Kitabı oku: «Солнце, которое светит ночью», sayfa 3
– Хотите сказать, что мировой дух – то же самое, что Бог? – теряя спокойствие, переспросил он.
– Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.
Страхов замолчал, задумавшись, и уставился на клиента испытующим взглядом. Ильинский встрепенулся и поспешил пояснить свои слова, не желая быть неправильно понятым. Видимо, это был не первый случай, когда его слова получали неверное истолкование, и искажался вложенный в них смысл.
– Абсолютный дух отчуждает себя в виде окружающего мира, природы и человека. А затем, после отчуждения через мышление и деятельность человека, закономерный ход истории возвращается снова к самому себе. Это тоже самое, что Кришна говорит Арджуне на Курукшетре.
– Возможно я слишком мало знаком с этими учениями, чтобы сейчас с тобой поспорить, – смягчившись, сказал Страхов, желая вернуть разговор в конструктивное русло.
– «Ведь только деятельностью Джанака и другие достигли совершенства. Ты должен действовать, имея в виду благо всего мира», – продолжил Ильинский, – Подобно этому в своей онтологии Гегель говорит о человеке. Сознание каждого человека – это частица Мирового духа. Именно в человеке мировой дух приобретает волю, личность, характер, индивидуальность. Через человека мировой дух воплощается и может действовать на благо всего мира.
Речь клиента не тронула закрытое сердце Страхова, но разбудила его беспокойный и мятущийся ум. Он на мгновение потерял над собой контроль и язвительно произнес:
– А возможная смерть бабушки тебя также не беспокоит?
Страхов замер, ужаснувшись холодного звука собственного голоса. Антон хотел было начать говорить много и по делу, но один только взгляд на адвоката дал ему понять, что не стоит тратить слов.
– Зачем же вы спрашиваете, если не хотите слышать ответ? – улыбнувшись, спросил он и умолк.
Страхов принес извинения за свои слова, задал еще несколько вопросов, чтобы собрать недостающие факты, и попрощался с клиентом, пообещав приехать в больницу, чтобы проверить состояние бабушки и всех пострадавших.
Он отправился в горевший дом, чтобы поговорить с теми, кто знал подозреваемого. Дом находился близко к месту, где он жил, и Страхов удивился, как они с Наташей не заметили случившегося ночью пожара.
Он приехал к дому и, вынув из кармана пиджака удостоверение, позвонил в случайно выбранную квартиру. Ему ответил сиплый мужской голос и пригласил подняться в квартиру для подробного разговора. Страхов распахнул железную дверь и прошел по узкому неосвещенному коридору. Все стены были покрыты толстым слоем черной копоти, одной двери на первом этаже совсем не было, и Женя догадался, что это квартира Зинаиды Степановны. Он поднялся на третий этаж в двадцать шестую квартиру, хозяин которой и пустил его в дом. Дверь была уже приотворена, но все еще закрыта на цепочку, и через узкую щелчок выглядывал сплющенный рыхлый мужской нос.
– Вы адвокат? – послышался тот же сиплый высокий голос из-за прикрытой двери.
Страхов просунул удостоверение через щелочку.
– Входите, – глухо прозвенел довольный голос.
В то же мгновение послышался скрежет железа, и тяжелая металлическая дверь в красной кожаной обтяжке отворилась. Перед Страховым стоял большой седовласый скрюченный мужчина пятидесяти лет с круглым свисающим животом, на который была натянута старая серая майка, с толстыми ногами в потертых спортивных штанах и тапочках с черным пухом на носках. Его профиль напоминал стекающий по свече воск: лохматые брови нависали над переносицей, огромный треугольный нос в ямках торчал над выпячивающимися толстыми губами. На широком лбу выступала испарина, вздувались синие вены под тонкой светло-красной кожей. Мужчина тяжело дышал и сопел.
Он подал Страхову тапочки и провел его через узкий коридор мимо спальни на кухню. В старой неухоженной квартире гулко скрипели крашеные полы, со стен свисали фрагменты плохо проклеенных обоев, местами разрисованных синей пастой. Редкая мебель, оставшаяся еще с советских времен, источала едкий запах табака. На кухонном столе лежали две грязные столовые ложки и томилась одинокая рюмка с дешевым коньяком.
Сергей Игоревич по-хозяйски присел на табурет, подвинул ближе хрустальную пепельницу, закурил сигарету и с нескрываемым удовольствием стал рассказывать обо всех своих соседях. Ему в некотором роде даже льстило, что товарищ адвокат пришел именно к нему все расспрашивать. Сергей Игоревич постоянно подчеркивал, как адвокату повезло, что он попал именно в его квартиру, потому что Сергей Иванович сам хотел стать адвокатом и кое-чего об этой сфере знает, так что и расследование быстро пройдет.
– Антошка лет десять назад сюда переехал, после смерти его матери. Её ухажер как только про рак узнал, так сразу удочки свернул и след его простыл. Они с бабушкой лечили ее, как могли, мы тоже помогали, -подчеркнул он особенно довольным тоном, – деньги собирали, возили на облучение, сидели с ней, но напрасно всё, быстро сгорела.
Сергей Иванович замолчал от того, что какое-то живое чувство затрепетало в его душе, но он притупил его и продолжил рассказ.
– После смерти мамки, Антошка совсем поблек, он и так был мальчик странный, драться не дрался, но злобный ходил, сам себе на уме, вечно надутый и обиженный. А потом, через год, как в университет поступил, так совсем с ума сходить стал, ударился в религию. И ладно бы в храм православный пошел, там понятно, чего ожидать, так нет, какие-то кришнаиты к нему всё ходили. Говорю: «Пойдем мясо есть», он отказывается и так улыбается, словно душевно больной. Я Людке говорил, чтобы она его сводила к мозгоправу. Эх, не послушала меня. Так мало того, он еще Ритку поддержал в том, чтобы она мальчика забрала из приюта. Ритка – это соседка со второго этажа, экономический факультет закончила, работает бухгалтером, сына первого родила в тридцать лет, и больше не могла рожать. Они с сыном в больницу с простудой попали, к ним в палату подселили малыша с нянькой из приюта. Так она, дуреха, к нему привязалась, а Кирилл его еще братиком стал называть. Вернулись с больницы, она тоскует, а Антошка и давай ей всякую ерунду про возможность и ответственность говорить. Она увидела в этом божий замысел и забрала малыша. Так и живут уже семь лет. Только парни ладить перестали, дерутся постоянно.
Страхов еще раз внимательно посмотрел на Сергей Ивановича.
– Верка и Андрюха, которых тоже увезли, люди хорошие, но в семье у них что-то не ладное. Пацанов растят. Андрюха после увольнения два года работу найти не мог, Верка пошла за него на завод работать, а он со мной больше, мы и выпьем и поговорим. А старший его все умничает ходит, его, конечно, воспитывать надо еще долго, чтобы учился старших уважать, – Сергей Иванович сделал затяжку и поглядел на адвоката, чтобы проверить, производит ли его рассказ впечатление. – У них родственников больше нет, пацаны наверное, в больнице тоже сейчас, если с родителями все будет плохо, отправят их в детдом. Вот оно наше праведное государство, только умеет, что жизни ломать.
Сергей Иванович еще много и долго пересказывал сплетни о жизни соседей и проблемы каждого из них. Поведал о своих злоключениях, о том, как он упорно трудился во времена Советского Союза, как верил в то, что может построить лучшее будущее для себя и своих детей, как вкалывал на заводе с утра до ночи, как женился по большой любви, как развелся из-за предательства и поклялся никогда больше на баб не смотреть. Вся история России за последние сто пятьдесят лет впиталась в него и обозлила, словно он один жил и страдал всё это время. Не было такого человека, которого бы он явно или тайно не презирал. Он ненавидел правительство за обман, ложные надежды и умелые манипуляции, народ – за бездумность и эгоцентризм, родственников – за равнодушие, друзей – за предательства. Он ждал, когда наступит день, в который система, сама себя построившая, выросшая из ниоткуда, из буквы закона, начнет работать и сможет защищать слабых и «ставить на место» сильных. Единственная радость для него была в свободе, в возможности делать то, что хочется, и говорить то, что вздумается, где-угодно и когда-угодно, и за эту свободу, за это своеволие, подаренное ему демократией, он держался, как утопающий за соломинку.
Рассказ Сергей Ивановича продлился почти три часа, так что выходя из дома Страхов уже опаздывал по всем делам, которые на сегодня запланировал. Он поспешно отправился к человеку, который проводил с Измайловым последние месяцы больше всего времени. Никита Атрищев работал монтажером в команде Измайлова. Это был некрасивый молодой человек с жиденькими тонкими волосами, большими ушами, прижатыми к вытянутой голове, и округлыми женскими формами. Работа давалась ему тяжело, и он часто пропускал бракованные по звуку и свету кадры и вырезал нужные фразы вместо ненужных. Он осознавал степень своей бесполезности и даже убыточности и сам не понимал, почему Измайлов его не уволил. Никита жил на проспекте Строителей напротив Соловьиной рощи в маленькой квартире, которую ему оставили погибшие в автокатастрофе отец с матерью.
Страхов приехал к дому и поднялся в квартиру. Заспанный Атрищев с фиолетовыми кругами под глазами открыл дверь и обомлел.
– Когда Вова последний раз у тебя был? – с порога начал Страхов.
– Кто? – с наигранным удивлением спросил Никита, и глаза его трусливо забегали.
– Вова, – сквозь зубы процедил Страхов, осматривая квартиру.
– А что? – язвительно пробормотал Никита, вальяжно запрокинув голову на бок и спрятав руки в карманы.
– Я знаю, чем вы тут занимаетесь, поэтому давай сократим время разговора, – сказал Страхов и впился взглядом в подергивающегося хозяина квартиры.
– И что? Ты же не мент, что ты сделаешь? – заголосил тот.
– Именно, я не мент. – начал Страхов, и зубы его запрыгали, – Поэтому могу сделать так, – с этими словами он снял с безымянного пальца правой руки серебряное кольцо, которое Наташа подарила ему на день рождения, и, сжав руку в кулак, с размаху ударил Никиту по лицу.
Раздался хруст, и в ту же секунду мягкое тело Никиты упало в стоящее позади него кресло. Женя встряхнул руку, вернул кольцо на палец и протянул пострадавшему застиранное полотенце, которое нашел лежащим на шкафу.
– Ты ненормальный, – крепко зажимая окровавленный нос, простонал Никита. – Был он у меня, но только две недели назад. Взял мдма и ушёл.
– Спасибо, – как ни в чем не бывало поблагодарил Страхов и собирался уже уходить, когда Никита, остановив кровь, встал с кресла, подошел к нему и обеспокоенно спросил:
– А что случилось?
– Он пропал две недели назад. Так что готовься к приходу ментов сюда, – оглядываясь по сторонам, произнес Женя. – Приберись хотя бы.
Никита подскочил с места и стал виться вокруг Страхова, что-то невнятно бормоча.
– Слушай, – слащаво простонал он, – давай ты не будешь говорить ментам, что это именно я ему таблетки дал, а я тебе скажу с кем он уехал тогда?
Страхов мгновенно вспыхнул. От вида играющих на лице Жени желваках и вздувшейся вене на лбу Никита вздрогнул, но собрался и с последним представлением о собственном достоинстве напыщенно и надменно заговорил:
– Это были Краснодарские ребята, у них там на море тусовка. Они сначала были просветленными, а потом совсем с катушек съехали. Глотают столько таблеток, сколько мне и не снилось. Типа себя познают.
– Где их найти?
– Юра его зовут, у него дом в Лермонтово где-то, они все у него тусят. Сюда приезжали по каким-то делам, я уже не помню, – он одним глазом посмотрел на Страхова, и убедившись в его лояльности, продолжил, – Я достану номер и адрес, если мы договорились.
– Договорились, – сдавленно прошипел Страхов и вышел из дома.
Страхов был обеспокоен происходящими вокруг него событиями. Всё, казалось, не только не разрешается, но стремительно ухудшается, так что он не может помочь ничем, и вынужден лишь наблюдать, словно беспомощное существо. От этого тревожного чувства пробудились другие похожие опасения, и мысль его перетекла от собственной жизни к жизни новых приятелей его друга, а через них и к жизни общественной.
Он окинул взглядом улицу и подумал о том, что занимает умы людей. Одни полагаются только на себя, другие, фанатично верующие и практикующие йогу, свободно подменяют одни понятия другими, не замечая, как хитрый ум выносит выгоду из мнимой преданности. Мода на осознанность сделала веру изысканным прикрытием для эгоизма и гордыни. В сущности все осталось по прежнему, только терминов больше.
Страхов пытался уловить и выразить что-то, что, как ему казалось, было больше, чем он сам, но эта мысль ускользала каждый раз, когда он почти до нее дотягивался. Беспокойство его росло вместе с головной болью. Он старался сформировать собственную позицию и в двух словах выразить весь принцип жизни, который должно было выразить, опираясь только на разум. Ему казалось, что эта мысль будет такая простая и понятная, что все, услышав ее, оставили бы свои споры и зажили бы новой жизнью, ясною и легкою.
Страхов набрал номер матери Измайлова, чтобы сообщить ей новости и успокоить.
– Анна Владимировна, здравствуйте! – бодрым голосом произнес он, когда она ответила на звонок.
– Здравствуй, Женечка. Есть какие-то новости?– спросила она, и голос ее сорвался на визг.
– Вы не переживайте раньше времени, я был у его знакомого, скорее всего Вова сейчас где-то на юге, под Краснодаром. Лежит под сосной да на море смотрит.
– Если бы так, – с малой долей надежды проговорила она.
– Анна Владимировна, – медленно проговорил Страхов глубоким низким голосом, – есть ещё что-то, что вы мне не сказали?
– Женя, он последний месяц стал бредить тем случаем, – осторожно сказал она, выделяя слово «тем», – Ходил мрачнее тучи, хотел что-то сделать, чтобы стало легче, искал адреса, собирался позвонить, всё рассказать, но каждый раз откладывал. Не знаю, решился ли он, мне кажется, он уже начал с ума сходить. Я просила его поехать со мной к врачу, но ты же знаешь, как он на это реагирует.
С каждым словом Анны Владимировны голова Страхова все больше раскалывалась. Начало кружит живот и подступила тошнота. Он постарался быстрее закончить разговор и успеть дойти до машины до того, как начнется приступ.
– Я понял. Я сделаю, что могу. Мы его найдем, – сказал он и отключил телефон.
Но виски уже сдавило, и всё тело пошло ходуном. Когда он сел в водительское кресло, в глазах потемнело, и легкое закололо так, что он не смог ни вдохнуть, ни выдохнуть, на несколько мгновений он потерял сознание. Очнувшись, дрожащими руками достал таблетку, проглотил ее и упал грудью на руль, ожидая, когда закончится приступ.
Глава 3. Друг
Владимир Измайлов родился тридцать лет назад в знойный летний день в половину шестого утра. Сложные роды уже старородящей (по медицинским меркам) женщины отняли сон у всех дежуривших в ту ночь акушерок. Когда раздался крик новорожденного, врач с усталой улыбкой на лице сказал: «Ну, господин, вы и заставили нас попотеть». Долгожданный ребенок, единственный наследник отцовского дела был настоящим подарком судьбы для родителей. Они растили его, как будущего гения, вкладывая все свои силы, деньги и время в образование сына с самого раннего возраста. Он подавал большие надежды, исключительно всё учителя видели в нём потенциал и всячески его раскрывали. Вскоре он стал выступать на конкурсах и побеждать конкурсы по игре на фортепиано. Как только он проявил интерес к виолончели и гитаре, ему тут же купили инструменты и отправили на занятия. Мама каждый вечер говорила, что он самый талантливый ребёнок на земле и что он обязательно станет выдающимся деятелям в какой-то области.
Тринадцать лет его выдающаяся личность стойко выдерживала натиск тех, кто раскрывал её потенциал. Но после тринадцати перед ним открылся новый мир, где нет обязанностей, конкурсов, занятий, а есть чувства и другая реальность. И личность была рада избавиться от постоянного чрезмерного давления возложенных на неё ожиданий, так что поддержала животные желания тела и скрылась в тени, изредка показываясь на свет. С появлением наркотиков в жизни юного Вовы начался новый этап, где он сам легко и без усилий мог менять пространство и получать эйфорию, и тот иллюзорный мир захватил его, оградив от реального мира.
Проделанная родителями и учителями работа, конечно, не пропала даром, и общество, в котором он баловался наркотиками было исключительно образованным, не обделенным талантами. В семнадцать лет он познакомился с группой начинающих режиссёров и нашёл своё дело. С тех пор он стремился стать режиссёром. Деньги на технику и необходимое обучение отец с радостью дал, надеясь, что с приобретением цели в жизни, сын бросит пагубные привычки. Но этого не произошло. Каждые встречи этой группы начинались с таблеток, которые вдохновляли их на новые идеи и прорывы в наработанном материале.
Измайлов начал писать сразу четыре сценария, каждый из которых считался недурным с точки зрения старшего профессионального поколения. Но за двенадцать лет он так и не закончил ни один из них. Чтобы тренироваться, он открыл продакшен и стал снимать рекламу для разных компаний. Заказов было много, но успевал выполнить он меньше половины от них.
В любви Измайлов счастья не находил и говорил, что никуда не спешит. Он или просто игнорировал серьёзные отношения, или соглашался на регулярные встречи с условием не торопить его ни в чем.
С Женей они познакомились в восьмом классе, когда родители Вовы решили перевести его в другую школу. Вова сдружился со всеми, кроме Жени, потому что тот показался ему слишком надменным и неинтересным человеком. Все изменилось после одного случая, когда одноклассник украл у учителя часы и подкинул их Вове. Назревал большой скандал, учитель настаивал на отчислении Вовы из школы, что поставило бы под угрозу его золотую медаль. Женя поверил в невиновность новенького и сумел убедить перепуганных и озлобившихся взрослых в том, что у него не было никаких причин вредить учителю, что для его интеллекта это преступление слишком плохо спланировано и исполнено, и если часы вернулись к владельцу, то не стоит доводить дело до отчисления. Учитель сопротивлялся, пока Женя не сказал, что взрослым стоит лучше владеть собственными эмоциями и лучше провести некоторое исследование прежде чем осуждать невиновных. Через несколько месяцев учитель уволился из-за повторяющихся конфликтов с коллегами, а Вова и Женя стали близкими друзьями. Импульсивная, творческая натура требовала сделать что-то в память об этом событии и о том, что такое настоящая дружба, но не смог тогда придумать ничего подходящего. В двадцать один год Женя подарил Вове часы, о которых тот мечтал, но на утро после вечеринки, они пропали. Вова чувствовал себя ужасно виноватым и придумал способ извиниться перед другом – набил себе татуировку с изображением этих часов на левой руке.
– Часы! – воскликнул Женя и набрал номер знакомого патологоанатома, – Алена, привет, не отвлекаю? Я тебя очень прошу сказать мне, если к тебе привезут кого-то с татуировкой часов на левой руке. Спасибо!
Страхов посмотрел на время и, поняв, что уже очень опаздывает к сестре, скорее прыгнул в машину и домчался до областной больницы. В приемном отделении он столкнулся с отчимом.
– Привет, – сухо сказал он в сторону отчима и обнял мать.
– Виталик беспокоится за Лизу, – тихо прошептала Валентина Валерьевна.
– Очень несвойственное ему чувство, – сердито проворчал Страхов.
Отчим зло посмотрел на пасынка, отозвал его в сторону, чтобы Валентина Валерьевна не слышала, и сказал:
– Да, я твоим отцом никогда не был. И не стану. Но не мешай мне быть её отцом.
Страхов в ярости сверкнул глазами и, не дожидаясь разрешения врачей, прошел по коридору к лифту, поднялся на шестой этаж в отделение офтальмологии и, надев белый халат, проскочил к операционной.
Лиза, накрытая тонким одеялом, лежала на кушетке перед дверью операционной и ждала возвращения хирурга и медсестер. Все её маленькое тельце ходило ходуном, словно её бил озноб. Она сразу заметила брата, и ее лицо озарилось ласковой улыбкой.
– Боишься? – шепотом просил Страхов, присев перед кушеткой.
– Вроде бы уже нет, – тихо ответила Лиза дрожащим голоском, – но почему-то ещё трясёт.
– Все будет хорошо, – прошептал он и погладил её по крохотной голове.
От него исходило столько тепла, что Лиза не смогла не почувствовать внезапную перемену в его отношении.
– Я думала, ты меня ненавидишь, – шепнула она.
Страхов весь сжался, почувствовав вину за своё холодное отношение к той, которую любил всем сердцем.
– Этот гнев никогда не был обращён на тебя, – объяснил Женя и виновато посмотрел на сестру.
– Но если ты ненавидишь моего папу, как ты можешь любить меня? – робко и нежно спросила Лиза и добавила, – Я же его часть.
Страхов поморщился и, сестра поняла, что ему не понравились ее слова. Она тихо улыбнулась своей наивно-детской улыбкой, и его лицо просияло в ответ.
– Наши разногласия с твоим папой не могут больше повлиять на мои к тебе чувства, – пообещал он и прикоснулся своими горячими губами к ее холодному маленькому лбу.
Страхов потрепал сестру по голове и , поприветствовав пришедших медсестер, ушел из отделения офтальмологии.
По сложной системе коридоров он прошел к отделению реанимации, где лежали все пострадавшие по делу его клиента. На четвертом этаже областной больницы Страхов нашел лечащего врача и добился позволения поговорить со всеми привезенными в то утро пациентами и их родственниками. Врач сопроводил его к Маргарите Сергеевне, днями и ночами не покидавшей палату младшего сына. В палате, около крохотного тела спящего ребенка, утыканного проводами и капельницами, сидела осунувшаяся худощавая женщина, с рыжими пушистыми волосами, убранными в неаккуратную косу, передвинутую на левое плечо. Врач осторожно окликнул её, она повернулась и затряслась всем телом. Он подозвал ее рукой, и та, вся дергаясь, подошла к Страхову. Вблизи на ее бледном лице можно было рассмотреть редкие глубокие морщины. Вся ее одежда пропахла горьким запахом лекарств, и на рукавах свитера поселились мелкие пятна крови. Почувствовав испытующий взгляд, она неловко стала поправлять растрепанные пряди волос и потирать фиолетовые круги под большими зелеными глазами.
– Здравствуйте, меня зовут Евгений Витальевич, – произнес Страхов, машинально протягивая руку.
Женщина смутилась, замешкалась на мгновение и пожала большую теплую руку своей влажной замерзшей рукой.
– Маргарита Сергеевна, я адвокат Антона Ильинского. Могу я задать вам пару вопросов о нем?
Маргарита Сергеевна посмотрела на своего сына, убрала слезы с впавших щек и пригласила пройти в коридор.
– Евгений Витальевич, – нервно начала она, – если вы пришли искать подтверждение тому, что Антон совершил поджег, то вы обратились не к тому человеку.
– Почему вы так говорите?
На ее лице выражалась борьба стыда и позора из-за того, что чужой человек теперь должен был не только знать ее жизнь, но и ее душу.
– Вы знаете, что случилось? – спросила она и, убедившись в том, что история ее семьи уже известна адвокату, продолжила. – Кирилл в ночь пожара забыл, что у него есть брат. Просто забыл. Убежал, – голос ее сорвался, и она на несколько мгновений замолчала, сдерживая подступающие слезы, – А Коля остался спать в спальне, которая была прямо над кухней Зинаиды Степановны.
– Мне очень жаль, – мягко произнес Страхов.
– Кирилл хотел вернуться за ним, но пожарные остановили. Он не разговаривает с того момента ни с кем. Сидел около его постели первые сутки. Я никак не могла заставить его пойти домой. Врач предложил подмешать ему немного снотворного в чай, чтобы увезти его отдыхать. Так и сделали, сейчас он у моей матери, – она остановилась и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, а затем, вцепившись в руку Страхова, отчаянно прошептала, – Антон – единственный человек, который мог бы сейчас с ним заговорить. Я не могу допустить мысль, что тот, на чью поддержку надеется мой сын, и есть причина такого положения моей семьи.
– Если вы верите в его невиновность, то постарайтесь вспомнить, не было ли ничего странного в тот день? Может, кто-то из соседей вел себя не так, как обычно, или была какая-то ссора?
– Нет, все было спокойно, – рассеянно ответила Маргарита Сергеевна.
– Может, приходил кто-то, кого вы не видели, в гости к кому-нибудь? – настаивал Страхов.
– В гости точно никто не приходил, но вокруг дома около двух часов крутился какой-то молодой худощавый человек. На него Кирилл обратил внимание, потому что у того блуждающего была татуировка часов на руке.
Страхов вздрогнул словно его током ударило, но виду не подал.
– Вы могли бы рассказать Антону, что произошло? Если бы он написал хотя бы пару строчек Кириллу… – всхлипывая, промолвила она.
Страхов не мог выдержать тяжелый взгляд ее заплаканных глаз и пообещал сделать все, что в его силах.
– Мы будем ждать, – с надеждой на спасение сказала она и тут же скрылась за дверьми палаты.
Страхов ушел из отделения реанимации, позвонил матери, чтобы узнать, не закончилась ли еще операция сестры, и, получив отрицательный ответ, отправился к тому, кто мог успокоить его метящуюся натуру – к профессору.
Свойство неожиданной для всех дружбы Страхова и профессора главным образом заключалось в доброте одного и глубоком уважении другого. До встречи с Вадимом Юрьевичем история литературы ни русской, ни зарубежной нисколько не интересовала Страхова, с детства он отдавал предпочтение точным наукам. Всё переменилось после того, как в зимний вечер Наташа не пришла в назначенное время на встречу и, обеспокоенный отсутствием звонков, он отправился сначала в школу, где она преподавала, а оттуда по подсказке завуча в университет. Пройдя по старым крашеным коридорам на третий этаж, он зашёл в указанную завучем аудиторию, где профессор вел лекцию. За первой партой он увидел Наташу.
– Раз уж пришли, приходите, молодой человек, – по-доброму ухмыльнувшись, сказал лектор, пригладил залысину, аккуратно причесал оставшиеся тонкие волосы на затылке и продолжил, – Можно условно разделить жизнь человека на две сферы: имманентную и трансцендентную. Имманентно все то, что исходит из нас самих, что поддается однозначной трактовке, что можно подсчитать, проанализировать, стандартизировать, чтобы вывести единый алгоритм. Трансцендентна область смыслов, область морали и нравственности, идеальности, то есть трансцендентно все то, что божественно. Эта область не поддается единой трактовке, из нее не создашь всегда работающий верный алгоритм. И этим она всегда бесила людей. Можно еще подробить сферы и разделить их на природную (инстинктивную), социальную и духовную. Первые две будут относится к имманентной области. Литература, как и все искусство, предназначено служить людям картой смыслов, проводником в трансцендентный мир. Но отношения в людей с мирозданием всегда были разные. Выстраивая взаимосвязи между возникновением одной точкой зрения, её падением и возвышением другой в мировом литературном процессе, мы приближаемся к истине, становимся ближе к трансцендентному, вечному. Как человек на протяжении своего существования выстраивает свои отношения с трансцендентным? Как имманентное соотносится с трансцендентным? Как духовный, социальный и телесные планы соотносились друг с другом? Человек – очень интересное существо: он пытается познать то, что ему не открыто, то есть он пытается сделать имманентным трансцендентное. То, что в Библии названо первородным грехом, есть следующий парадокс: человек знает об идеале, знает о существовании добра и зла, но никогда не может быть идеалом. Ибо он грешен. Почему? Потому что вся картина мира все события вперед и назад на много лет ему не видны, тайное для него не явно. То, что он считает злом, может оказаться добром, а то, что он считает добром, может оказаться весьма себе злом.
Мы будем наблюдать, как те или иные представители человечества с кровью из глаз будут доказывать свою точку зрения, почти всегда втаптывая в грязь другую, оппозиционную. Надо сразу сказать о достижении Паскаля, чтобы не кинуться в крайности, когда будем следить за изменениям в литературной мысли. В своем труде он доказал, что Бог существует, точнее, что трансцендентное, запредельное существует, но нас интересует другое сейчас. А именно то, что объясняет все противоречия во всех религиях, – принцип дополнительности, заключающийся в том, что два взаимоисключающих тезиса делают представление целостным.
Мы всё пытаемся уместить в рамки причин и следствий, пространства и времени. Только трансцендентное существует вне этого всего. Передавая трансцендентные знания, мы пользуемся имманентным языком. А это тоже самое, что пытаться пощупать объем через плоскость. Из этого следует, что удержать истины, наштамповать их нельзя, потому что они актуализируются для каждого человека, для каждой ситуации индивидуально, в момент озарения, откровения.
На этом лектор остановился, обвел глазами аудиторию и, влепив щелбан спящему на первой парте студенту, продолжил:
– Итак, античность. В те времена были четкие правила и незыблемые законы поведения человека в конкретных типах ситуаций (вся «Иллиада» об этом). Есть то, что предначертано, предопределено богами, и этого плана надо придерживаться. Получается, что истина есть, надо приложить усилия, чтобы ее узнать. Все три пласта (природное, социальное, духовное) равны, полностью совпадают между собой: я хочу того, что хочет социум, а социум хочет того, что хочет Бог, а я согласен с социумом и Богом. Но после Трои, когда доступ к Богам стал закрыт, все немного усложнилось. Теперь были Дельфы, в Дельфах оракул, а ещё где-то ходил Тиресий. Только вот, что делать, если ты не оракул и не Тиресий? Тут появляется Софокл с царём Эдипом. Так вот Эдип, желая добиться справедливости и правды, рыл себе яму. Он бежал из города, чтобы не сбылось ужасное пророчество (а ему было предначертано убить своего отца и жениться на своей матери), но своим побегом воплотил его в жизнь. И что хотел Софокл сказать? От судьбы не убежать, мы все пешки?! Неа. Тем, кто имеет смелость смотреть в глаза правды, не жить в иллюзиях и забвении, прощаются даже их "грехи". Имейте смелость жить так, как вам предназначено. Чтобы понять, как Эдипа наградили Боги за его страдания, читайте «Эдип в Коломне». Однако время идёт. Вторжение других сил в устройство общества и война заставляют пересмотреть уклад жизни и подвергнуть сомнению непреложные истины. Появляются софисты, которые утверждают, что истины нет, а доказать можно все, что угодно. Слава богу, есть Сократ, который утверждает, что истина есть, и она находится внутри человека. Нельзя написать свод правил, который бы определил действия человека. Нужно, чтобы внутри у него были ценностные ориентиры, на которые он будет опираться, принимая решения в той или иной ситуации. Так начинается борьба свода законов и предписанного поведения с личными решениями индивидуума. Больше нет мира героев, которые четко понимали, что есть добро. Появляется мир софистов, которые доказывают что-угодно в зависимости от своей выгоды. Медея Еврипида не может жить в мире, в котором продаются семейные клятвы, где Ясон трактует все свои действия так, как выгодно ему, где нет истины, на которую можно опереться. И именно Еврипид провозглашает жертву способом борьбы с погружающимся во тьму невежества миром. Далее литература в связи с ростом численности населения провозглашает частную жизнь выше общественной. Почему? Раньше город был маленький, и мнение каждого человека играло огромную роль, но когда число людей выросло, то роль эта снизилась, если не сказать, что вовсе исчезла. Участвовать в беспределе тиранов уже не очень хотелось. Тогда неотерики получили возможность подумать о себе, и пришли их мысли к любви, конечно. С этого момента понемногу любовь к женщине становится способом прихода к Богу, но очень медленно. Доползем только к семнадцатому веку.
