастеровых вынесли мертвыми с завода от голода; не пройдет дня, чтобы кто-нибудь не умер от голода, а большевики имеют по 20 пудов белой муки. Наверно, скоро будет свержение власти» (Орловская губерния, Бежица, без даты).¹¹

«Недавно были первые похороны большевика без отпевания, и это возмутило еще больше народ» (Тверская губерния, Павлюхи, 19 июня 1919 г.).¹²

«Театр превращается в казармы да в кабак, ей-Богу, стыдно становится смотреть на эти вечера. Там, где военные [красные], там разврат, ты не можешь себе представить, что на этих вечерах творится. Собираются солдаты, а вместе с ними танцуют молоденькие девочки, лет 11–16, и танцуют, и гуляют и т. д. Вообще это нельзя передать словами, как отвратительны эти картины» (Витебская губерния, Пышкет, 11 ноября 1919 г.).¹³

«Говорят: «Я у тебя реквизирую». Лучше бы сказали: «Я у тебя граблю» (Калужская губерния, Плохино, 4 июня 1919 г.).¹⁴

«Такую жизнь нельзя назвать жизнью: кочевание с одного места на другое, с одной казармы в другую. Удивительно, что теперешная власть считает человека за животное. Ни пастели, ни матрасов, ни одеяла, ни подушек, ни простыни, ничего нет в цейхгаузе, и поэтому не выдают солдатам. Командный состав нашей роты – это люди, которые стремятся к карьере, иначе говоря, карьеристы» (Рота необученных Ударного коммунистического батальона, 25 июня 1919 г.).¹⁵

«Настроение у красноармейцев очень скверное. Только и слышно, что нужно бросить фронт и идти домой. А почему у них такое настроение, оттого, что сейчас выдают 1 фунт хлеба да и тот наполовину с соломой. Обедаем один раз в день. Живется очень плохо, я жду не дождусь, когда кончится эта бойня» (24-й стрелковый полк 2-й латышкой бригады, 26 июня 1919 г.).¹⁶

«Крестьяне ждут Деникина, верить не хотят, что советская власть тверда» (Орел, 12 августа 1919 г.).¹⁷

***

О, карта ВСЮР… Посмотрите на нее. Грациозный укол, выпад в сторону Москвы. Выпад всей силы человеческой, всего русского духа. Высокий и буйный Кавказ, все верные и вольные казачьи земли, плодородные и трудолюбивые южные губернии, тяжелый и черный от угля Донбасс, Малороссия, все же взятый Киев, Воронежская, Курская, Белгородская и, наконец, Орловская губернии. Орел был взят. Мечта Пишванина, передавшаяся Матвею Геневскому и даже Деникину, сказавшему, что он теперь видит колокола Первопрестольной столицы, была исполнена. Запыленные корниловские солдаты, взявшие Орел, теперь ликовали – никто больше не видел бесконечной и трудной борьбы за Россию. Какая же тут борьба, когда Орел уже взят? Ха, не шутите тут! Вот она, святая столица – триста верст. Еще чуть-чуть, ну, месяц, ну, два – Рождество уже дома встретим. Разве не сделалась чудотворная Москва домом для всех тех тысяч и тысяч самоотверженных, простых и много трудолюбивых людей, которые так желали попасть туда?

Пока лишь маленькая передышка. Пока лишь неделя на отдых, на перегруппировку, на собрание сил в единую атаку. Как был счастлив Пишванин! Он, получив новый самолет Sopwith Camel, атаковал позиции большевиков и получил личное одобрение генерала Кутепова. Но не это его так радовало, посмотрите: тот же Мариинский мост и та же Богоявленская церковь! Еще стоит. Но где же церковь теперь стоит, скажите, где же она стоит? Разве в том Орле? Разве в том Орле, грязном, разрушенном, беснующемся, предательском Орле, который полтора года назад лежал перед Пишваниным? Конечно, нет.

Богоявленская церковь, Ильинская площадь и сама Московская улица, указывающая естественное направление всех сил и желаний человеческих, все это находилось теперь в русском городе. Пишванин, сколь бы сдержан ни был, слезы в кабине не удержал. Но пусть: кто осудит русского человека, увидевшего вдруг вернувшуюся Россию? Он и не подозревал, что сам и стал вернувшейся Россией.

Лишь посадив за городом самолет, Пишванин прибежал к командиру. Командир, весьма возбужденный победой, растерянно поблагодарил летчика за отличную службу и хотел было бежать хвалить других. Но штабс-капитан задержал:

– Ваше превосходительство, я еще нужен на службе? Очень уж хочется посетить город.

– Нет, Вы сегодня не нужны, господин штабс-капитан. А посетить – извольте: вот-с, собираются офицеры на подводу, с ними и поезжайте.

Офицеры на подводе, уже порядком забитой, яростно подгоняли кучера, другие – бегущие к подводе – не менее яростно кричали ему обождать. Подвода, до смерти груженая людьми, с довольным, богатым кучером тронула к городу. Множество штабных офицеров и военных чиновников, подводчиков, резервистов и прочих, оказавшихся сейчас за городом, бежали в Орел так – пешком. Верст здесь, и вправду, было не так много. Некоторые Бог знает где находили лошадей – Пишванин очень наделся, что лошади не отобраны у жителей окраин.

А окраины и без того выглядели прилично: залитые кровью, густо усыпанные брошенными винтовками, слетевшими шапками и сапогами, вывалившимися патронами; обочины в трупах и раненых – и белых, и красных. Своих забирали на подводы. Красных заберут позднее – и этих чертей вылечат. У оврага лежал большевик в кожаном плаще, у него не было ноги. Он поднял свою фуражку над землей и лихорадочно прокричал:

– Слава товарищам победителям, мать вашу так!

Его пристрелили.

Стрельба и война еще слышались где-то севернее, где-то западнее, с других окраин; в самом же Орле слышались дикие крики восторга и колокольный звон. Московские «сорок сороков», обещанные Деникиным, встречали корниловцев за триста верст до Первопрестольной. И пусть, по Цветаевой, Москва: «Семь холмов – как семь колоколов! На семи колоколах – колокольни. Всех счетом – сорок сороков. Колокольное семихолмие!», – но Орел был здесь и сейчас. Церковный даже не звон, а стук по хрусталю или тонкому льду. Пишванин взирал в звенящий, облачающийся в плоть и кровь воздух и не верил.

Из орловских домов валом валились толстые груды трудов Маркса-Ленина, портреты советских вождей и красные флаги на палках; в воздухе летали советские документы, листовки и прокламации. У подъездов возились офицеры, выносили из зданий трупы и какую-то мебель. Всюду слышались крики – от радостных и восторженных до возмущенных и озлобленных; всюду раздавался треск дерева и битого стекла.

Орел все еще был грязен и обломан, но на залежавшуюся и заледенелую корку грязи наплыла торжественность: люди в праздничных костюмах, должно быть, не надевавшихся уже два года, заполоняли улицы.

На южной городской площади, рядом с которой Пишванин жил в 1918 году, собралась гигантская толпа. Где-то в самом сердце толпы гарцевал командующий корниловцами полковник Скоблин со своим конвоем. Он что-то говорил, но не мог перекричать звон толпы, сливающийся с колокольным звоном. Орловские мужики всей грудью навалились на стоящий здесь же памятник Марксу, по нему глухо били чем-то тяжелым – постамент долго терпел, долго трещал, но, наконец, покосился и рухнул набок. Грубо вытесанный из камня Маркс развалился на несколько кусков и утоп в пыльном тумане, – новый всплеск толпы, новые краски радости.

Подводам с офицерами никак не давали проехать дальше: горожане просто не замечали повозок, просто не понимали, что их нужно пропускать –столпились, кричали «ура», поднимали руки с кулаками и фуражками, кидали Скоблину цветы и на повозки не смотрели. С руганью, замахиваясь на людей хлыстом, кучер все же вывез офицеров с площади. Пишванин заметил в бочкообразном здании городской думы новые стекла (уже тоже подвыбитые) и большое полотнище русского трехцветного флага. Флагов в городе вдруг оказалось очень много – на каждом крыльце вырастали все возможные: трехцветные, династические, черно-желто-белые, андреевские, флаги с гербом 1914 года.

Штабс-капитан спрыгнул с подводы; продравшись через толпу, вышел с площади. Народ был и здесь, флаги были и здесь. Три орловских дня жил Пишванин на Гостиной улице и сейчас шел к себе. У перекрестка Гостиной и Воскресенской суетился народ, стучали топоры. Летчик остановился и присмотрелся: табличку «Улица Безбожников» народ нещадно рубил топорами, рядом приколачивали старую, с тусклыми буквами, но, вероятно, родную табличку «Улица Воскресенская». Пишванин пошел дальше – у своего подъезда, где раньше грязнили красногвардейские рабочие, он увидел русский флаг на флагштоке, побитую выстрелами лепнину и – чистоту. У подъезда никого не было, если не считать дворника в бежевом фартуке.

– Здрасте Вам, господин офицер, – довольный дворник, опираясь обеими руками на метлу, приветствовал Пишванина. На дворнике сидела бесформенная шапка и видавший виды зипун.

Летчик молча улыбнулся и поздоровался кивком.

– А Вы к комусь?

– К себе, – ответил офицер и вошел в дом.

Было тихо, темно, но опять чисто. Готовились они, что ли?

Пишванин быстро забежал на свой старый этаж – вновь никого не было – и нашел свою комнату. Толкнул дверь. Не заперто. В комнате ровным счетом ничего не изменилось: грязь по углам, пауки на потолке, клопы на стенах. Но не было кровати, а в углу стояло ведро с мутной водой. Недолго думая, Пишванин вынес ведро в коридор, захлопнул дверь и ринулся к дощечке: дощечка оказалась нетронутой. Отодрав принявшееся к стене за два года дерево, Пишванин увидел свои родные вещи. Перчатки, портсигар и икону. Все засыпано двухгодичной пылью, известкой и застенным сором. Но все – на месте.

– Вернулся… Почти что домой, – как-то прозаично, но чуть томительно произнес он. Положил портсигар и икону во внутренний карман и даже надел перчатки.

Что теперь ему делать? Полтора года службы в корниловских частях, полтора года борьбы за Россию Пишванин думал об этом моменте: вот, вернусь… Вернулся. Разумеется, офицер ничего не почувствовал. Он даже и не думал о моменте восторга, не предвкушал переломного момента своей жизни – круга и возвращения в Орел. Орел почему-то сделался для Пишванина незримой целью, какой целью был Будапешт на Юго-Западном фронте. Разве кто-то всерьез, за четыреста пятьдесят верст до Будапешта помышлял о взятии Венгрии? Конечно, некоторые и помышляют: сядут в окопе и представят, как русские кавалерийские лавы заливают Среднедунайскую равнину. Залить ее нетрудно – правильная стратегия, планируемое весеннее наступление 1917 года и – Венгрия оккупирована, Польша возвращена, Кенигсберг взят. Вена с потерей Венгрии потеряет и всю армию – тут и думать нечего – и запросит мир. А Германия, будь она хоть тысячу раз железная и всесильная, на три фронта воевать не сможет. Вот вам и третье вступление Русской армии в Берлин. Вот вам и слова Кайзера Вильгельма Нарвскому полку: «Серебряные трубы за взятие Берлина в 1760 году? Надеюсь, что больше уж никогда этого не будет!»

Впрочем – действительно, пока нет.

А сейчас что? Ни Германии, ни Австрии, ни – России. Радуемся взятию Орла, посмотрите-ка! Орел в девятистах верстах от старой русской границы!.. Радуемся победам во внутренней войне. Разве этого хотел летчик в 1917 году? Пишванин хотел честно отлетать на всех предложенных ему самолетах, Штабс-капитан хотел честно сбрасывать снаряды и проводить честную разведку местности. Он никогда особенно не мечтал летать над Венгерской равниной, никогда не думал бомбить Вену или Берлин, никогда и не мечтал о личной славе. Да, он сражался ради русской победы, но он никогда не знал и не представлял, какой будет эта победа, – для такого есть штабы и командующие. Единственной его нахальной, как он сам считал, мечтой был таран немецкого самолета: нахальство было в том, что тогда он и себя потеряет, и самолет, – да еще и ишь какое геройство захотел. Но сильно геройствовать Пишванин не думал. Он, наверно, не был никаким выразительным человеком, не был он романтическим и твердым борцом за Русь, каким был Колчак; не был он и трагическим и обрекающим идеалистом вроде Дроздовского; Пишванин был русский солдат из, фактически, русских крестьян – он многого не понимал в гражданской войне, но хотел победить. Победить во многом потому, что любой солдат, раз уж он солдат честный, хочет победы. Смерть свою летчик за потерю не расценил бы, потому что видел, что ничего особенного в нем нет. Да, он страшно дрался и рубил большевиков на Кубани, да он отлично управлял воздушной машиной над Донбассом и прочее, – но разве таких кавалеристов и таких летчиков в белой России не десятки тысяч?

Пишванин вспомнил, что устал. Последние два дня он безвылазно сидел в кабине самолета и налетал тридцать часов. Спал мало, о еде тем более не думал. Решив, что предаваться историософии – занятия пустейшее и глупейшее, а о взятии Москвы подумают вместо него Деникин и Май-Маевский, штабс-капитан же надумал спать. Но, поддавшись странному обаянию момента, символизму и почти мистицизму, спать он решил здесь же – в своей старой комнате. Вышел в коридор, толкнул соседнюю дверь – опять было открыто – и крикнул:

– Хозяева! Идите сюда!

Никто не откликнулся. Тогда Пишванин, совершенно не желая ждать, сам зашел в квартиру, огляделся, шагнул в комнату и увидел аккуратно застеленную кровать. С этой кровати офицер взял подушку, на огрызке блокнотной бумаги написал, где будет находиться хозяйское имущество, и ушел в свою комнатку. Кинул подушку прямо на пол, кинул себя сверху и уснул почти сразу. Последним чувством было болезненное раздражение.

***

Проснулся Пишванин не скоро. По карнизу за окном упорно бил дождь, а где-то в двух сотнях саженей бил одиночный колокол. Офицер очень хорошо отдохнул и улыбался потолку, заложив руки за голову. Да, давно он так не спал! Но посмотрев на часы, Пишванин забеспокоился – прошло 15 часов, и командование точно его потеряло. Впрочем, ему обещали три дня отпусков – утвердить не утвердили, но обещанием можно было прикрыться. Штабс-капитан встал и посмотрел в окно. Окно выходило на Мариинский мост. У моста было немноголюдно, лишь священник бегом бежал к южной площади.

Пишванин вышел из комнаты и постучался в соседнюю квартиру, где недавно реквизировал подушку. Дверь открыла молодая женщина с ребенком.

– Здравствуйте. Я у вас вчера подушку забрал… Получите назад. И вот, – летчик не глядя отсыпал какой-то мелочи за «постой», положил подушку у порога и быстро сбежал с лестницы.

От порога открывалась ясная картина. Точнее, совсем не ясная: все небо было в суровых бурых тучах, дождь умеренно лил, настроение от этого жутко портилось, но все же ясным оставался строй корниловцев на площади. Очевидно: будет парад. Пишванин вскользь пожалел, что уснул в каком-то гадюшнике – ведь он сам мог участвовать в этом параде, вернись он в штаб вчера.

– И снова здрасте Вам, господин офицер, – непонятно откуда появился вчерашний дворник.

– Здравствуйте, – пассивно ответил Пишванин.

– А Вы чего там, всю ночь пробыли? В комнатке-то?

– Всю ночь. А что? – летчик прямо посмотрел на дворника.

– Да так… Странность-с, – дворник сделал слишком большое ударение на словоерсе.

– Я жил в той комнате при большевиках. Полтора года назад. Считайте глупой ностальгией – я так считаю, по крайней мере.

– А ну оно понятно, свой дом всегда радость большая, – понятливо закивал дворник, но осекся, поняв, что речь идет о грязной комнатке. – А сколько жили-то?

– Да три дня. А у нас парад? – спросил Пишванин, лишь бы отделаться от комнаты.

– Молебен, молебен, – снова закивал дворник, – а потом обещались и парадом нас побаловать. А Вы чего не с войсками, господин офицер?

– А Вы чего на молебен не пошли?

– Да я все утро задний двор отмываю. Ишь какие – чего в изобилии от большевиков жди, так это грязи. Все улицы окурками завалили! Есть же, знаете ли, мусорные ямы, а то и выгребные во дворах – бросай туда! Так нет, тут вам и плюну, тут вам и окурочками землю удобрю, тут вас и Бог знает что! Не хотят в чистоте жить. А я – убирай. Вот мусору от них много да в тюрьму всех пересажали. А так чтоб хлеба дать – так хр… То есть, это, так ничего, не дают. Хлеба не дают, знаете ли, – дворник осекся и потерялся.

– А не знаете, где наши штаб обустроили?

– Знаю, как не знаю! Вот, напротив, в Скоропадском дворце, – он указал на известное помпезное здание на углу в стиле модерн. – Его раньше гостиницей «Берлин» кликали. Хороша была гостиница – богатая.

– А комендантом кого назначили?

– Уж этого не слышал, прошу извинить, господин офицер.

Пишванину надоел дождь, но и идти на площадь почему-то жутко не хотелось. Звуки молебна от мощного баса священника растекались по всем близлежащим улицам. Офицер прислонился к стене дома и стал рассеянно слушать. Дворник, видимо решивший, что они с «господином офицером» теперь свои, остался тут же. Он снял шапку и крестился каждый раз, когда до него доносилось «…во Имя Отца и Сына и Святаго Духа».

– А почему Вы раньше не убирали? – опять же пассивно спросил Пишванин.

– А как тут уберешь, господин офицер! – дворник начал тихо, но тут же сорвался чуть не на крик. – Нашего брата дворника еще в начале того года похапали по городу и в чеку посадили – во. Говорят, мол, вы в старорежимные времена низшим полицейским чином служили, – последние слова дворник проговорил с особенной гордостью. – Стало быть, вы контрреволюционеры махровые и вредный элемент. А какой я, скажите, вредный элемент? Я что, их бомбистов по тайным квартирам ловил? Да у нас в Орле и не бомбили никого – куда там, уезд и есть уезд.

– Губерния, – флегматично поправил летчик.

– Как скажете. А все одно – Москва пусть и близко, а все… А с Москвой то, мил… господин офицер, как? – исподтишка заглянул дворник в глаза собеседника. Тот смотрел в землю, но взгляд дворника учуял.

– Возьмем Москву. Возьмем. – Сказал он твердо.

– Вот это славно, это хорошо! Так что там, я доскажу: выпустили кой-как из чеки этой проклятой: я такой тощий стал, что, Господь Бог Всемогущий, жена заплакала, как увидела. Я ей так и говорю: дай, жена, полпуда хлеба, завтра же хорош стану. А она, мол, хлеба в доме три фунта, а четвертого во всем Орле не сыщешь – всех крестьян пограбили, а что не награблено, то в город не понесут – не дураки ведь земледельцы наши, не дураки. Так и наши, городские-то, тоже не без головы: сами по деревням отправились. Я уж не знаю, кто-то хлеба нашел, кто-то работником стал, кто еще. Опустел совсем город – видали площадь-то? Так тут, наверно, все кто в городе налицо, те и пришли. А другие там еще на базарах – ой, ну базары пошли! Как ваши-то, ваши-то краснопузых прогнали, так слух пошел: может, того, в город пойти продать? Пришли действительно с утра крестьяне, еды привезли – с пяти утра торг идет, и славный такой торг: тут и яиц привезли, и сахар, и масло, и мука появились, и ветчину с салом кто-то привез. Как все это прятали? Ей-Богу не скажу вам, не знаю, господин офицер.

– Хорошо, говорите, стало? – Пишванин пристально посмотрел на дворника.

– Ей-Богу хорошо! – дворник как-то решил, что офицер одобряет его и стал радоваться. – Нашему брату, русскому-то, то есть, что нужно: чтоб ни в поле, ни в церкви не мешал никто. Так и хлеб будет, и благодать Божья – по чинам все расписано, а. Вот жизнь будет, господин офицер, вот заживем! А то войны мировые, потом революции, большевики, голод, смута, опять же… Кому это надо, смуты эти? Вот заживем: хлеб мужички станут пахать на своей земле да Богу молиться – разве что лучше есть?.. – тут дворник опять осекся. – А вы это… Какой у вас… политический вопрос-то? Как обставлен? Земля чья будет? А то уж слух прошел, что господин помещик носом водит, как бы землю обратно, ну… забрать. Оно-то верно: земля господская, Богом помещику дана, а мужику все одно: подай землю, есть хотим. Кто прав, господин офицер?

– Вы на всяких там помещиков не смотрите. Пусть землю обрабатывает, кто на ней есть. А помещики… Ну, наверное, продажу задним числом оформят, в кредит или совсем с прощением. В общем, помещикам обратно не отдадут.

– Вот это славно, вот это хорошо! А кого вы в Москве-то поставите? Вы уж без всяких советов пожалуйте, господин офицер, а то опять стон по земле пойдет.

– Вы не бойтесь, советов не будет. Будет Учредительное собрание.

Дворник скривился. Непонятливо. Еще походило на выражение учителя, когда ученик сказал ему полную чушь.

– А что оно нам – учредильное? Зачем?

– А затем, чтобы вы сами себе власть выбрали. Республика или монархия, или еще что-нибудь – как захотите, – Пишванин не очень верил в то, что он говорит. Но за год разговоров с офицерами разных полков и за год пропаганды деникинского Осведомительного Агентства летчик выучился кое-чему. Выучился, как отвечать на такие вопросы: и о помещиках, и о власти.

– Да ну его, – махнул рукой дворник, – чушь.

– А Вы как хотите? – спросил Пишванин.

– Известно как… – дворник не договорил.

– Я вот за монархию, – просто ответил летчик и посмотрел на небо. – Будет царь, будет нам хлеб и церковь.

– Это Вы верно, верно, господин офицер, – одобрительно закивал дворник. – Да, как слышал я, Государя-то, ну… это… как я слышал…

– Понятно, понятно. Знаю. Вот Вы смуту упоминали. Знаете про Минина и Пожарского?

– Как не знать – знаю. Мы хоть народ темненький, а все нам родители пересказали.

– После того, как Минин и Пожарский освободили Москву от поляков, созвали Земский собор. Народ сам решал, кто станет монархом.

– Что, и такие, как я, решали? – удивился дворник.

– Такие, как Вы, положим, не решали. А вот свободных крестьян звали. А сейчас – все свободны. Вот все и пойдут.

– Ого-го будет! А то разные помещики своего изберут, опять земли пообдерут все. С мужицким братом не пропадем, его, брата-мужика, много: он себе мужицкого царя выторгует. А кто сейчас за Минина да за Пожарского?

– За Пожарского, положим, Деникин. Ну, или Колчак – тут уже сами решайте. А за Минина… Ну, не знаю. Положим, вы.

– Я? Да какой я Минин, вы чего… Я народ на Москву не звал никогда, куда мне… Бога побойтися!

– Конечно, не звали. А за хлеб, за церковь и за царя разве не Вы стоите?

– Ну я, стало быть.

– И против большевиков Вы стоите?

– Ну я!

– Вот Вы и есть Минин. Много Мининых в России. Посмотрите: вся площадь в Мининых.

На площади стояла большая народная толпа. Здесь были не только сами горожане, но и крестьяне из близлежащих деревень. Все стояли, молились вместе со священником и не очень сильно ругались на дождь. Многотысячная толпа, – и горожане, и крестьяне, и корниловцы – разом кланялась на хоругви. И Минины, и Пожарские, все вместе.

– Спасибо Вам за разговор, – Пишванин протянул дворнику руку. Оба – и офицер, и дворник – поняли вдруг, что без революции дворника бы на вы не называли, и руки бы ему не жали. Обоих этот факт больше почему-то расстроил, чем обрадовал. Не могли разве цивилизованно? Дворник изогнувшись, слегка пожал офицерскую руку. Летчик кивнул и пошел в противоположную от площади сторону. Им все еще владело слабое чувство ностальгии. Он хотел дойти до вокзала той же дорогой, что и полтора года назад, и в целом посмотреть на город. А потом стоило и в штаб зайти, а то ведь за дезертира примут.

Пишванин вновь поравнялся с Богоявленской церковью. Видно было, что она стояла закрытой полтора года, и прямо сейчас ее фасад отмывали бабы в пестрых платках. За церковью, ближе к воде, находился старый базар. Но народу там было не два-три человека, как в тот раз, народу там было чуть не больше, чем на площади с войсками. Место между церковью и базаром, край улицы, переходящий в берег, привлекло внимание летчика. Он вспомнил, что и тогда почему-то странно почувствовал себя на этом замусоренном пустыре. Думал о судилище… Сейчас на краю улицы мусора не было, он лишь был залит осенней жидкой грязью. Не жалея сапог, Пишванин шагнул на этот пустырь и задумался. Что-то не так с этим местом. Грозным веет. Страшным. Но не страшным по-красному, а страшным по Иоанну Богослову. Офицер поборол оцепенение и пошел через мост. Мост оставался ржавым, – но сейчас это не имело никакого значения. Сейчас-то отремонтируют.

На противоположном берегу Оки, на Ильинской площади, был народ. Маленькая часовня негромко звенела. У часовни стоял другой священник в зеленом стихаре и благословлял людей. Пишванин тоже решил подойти. Часовня оказалась покрашенной, но без стекол. Он наивно спросил у бабы в толпе:

– Неужели часовню при большевиках покрасили?

– Вы чего, батюшка, часовенку ночью сегодня мужички украсили. Дали бы большевики, вы чего, батюшка.

Пишванин добрался до священника минут через десять, позади народу оказалось – тьма – приходили еще. Сложив ладони, как полагается, офицер проговорил свое «благословите, батюшка», поцеловал руку священника и крест, услышал: «Благословляю освободителя земли русской».

После этого летчику шлось весело – то ли, в самом деле, Бог рукой священника дал ему блага, то ли от совершенного ритуала, то ли от официального, так сказать, подтверждения, что он освободитель. Шлось легко. Пишванин передумал совершать бессмысленное путешествие на середине пути и повернул назад от Московских ворот. Дела в гостинице «Берлин» – с 1914 года гостинице «Белград» (оно и понятно) – дворце Скоропадского – штабе корниловской группы завершились приятно и быстро: трехдневный отпуск оказался подтвержденным, так что Пишванина никто особенно не терял. Разве что его друзья – но те были либо на параде, либо разбрелись по городу – летчик бы их не нашел. Из штаба продолжали, – второй день! – вывозить порванные красные знамена, в обладании которыми никто чести не видел, колотые штыками большевистские картины и мешки с половой грязью, окурками и битыми стеклами. Все это предполагалось сжечь.

На площади уже шел знаменитый офицерский батальон 2-го Корниловского полка, за ним – далеко еще – ехали танки. Колокол перестал, стучали барабаны, ухали трубы, народ кричал «ура» и «слава». Но Пишванин вновь пошел прочь – когда он уходил, оркестр грянул «Коль славен». Невпопад запела вся площадь и идущие маршем войска:

Везде, Господь, везде Ты славен,

В нощи, во дни сияньем равен. – Пишванин все-таки ушел.

Шел он неизвестно куда и неизвестно зачем. Да, радость, триумф, счастье – все это проснулось в нем естественно, само по себе и тоже – неизвестно когда и как. Теперь он просто хотел идти по этому городу, вновь ставшему Россией, идти и мало о чем задумываться. Пошел он по берегу реки Орлик, а потом – на Александровский мост. Потом по Болховской улице. Куда – он не знал. Вышел на очередную площадь. Сколько площадей! Эта – траурная. Огромное обгоревшее здание торчало черным бельмом в белом воздухе.

– Что здесь было? – тихо спросил Пишванин прохожего в сером пиджаке и соломенном котелке.

Прохожий сперва откашлялся и ответил слишком формальной интонацией:

– Дворянское собрание, господин штабс-капитан. Выгорело ночью к черту.

– Большевики?

– Вероятно, господин штабс-капитан.

Пишванин пошел дальше, но ноги сами повернули его к ресторану: оттуда звучала «Как ныне сбирается вещий Олег», но звучала, очевидно, с ресторанной сцены. Офицер терпеть не мог песен в ресторанах, особенно со сцены в углу – появление такой сцены, по его, пишванинскому, пониманию превращало ресторан в кабак. Да и марш из стихов Пушкина никогда Летчику не нравился. Он не понимал, зачем между куплетов вставляли совершенно нелогичные «за Царя, за Русь, за нашу Веру» и далее – Вещий Олег, кудесники, легенда языческих времен и вот… Но почему-то Пишванин пошел к ресторану. Старая ресторанная табличка «Советский» валяется где-то в грязи. Приколочена еще более старая – «Прага». Народу – битком. Но народу какого: сюда набежала вся сохранившаяся буржуазная прослойка города. Многие наверняка служили при советах, дабы сохранить имущество и жизнь, а сейчас переквалифицировались под русских патриотов. От того кабак казался кабаком еще сильнее, но офицер все равно подошел. Много столиков было вынесено из ресторана под дождь в качестве летней веранды. Сам дождь, к слову, поуспокоился, но изредка накрапывал. Когда Пишванин подошел к крайним столикам, стали петь «Где вы, соколы белые».

Эту песню летчик любил. Он взялся за спинку мягкого стула и стал слушать:

– …жизни не щадили, проливая кровь за Русь,

Много турок уложили, много англов и француз.

В Севастопольской осаде было много храбрецов,

Каждый воин шел к награде по следам своих отцов.

Много там героев пало за Отчизну и Царя…

Судя по дружному хору, в ресторане находилось множество офицеров. Множество, вероятно, изрядно выпивших. Их можно извинить – военные нервы иначе лечить сложно. За столиками на улице сидело мало людей. Две женщины в черном – наверняка, вдовы, – несколько студентов, статные люди в коричневых пиджаках – какие-нибудь бывшие почетные горожане и домовладельцы. Еще сидел один офицер. Он сидел с краю, но в двух саженях от Пишванина; когда летчик довел до него глаза, оказалось, что офицер давно смотрит на него. Глаза их встретились и узнали друг друга.

– Здравия желаю, господин полковник, – рассеянно проговорил летчик, посмотрев на погоны, и подошел ближе.

– Здравия желаю, господин штабс-капитан, – устало ответил полковник.

Был это Матвей Геневский.

– Узнали? – робко спросил Пишванин.

– Узнал. Да и вы – тоже меня узнали. Богатыми не будем, – к усталости прибавилась горечь. В ресторане заиграла мазурка Венявского. Уставший хор голосов поуспокоился. – Да вы садитесь, господин штабс-капитан, – Геневский одной рукой поднес ему стул.

Пишванин сел и не знал, что сказать. Геневский тем временем отвернулся от него и сонным, а точнее сказать – наполовину обреченным, а наполовину безразличным взглядом водил по окнам ресторана. Сначала в одну сторону, потом в другую – прямая линия. Был он в отличной, щегольской даже шинели и новых лайковых перчатках. Летчик был рад увидеть его – ведь именно Геневский дал ему билет в Добровольческую армию. Но если тогда Геневский был равен летнему цветущему Таганрогу, то сейчас – пасмурному холодному Орлу. Пишванин не знал, как заговорить, а Геневский и не думал начинать разговор.