Kitabı oku: «Диктат Орла», sayfa 11
– Я же говорил, что Орел мы возьмем, – все же сказал летчик. Этой фразы он не мог не сказать.
– Чудесно, господин штабс-капитан, чудесно, – безрадостно отвечал Геневский. А затем достал кожаный портсигар и предложил собеседнику:
– Желаете угоститься?
– Прошу простить – не курю.
– Что ж… – Геневский снова отвернулся. Закурил. – Я тоже не курил. Да какие же тут нервы возьмешь?
– А вот, господин полковник, – Пишванин достал свой серебряный портсигар и протянул Матвею, – извольте принять подарок. Это портсигар из чистого серебра, прошу. Мне его англичане в Великую войну подарили.
Глаза Геневского ярко блеснули, но лишь на миг – и блеск вновь утоп в вязкой черноте зрачков. На серебре портсигара был искусно нарисован черный императорский орел.
– Премного благодарен, господин штабс-капитан, – Геневский принял портсигар, снял перчатку и протянул Пишванину руку. Тот тоже снял перчатку, руки были пожаты, а две перчатки – старые, военных времен, и новые, блестящие – оказались на столе. Геневский стал улыбаться – кажется, искренне. Ожил.
– Старенькие у Вас перчатки. Я Вам обязательно подарю в ответ новые, не отпирайтесь.
– Где же Вы меня найдете?
– Известно где: пойду в штаб и спрошу. Как Вам ваш триумф? Ваше возвращение? – с интересом спросил Матвей.
– Да знаете, господин полковник… Никак. Город освобожден, я вернулся назад, совершен круг, – а я ничего. Даже раздражен был.
– Вот и я… – туманно ответил Геневский. – Давайте Вам закажем чего-нибудь. Выпьем.
На столе у Геневского стоял нетронутый бокал красного вина и недоеденный бефстроганов.
– Я не пью, господин полковник.
– Что ж – вот и я не могу. Впрочем, разве бокал вина не осилите?
– Ну, разве один.
– Одного хватит. Будут тут стоять, как две свечи в церкви – на отпевание.
– На отпевание кого? – тихо и даже боязливо спросил Пишванин.
Геневский откашлялся, отвернулся, сел поудобнее и убрал портсигар во внутренний карман. Затянулся.
– А почему вы здесь, господин полковник? Будете набирать добровольцев?
– Добровольцев, господин капитан! – почти раздраженно выговорил Геневский. – Конечно, добровольцев. Нет – чтобы выехать из Харькова в Орел есть и другие дела, вас не касающиеся… – он вновь отвернулся, но быстро спохватился. – Впрочем, прошу извинить мой тон и мое настроение. Но Вам я действительно не могу сказать причины.
Геневский увидел официанта и щелкнул пальцами. Тот принес меню.
– Заказывайте, господин капитан. Я оплачу. И не отказывайтесь – Деникин на славу снабдил меня средствами.
– Сам Деникин?
– Да. Есть у меня в городе и окрестностях некоторые дела. Я Вам почему-то доверяю, иначе бы и этого не сказал. Дела прискорбные, полученные результаты угнетающие. Более сказать, опять же, не могу. А вот Вас порадовать обедом – пожалуйста.
Пишванин на таких условиях заказал гурьевскую кашу с грецкими орехами, две куриные котлеты а-ля Палкин и то же красное вино.
Вино принесли быстро. Пищу просили ожидать десять минут.
– Знаете вот, сестра подарила в дорогу, – Геневский неуклюже, неуютно, с оглядкой по сторонам, достал маленькую книжечку. Пишванин прочитал – сборник стихов Маяковского. Закладка была едва на десятой странице. – Тут есть такая строчка: «опять…» – где же? Вот: «Опять Голгофнику, – значит, – предпочитают Варраву». И выше, непристойное, впрочем, но обращение к Богоматери. Знаете…
Тут летчик, для антуража и интерьера больше, а еще больше к слову, достал свою икону и поставил на стол.
– Да, да, чудесно, именно так. Мне читать стихи, а особенно Маяковского, неприятно. Стихов я никогда не любил, считал их женской забавой, а тут еще и красный стихоплет, простите. Но вот строчка: «опять Голгофнику предпочитают Варраву», – это вся суть нашей революции и нашей войны. И суть даже не в том, что народ предпочитает Варраву – народ напротив за Голгофника. Суть в том, что Варраву предпочитают сами Варравы, – а их как-то много в России завелось. Ныне – в Москве.
– Москву мы возьмем, господин полковник, – уверенно сказал Пишванин. Он заметил, что Геневский был странно суетлив и небрежен. Почти стыдился своих размышлений и почти брезговал сборником стихов.
– Конечно. Возьмем. Но я к чему: ведь Варрава выжил в оригинале?
– У вас панические опасения, господин полковник. В прошлый раз вы были позитивнее.
– Да, черт возьми! – вдруг вскричал Геневский. Тут же успокоился. – Ладно, прошу меня простить и более не донимать разговорами о войне. – Он громко захлопнул сборник и убрал его в карман. – Выпьем же за ваш орловский триумф, господин штабс-капитан – и за ваш высокий ныне чин тоже: вы хорошо подросли.
– Вы тоже, господин полковник, – улыбнулся Пишванин. – Итак: за освобождение Орла и за… за офицерство!
Геневский кивнул. Звон ресторанного хрусталя. Опустошение бокалов. Черный орел на серебре. Черный потухший зрачок. Черное небо над Россией.
Глава девятая. Царский лес
Еще! Все ближе! Да воскреснет Бог!
Я Царь еще! Мой срок еще не минул!
А. К. Толстой «Смерть Иоанна Грозного»
В огне спадают все слова, мишура, декорации. В огне остается истинный человек, в мужественной силе его веры и правды. В огне остается последняя и вечная истина, какая только есть на свете, божественная истина о человеческом духе, попирающем саму смерть.
<…> Та Россия, просиявшая в огне, еще будет.
А. В. Туркул «Дроздовцы в огне»
– Эй, ты каких будешь?
Голос был не слишком заинтересован, ленив, но все же настойчив. Так бывает настойчив кладбищенский сторож, который в три часа ночи, с руганью и всеми проклятиями, идет проверять грохот среди могил. Только вот этот сторож был доволен, сыт, а на дворе был день. Настойчивый и сытый сторож немилосердно расталкивал растянувшегося на опушке леса Михаила Геневского. Расталкивал руками, не ногами, – значит, не красные.
Речь этого «сторожа» по одной лишь интонации угадывалась начисто – то был какой-то крестьянин. Или красный дезертир. Геневский не видел еще толкателя, не хотел просыпаться – уж больно красивый и спокойный сон ему виделся в забытьи контузии. Но вот уже первые симптомы: Михаил осознал, что спит в грязной траве не по своей воле и не по воле походных условий – это именно контузия. Контузия здо́ровская: голова разрывалась на куски точно так, как разорвался снаряд, вынесший Геневского в сладкие сны.
Михаил улыбался, барахтался во сне и не отвечал. Ему очень нравилось это обморочное состояние. Но сторожевой черт начал охаживать офицера по лицу – и глаза Геневского все же открылись. Толкать перестали. Никакого аустерлицкого неба Михаил над собой не увидел, – Господь с ним, с небом, – над ним нависало широкое лицо в малиновой соболиной шапке. Цвет головного убора офицера обрадовал – малиновый – значит, свой. Лицо в малиновой шапке лениво, но все же с интересом разглядывало Михаила; больше, отчего-то, смотрело на форму и винтовку, чем, например, в глаза.
Когда Геневский совсем очнулся и стал приподниматься с земли – голова, будто бы вовсе прошла – человек в шапке никаких признаков радости не высказал. Только спросил, совсем безразлично, начав зевать:
– Так чьих же? Русский?
Голова прошла, но в ушах звоном звенел разрыв снаряда. «Точно контузия? А почему меня здесь оставили?» – мигом пролетели мысли, сразу же вновь уступив грохоту разрыва. Геневский сел на земле, а потом встал и болезненно потер голову – незнакомец тактично отошел на аршин. Ничему почти в жизни не дивившийся Михаил изумился не на шутку, когда разглядел человека, его будившего: на том были зеленые сапоги и оранжевый кафтан. Капитан Геневский протер глаза, решив, что цвета в его голове сбились от сотрясения черепной коробки; но по открытию глаз оказалось: трава – зеленая, осенний лес – рыжий, небо – серо-голубое. Только вот и этот солдат, – а будивший явно был военным – был такой же буйной расцветки. Зеленые сапоги!..
На военную принадлежность указывало и вооружение: за левым плечом грузно висела винтовка – большая, тяжелая, Михаил таких не встречал; за правым плечом висел эдакий приличного веса топорик на длинном древке – по-европейски он звался алебардой, русское название топорика Геневский запамятовал; у пояса человека висела сабля. Вот так сабля это была! Изогнута, чуть не втрое сильнее сабли обычного образца, а золотом и камнями усыпана так, что даже покойный Государь Император таких сабель на парадах не носил. Вживую Михаил такого оружия не видел, но брат привозил открытки из Артиллерийского музея на Петербургской стороне – такими саблями рубались в Польскую войну 1654 года.
Лицом солдат был странно хорош. Каждый лицевой орган был по-своему нелеп и почти некрасив, но общая картина складывалась милой и приличной. Меховой околыш шапки спускался к самым глазам, которые по своей крайней шарообразности и выражению напоминали беличьи. Лицо было скуластым, мясистым, но беловато-желтого оттенка, словно бы он болел. Нос тонкий и в рытвинах, губы словно вываливались изо рта. Если борода еще сдавала экзамен опрятности и какой-то моды – простое аккуратное окаймление по подбородку – то усы были закрученными в две стороны стрелами, что выглядело просто смешно.
Прошло с полминуты взаимного изучения и разглядывания, и Геневский наконец увидел, что солдат протягивает ему фуражку. Взяв ее и поблагодарив кивком, капитан надел фуражку, приставил правую руку к козырьку и как бы отрапортовал:
– 1-го Дроздовского полка капитан.
– Ишь… – все также скучающе протянул солдат. – А что рвань такая – капитан же.
Геневский оглядел себя: действительно – форменная рвань. Сапоги в бесконечных походах и атаках текли трещинами вниз по голенищу, френч весь перезаплатанный, угрожал еле держащимися пуговицами и отваливающимися карманами. Все густо полито по́том, кровью, пылью и грязью.
– Так война же, – только и ответил Геневский, почти засмущавшись.
– А пищаль у тебя хорошая, легкая. Я уж трогать не стал, мало ли, чего там.
– Это винтовка… винтовка Мосина.
– Мосин? Кто таков?
– Конструктор оружия и русский генерал.
– Ааа… – протянул незнакомец. Было ясно, что он недопонимает.
– А у Вас почему зеленые сапоги? – вдруг что-то заподозрил Геневский и как-то настороженно сузил глаза. – И кто Вы такой?
Солдат выдал булькающий насмехающийся звук, мол, как можно не знать такой глупости, и ответил:
– А выдали сапоги! Стременным нашего полка всем выдали. Я разве разберу, отчего по высочайшей воле сапоги нам зеленые, а не желтые? Я-то, – вот те крест, не вру, – желтые хотел. А куда там хотеть – я пришел, а меня в полк… ну этого, как его батюшку… Забыл, вот ты подумай! Забыл! – солдат разволновался и еще сильнее округлил глаза. – Ну да Господь Бог Всемогущий с нашим полком. И с сапогами тоже – хозяйское добро, не свое.
– Постой-ка, – сказал солдат, пока Геневский просто наблюдал за монологом. – А чтой-то мы стоим? Пойдем, подымай пищаль.
– Куда пойдем?
– К Царю и Великому Князю Московскому пойдем. Я ж тебя тут на границе губы нашел – так пойдем, доложим. Какой ты там капитан, какого там полка. Пойдем, – просто и ответственно говорил солдат, направляясь к лесу и маня за собой Геневского.
А в уме Михаила понятно какое пожарище заиграло. К Царю! И к Великому Князю! Что, разве Великий Князь Николай Николаевич здесь? А кто же Царь? Новый Царь, или… Да еще и московский, говорит!
У Геневского перехватило дыхание. Он бросился к солдату и схватил его за рукав.
– Что, Николай Александрович жив? – крикнул он. – Жив?
– Ты руку-то того. Убери, – насторожился солдат.
– Извините, извините. Так что Государь?
– Да сейчас, сейчас Государь, – улыбнулся солдат, – но ты бы так не радовался – Царь ведь грозен. Еще прикажет что – не обрадуешься, будешь Господа попрекать, что я тебя нашел. Ну да не бойся, капитан, не бойся, пойдем. Суд царский – он как Божий, все по справедливости и чести.
– А что же Николай Александрович? – тише и уже с тревогой спросил Геневский.
– А я почем знаю, какой Николай? Угодник, разве?
– Нет… – лицо капитана стало страдальческим. – Император.
– Ух! А я ваших императоров знай! Немец ты, что ли? Как кличут?
– Михаил Геневский.
– Геневский? Литовец? Из поганых поди? – усмехнулся солдат.
– Да русский я! За Христа же воюем.
– Ну, это доброе дело. Так идешь, нет?
– Иду.
Вошли в лес. Лес с порога оказался темным, дремучим и давящим, – но Михаил никак этого не заметил. Геневский хотел было заговорить вновь и начать что-то спрашивать – даже ему было странно находиться в такой ситуации, – но его спутник запротестовал:
– Ко мне без вопросов изволь – мне отпуск завтра, лишние дела не сдались. И так лавка, жена говорит, в убытке ходит.
Шли недолго. И пяти минут не минуло, как встретились еще два солдата – тоже в зеленых сапогах. На Геневского они вообще никакого внимания не обратили, но перекинулись двумя тихими словами с первым солдатом, – а потом пошли дальше. Очевидно, патруль. Мысль известного нам капитана была сугубо практичной и быстро улетучивала все возможные трагические размышления: каким образом солдат может таскать за раз три тяжелых оружия и главное – зачем? Сабли бы хватило, но у зеленосапожного есть еще и алебарда. А винтовка? Чуть не полпуда на вид.
Как было сказано, добирались недолго и пришли быстро. Оказались на поляне. Это была не совсем поляна, а так, недлинная просека. Геневский увидел столы, стулья и сундуки. За столами сидели известные солдаты – зеленые сапоги; они же стояли по округе у деревьев. Саженях в пятидесяти находилась другая группа людей – насупившихся, в черных подрясниках, но с серебряными саблями у пояса. Не монахи – смотрели грозно и выглядели совсем, мягко говоря, не благочинно…
У края просеки, на большом позолоченном (а то и вовсе золотом) кресле сидел человек. Был он не совсем в духе, а честно сказать – в духе устрашающем: опущенная голова его и грудь тяжело вздымались, с каждым вздохом вырывался низкий полухрип. На колене лежала раскрытая и, наверно, забытая книга – норовила упасть; в правой руке был до вздувшихся вен руки сжат край богатой шубы. Широкий лоб с залысиной, и двойной клин носа и бороды смотрели под острым углом в землю, волевые глаза чисто и жестоко хотели прожечь землю. На губах застыла презрительно-задумчивая гримаса. Человек был в монашеском черном одеянии, как и те люди вдалеке, на нем был подрясник, на голове – скуфья. На ногах – червонно-красные сапоги с желтыми узорами и поднятыми носками. По позе сидящего, его напряженному и развалившемуся на троне телу, можно было судить о великой силе человека, но сам он казался почти стариком. Рядом с троном в землю был воткнут тяжелый посох.
Солдат, ведший Геневского, остановился далеко от трона, вздохнул, протер лоб и шепнул: «Ты только, капитан, не мудрствуй лукаво, честь окажи и все полагающееся».
– А кто ж это? – шепнул Геневский в ответ.
– Царя не знаешь, дурак! А еще капитан! – прошептал сквозь зубы солдат и шагнул вперед.
– Бьет челом тебе, Государь, Царь и Великий Князь всея Руси Иоанн Васильевич, стремянной стрелец Василий Сипягин! Разреши, Царь, слово сказать, – солдат, оказавшийся вдруг стрельцом, – и как Геневский сразу не понял? – низко поклонился и остановился в сажени от трона. Геневский, растерянный и даже напугавшийся, тоже поклонился и стал бегать глазами от стрельца к Царю и обратно. Он не знал, что происходит, и что ему делать.
Царь раздраженно поднял глаза и, совершенно не замечая Геневского, кинулся на стрельца. Позы он не изменил, но одних поднятых глаз хватило, чтобы стрелец побледнел еще сильнее.
– Ты чего, душа служивая, мне человека привел? Я тебе указа не давал всякую рвань приводить!
– Не вели казнить, великий Государь! – вновь поклонился стрелец. – С утра твой приказ был: вести тебе малинового человека, у леса лежащего. Вот я и исполнил.
– Так это он, – Царь спокойно перевел взгляд на Михаила и стал его рассматривать. Интереса в этом простом взгляде, норовящим вдруг взорваться чем-то, было куда больше, чем во взгляде стрельца. Заговорил Царь просто, словно ничего особенного в Геневском не видел, и ждал здесь вовсе не его: – Слушай, дрозд: Бог наш христианский, прежде всех времен сущий, повелел мне удалиться в лес, дабы от треволнений буйного мира отдохнуть и к вечности отвести свои думы, молитвою и святой тишиною душу успокоить. За эту ниспосланную нам милость мы, православные самодержавные государи, Богу вечный поклон держим, не разгибая спины. Но тяжел долг царский и нет ему покоя и в молитвах – было и другое повеление. Нашептал мне дымчатый ангел, что должно в местах сих дивных, достойных красотою райского эдема, найтись неведомому посланнику, который головой своей и плечами будет красен, а зваться он должен – дрозд.
А ты, стрелец, иди – тебя хвалю, хоть ты покоя мне не дал. (Стрелец мигом исчез в лесу).
Ну, что красен ты главою и плечами, то я вижу. Скажи мне – кто ты? Точно дрозд? – в спокойных изучающих глазах вместе с огоньками вспыхивала подозрительность, но ее было маловато для пожара.
– 1-го Дроздовского полка капитан Геневский, Ваше Величество! – вновь отрапортовал Михаил. На душе его было самое метущееся чувство, а в уме самые откровенные мысли о своем сумасшествии, – но не отрапортовать Царю и Государю было никак нельзя, даже и сумасшедшим.
– Я вижу, что ты русский, на ливонской и немецкой, на всякой заморской собачьей морде такого честного выражения не отыскать. Вот ты подтвердил, – ты дрозд. Объясни же мне, дрозд, шутку ангела – кто такие дрозды? Что из себя такое дроздовский полк?
– Государь… – начал Геневский, но почти не смог ничего сказать. Молчал некоторое время.
– В тебе исполнилась воля Провидения – ты предстал перед нами, ибо, как сказал Господь устами человеческими – никогда пророчество не произносится по воле человеческой, но изрекают его святые Божии люди, движимые Святым Духом. Честный слуга Господень, искра глаз Его святых – ты явился. И пусть я не устоять, не стерпеть могу, могу и по своей самодержавной воле, завещанной мне великими Князьями Московскими и Киевскими, по закону Божественному мне данной властью покарать тебя за молчание и издевательство над терпением царским, – но я буду ждать, как велел мне призрачный ангел, присланный Христом-Богом. Но говори же быстрее: чем больше ты молчишь, тем больше разум мой размышляет – то ли орел передо мной златоглавый, верный царский воин, то ли передо мной ворон ливонский, безбожный, желающий златоглавые кремлевские храмы разорить? Говори же, вижу, что уже слово с твоего языка бежит.
– Дроздовский, Ваше Величество, – скороговоркой заговорил Михаил, действительно почти уставший от царского монолога, – это верный царский генерал, поведший в героический поход тысячу людей, которые остались верны присяге; этот поход, уже без славной памяти генерала, продолжается до сей поры и завершиться должен в Москве – освобождением златоглавых ее куполов.
Наверное, мы не слишком слукавим, если скажем, что то было самое длинное предложение, сказанное Геневским в своей жизни.
– И ты был в том походе? – подозрительность потухла, но Царь отвел голову назад, непонятно с какими намерениями.
– Я был в нем, но не с начала, Ваше Величество.
– Что же, ты и сейчас в нем?
– Точно так, Ваше Величество.
– Но вот скажи мне, дрозд-герой, посланный ко мне Святым Духом, скажи мне, поведай – отчего вас была всего тысяча, коль ангел призрачный молвил мне блаженным своим голосом, что на великой Русской земле ныне живет никак не менее двух сотен миллионов – страшная тьма людей для любого богоотступника мира грешного – отчего же вас была лишь тысяча, где же христианская рать, встававшая неоднократно под знамена царские и под хоругви Бога Святаго, и шла неумолимою толпою, ведомая святыми своими, в веках просиявшими, где была эта рать? Я видел ее – она шла на поганого ляха и на высокогордого шведа, на далекого приокеанского немца, пожегшего златоглавые купола столетие назад. Я видел сам ту христианскую рать в свой жизни многострадальной и многогрешной. И при отце моем, знаю я, при славном, мудром и великом Князе Московском и всея Руси Василии Иоанновиче, я встречал эту рать, освобождавшую от неверных Смоленскую землю. Та христианская рать побила агарянскую орду при донском течении и при их поганой неверной Казани. Где же сейчас хоругви ваши, где царские знамена, скажи мне, дрозд-герой? – Иоанн Васильевич приподнялся на троне и облокотился на локте, завалившись в сторону Геневского. – Где – скажи?
– В Орле, Ваше Величество. Ныне, вероятно, парад, – Геневского убаюкивала пока спокойная и мерная речь Царя, и он вовсе перестал удивляться и бояться – отвечал будто перед полковым начальством, даже стал слегка улыбаться.
– Парад! То не легионы и когорты ангелов небесных и бессмертных на конях гарцуют, – то люди смертные и грешные хоругви на своих хрупких плечах вознесли. А знаешь ли, дрозд, за что Господь Вседержитель, великий в Трех Лицах, как в одном, преподнес вашему воинству тот славный парад, олицетворяющий силу вашу в веках – и то уж не шутка и не издевка, пусть я бы и хотел, но лукавить над вашей силой мне совесть, Богом православным государям даруемая, не дает – знаешь, отчего воинство ваше такую честь заслужила?
– Не могу знать, Ваше Величество… Быть может, за жертву, которую совершили несколько тысяч добровольцев?
– Ты мне вопросом на вопрос, славный дрозд, отвечать не смей, – огонь в царских глазах вновь вспыхнул, и огонь этот был яростнее всех дроздовских атак, – ты мне отвечай на вопрос, государевым умом выращенный. И глупость мне твоя – выканье твое, ухо раздражает – как может православный русский воин, на голове и плечах, по ангельскому предсказанию, святую печать несущий, говорить православному и самодержавному Князю Московскому – «вы»? Я тебе, дрозд, не отступник от земли Русской, я тебе, дрозд, не изменник и не колдун! Ты, собака, лжешь!
Огонь разгорелся уже слишком сильно, и Иоанн Васильевич приподнялся на троне обеими руками, вытянулся в сторону Геневского. Еще миг и он бы встал, – а что было бы тогда, даже и ангелу не следовало бы видеть.
– Прости, Великий Князь Московский, я забыл древние обычаи! – засуетился Геневский, но даже забыл вновь поклониться. Более он ничего не сказал, поскольку вновь его охватил страх.
Иоанн Васильевич сжал зубы, но, видимо, вспомнил, что перед ним не его опальный боярин, а предсказанный ангелом «дрозд». Успокоиться, однако, он уже не мог, потому нашел по-царски простой и правильный выход – продолжать гневаться и одновременно продолжать начатую тему.
– А вот не потому, дрозд, ваши когорты по моему славному Орлу-граду шагают, – а ведь знаешь, дрозд, что я тот город построил по повелению Господню в лето 7075 от сотворения мира? И в моем славном городе, половину тысячелетия славящего Господа Бога в трех Его Лицах, сейчас шагает ваше корниловское воинство. Ты не лукавь мне, дрозд, и не язви: сердце мое правое видит любое лукавство человеческое, а разум мой по изволению ангела Господня знает: дурашка ваш Корнилов на Семью Царскую с богомерзким бантом ходил и кичился, как последняя пьяная баба, забывшая, что такое честь, хвалился своею смутою и своими изменами. Великого своего Государя разрешил в темницу заточить и отогнать от него народные толпы с хоругвями и с молитвенными песнями – и чем вы, колдовские плешивые псы сейчас хвалитесь? Тем, что вернули Орлу Церковь святую? Да Церковь наша русская никаким грешным народом не удержится, никакими штыками ваших корниловских черных полков, будь они трижды Богом прокляты за свои измены и трижды Богом прощены за свои жертвы, никакими силами не удержится! С Государем ничего же не случилось, он в темнице святые поклоны клал и молитвы шептал, как в древности первоверховный апостол Петр…
Ты, дрозд, думаешь – зачем это я тебя позвал? А известно что – все тебе расскажу. Не отдам вам Орла-града!
Последняя фраза громом прозвучала – во всех смыслах. Главное – громом гремел голос Государя Московского, и громом ударил по голове Геневского ее смысл. Он совсем растерялся и чувствовал, будто его разбило какое-нибудь войско короля Батория.
– Но… как же, Государь?
– Известно, как, дроздовский сын, известно! Великое безумие на Руси произошло – известно! В год 7424 от сотворения грешного мира нашего обрушился на Руси великий столп, держатель мира от антихристовых гадюк; молвил апостол Павел божественными своими устами: тайна беззакония уже известна, только не совершится до той поры, покуда не взят от среды удерживающий. И взять удерживающий! Рухнул столп! Ринулись адские полчища на земли, окропленные святою кровию сынов русских!
Как и при моих веках, все одно, дрозд – боярская властолюбивая знать да чернейшая чернь городских подвалов перерезала всю властью праведную, Богом, по канонам Евангелия, поставленную: от человеколюбия своего Государь ваш не резал на широком московском дворе колдовские головы, на царскую самодержавную власть дерзнувшие окаянные глаз уронить. Не резал их Государь – и его самого зарезали! Но то Божие дело, не мое, а все одно – слава святым мученикам за веру и землю Русскую! Только и боярская собака недолго мясом в царских палатах обжиралась – вот и ее режут, нечего собаку на стол пускать, нечего нечистым по столам ходить. Помяни слово мое, дрозд, и чернь тоже перережут и всех изменников перережут и всех клятвопреступников перережут и многих честных людей прихватят. Великий стон по распятой Руси пойдет. Не стал единым могучим богатырем славный русский народ, не поднял столпа упавшего, не попрал дьявольские орды, хлынувшие на улицы святых и старинных городов из черноты подвалов. Ваше дело белое да святое – то сказано верно, да ваше дело не вечное – куда вам, честным людям, против дьявола! Да и сами вы не хороши – у вас за спиной Царя с векового царства обрушивают, а вы глазами хлопаете – дрозды еще! – да новой власти в верности поклон даете. Сами же и изменники, изменникам земли Русской не спасти Руси! Не отдам вам Орла-града!
Что в наше время, что сейчас – одно. Бояре душили меня, рвали, литовцам поганым сдавали, вместе с детьми и женами травили меня ядами аглицкими, митрополию на меня натравливали, а что же теперь, разве не все одно? Разве святые отцы и ныне Государя законного, Господом Богом поставленного, не забыли на другой же день, аки поп Сильвестр мне внушавший, будто я из ума сошел вон и Бог душу мою оставил за преступления мои? Какие же преступления, каких же честных и добрых людей я побил – разве боярских сыновей и отступников, которые желчной страстью вновь возжелали Русь себе на уделы растащить, а меня в поганые земли в клетке увезти? Меня – законного, наследного и Богом поставленного Государя и Царя! Так таких изменников везде бьют и бить должны, некуда им на честной земле одним воздухом с верным и могучим русским народом дышать – смрада их нам, на Руси, не надобно.
А что отцы-то святые на другой день – храни, Господь Бог Наш, святой во Сионе прибывающий, храни, мол, храни, дескать… – лицо Иоанна Васильевича побелело, вероятно, от невыносимой ярости. – «Храни временных изменщиков» – говорят! Куда Церкви русской без Государя – сразу в Литву убегут! А книги все царские из древних храмов и монастырей честных повыбрасывали и все молитвы перестали шептать о здравии нашем государевом – то-то их и пожгли и поубивали адские сомнища, что нечем уже святой братии держаться! Каины!
Царь успокоился и обмяк на троне, положив голову на грудь.
– А господа-то дворяне что!.. – уже тише, с опущенной головой, продолжал Царь. – Им и землю, и крестьян, и богатств разных, и свободу от боярщины, а они… туда же смотрят. Надо было и дворян всех перевешать, как я в свое время устроил, – отдали бы власть иному сословию, известно какому! Хотя и те – лишь бы кошельки набить… Куда смотреть… На кого надеяться… На народ разве? А где народ? Ему бы земли дать – а без земли и на Бога изругается, и душу свою погубит; Божия же земля, не людская, совсем народ во тьме своей изгнил, о святых проповедях Христовых забыл, ради земли и кушаний себя зарезал… Так ни земли же, ни еды… А вы-то, вы-то? Перед Царем полсвета стоите и… об учредиловке думаете!.. Ваш Антошка Деникин глуп как две копейки – да оттого, что поляк наполовину: на диктатуру позарился, на народовластия, на народоизъявления!.. А Царя законного народу не пообещал – не отдам ему Орла-града!
Царь вдруг чуть не истерически рассмеялся, но сразу же вскинул голову и продолжил:
– Что с вас, дроздов, взять; солдаты есть солдаты. А врешь ты вот о чем: ты за меня, негодник, воюешь. За меня вороненой наивной рукояткою осатаневшие черепа бьешь. Что – я-то не совру? Царь не соврет! И пусть, знаю, не за грозного перед народом Иоанна Васильевича, да поди и не за святого перед народом Николая Александровича – нас с небес не достать, нас нет. А Россия есть! – вновь прогремел Царь. – И изменники, вши лживые, ее на поругание отдают! Я не про осатаневших красных девиц, что Кремль уже испохабили, да Господь Бог с Кремлем – отстроим и церкви святые и стены. Вы ведь хотите в Кремль лицемеров, лжецов и хулителей веры протащить, изменников, – а нынешние бы сказали: «революционеров, демократов и социалистов» – голытьбу духа. Львова да Савинкова протащите, гляде шире – Керенского. То что думаешь, я сам себе наговорил да навнушал – ничего подобного, дрозд: то мне призрачный ангел Господень поведал, да я и понял вас так – как бы скорее Савинкова в Кремль пустить. А Савинков родного царского слугу и чуть не деда царского Сергея Александровича, губернатора московского загубил, задушил, разорвал бомбою! Куда Господь смотрел тогда, как не на ваши грехи, черными змеями по народу и дворянству стольному ползущие? Позволил царского деда бомбою разорвать, да куда – двух дедов, и старого Государя той же бомбою!.. Не отдам Орла. Осатаневших людей в Кремль напустите. Не отдам Орла… Не отдам… Профессорам да лживым генералам Кремля не отдам… Народ не поверит… Царя хотите, дрозды, а! Молодцы, красавцы – так ставьте, выбирайте – я для вас Земские соборы устроил – на которую вам собачью плешь народовластие устраивать?..
Царь устал. Было видно, что он выпустил весь гнев, на который был способен, а теперь уже не знал, что говорить, да ничего говорить и не хотел. Но все же он выговорил главное слово:
– Доигрались с политикой: вот России и не будет больше.
– Как не будет, Государь? – тут сам Геневский вдруг разозлился. – Извини меня – но тут ты теперь врешь. Будет Россия!
– Ха! Не страшишься Царю полсвета дерзить, да еще такими словами, дрозд? – Царь легко встал с трона, роняя книгу с колена на землю, и в один миг оказался перед Геневским; на лице его не было гнева, скорее желчь и любопытство.
