Kitabı oku: «Долгое прощание с близким незнакомцем», sayfa 8
Изделия из непрочного оленьего меха хороши с точки зрения сохранения тепла. Но кто бы знал, как трудно правильно выделать шкуры, пошить из них одежду и обувь на разные случаи жизни и времена года, как сложно содержать их в порядке, когда их надо чинить, чинить и чинить, и ведь все это – женское дело, не дело пастуха и охотника. А какая женщина из нынешнего круга моих знакомых могла бы взять на себя такой труд? Что она умеет, чтобы справляться с такой работой? Женщины Севера приучаются к ней с раннего детства, так же как мужчины – к охоте, следопытству, воспитанию собак и оленей, к тонкостям пастушеского искусства. Стать пастухом и следопытом в таком возрасте, как сейчас у меня, нечего и думать. Во-первых, нигде не достать нужного для учебы наставника, которым у северян обычно становился отец, а чаще – умудренный опытом дед. Во-вторых, зрение, слух, обоняние, вкус – все это уже притупилось и не позволит ухватывать нюансы очертаний следа, запаха, звуков, вкусовых ощущений, которые помогают успешно решать «северные головоломки». И, в-третьих, упущена самая подходящая физическая форма для успешной работы организма в экстремальных условиях Севера, где просторы невероятно огромны, а удобных путей для передвижения нет никаких, разве что снежный наст зимой.
Что же мне остается делать на природе? Охотиться понемногу на беспечную, неосторожную или глуповатую дичь? Ловить рыбку, когда она сама лезет на крючок? Собирать ягоду в сезон? Стрелять водоплавающих во время массового перелета и одиноких оленей, отбившихся от стад? Наверное – так. Дает ли все это в совокупности достаточное пропитание – трудно сказать. Наперед это не может быть известно вообще, да и год на год, конечно, не приходится. В принципе доступным для меня может быть только одно занятие – писанина, зависящая, конечно, от воли и ума, но сильнее всего от такой мимолетной вещи, как вдохновение.
О смысле данного занятия тоже не мешало бы подумать по-новому, взглянув на дело с другой стороны. Писать в затворничестве, в отдалении от людей, я буду только для себя. Не исключено, однако, что написанное может быть полезно и интересно для тех, от кого я по собственному желанию собираюсь удалиться. Дойдут ли до них в целости и сохранности мои созданные в одиночестве труды – один Бог знает. Но даже если дойдут и какой-то неведомый доброхот опубликует их, присоединив к ранее изданному, много ли это послужит пользе людской и, главное, долго ли будет служить?
Пушкина и Лермонтова мы читаем с восхищением и на благо нашим душам уже полтора века, Чехова и Джека Лондона – примерно век. Только Шекспира читаем около пяти веков и, а возможно, будем читать еще лет двести. А дальше? Какое-то время – иногда очень долгое – сохраняются одни имена с краткими аннотациями по поводу сделанного ими. В таком объеме мы знаем, например, Еврипида, Аристофана, Овидия, Конфуция, Ду Фу. Один Гомер выпадает из общего ряда: переводы «Илиады» и «Одиссеи» еще в обиходе, еще в чести. Кто сейчас может похвастать, что читает Веды, знаком с философией Гераклита, Пифагора, Платона, Аристотеля, Спинозы, Канта, Гегеля? Кто читал Монтеня и Ларошфуко? Или Ломоносова и Циолковского? И как тогда такой фигуре, как Глеб Кураев, рассчитывать на долгую жизнь своих произведений? Какой срок отмерен его лирике, сотканной из таинственной материи, рожденной пребыванием в диких местах и в одиночестве? Кому через двадцать-тридцать лет будет интересно, как открывали залежи полезных ископаемых нещадно эксплуатируемые геологи для их последующей разработки заключенными ГУЛАГа?
И что отсюда следует? Только то, что считать пользу для других главным предназначением творчества не следует. Да, польза может быть и для посторонних. Но главное в творчестве – это польза для самого творца. Его успех измеряется степенью постижения самого себя и своего отношения к Богу. Он доказывает свою пригодность узнавать и создавать, наперед зная, что за одним сданным как следует экзаменом последует другой, – и так будет продолжаться неведомо сколько раз, прежде чем Высшая Инстанция аттестует его «за весь курс» и присвоит какое-то новое, более высокое звание. Каково оно, это новое звание, наперед не известно. Ясно только, что обладание им обяжет делать еще больше, чем прежде.
Казалось бы, с чего это мне говорить о Боге, о Высшей Воле, вызывающей коловращение миров и перемены во всем Мироздании, если я четыре пятых прожитой жизни о Боге не думал и не помышлял, поскольку охотно принял в детское еще нутро вдалбливаемое всем суждение, что Его нет, потому что Его не может быть? Мол, природа существует сама по себе и в Нем не нуждается. У нее свои законы, она их выработала, она их выполняет. Но с самого начала мне казалась подозрительной способность природы к самоорганизации: сама выработала разумные законы, сама потом стала их выполнять. Человек ведь тоже часть природы, поскольку объявил сам себя ее венцом. Ладно, пусть венцом. Но, открывая законы естества, разве он не постигал, что всего-навсего уясняет для себя некое творение Другого Разума, значительно (не то слово!) более мощного? Этот Разум явно предпослал природе и всему мирозданию невероятно мудрые и прекрасные законы, – настолько прекрасные, что, лишь отчасти познанные людьми, они поражают их своей глубиной. Чем больше я исследовал природу и как геофизик, и просто как мыслящий наблюдатель, подмечающий кое-какие связи, тем меньше у меня оставалось сомнений относительно невозможности самоорганизации материи и невероятной, непостижимой для людского ума сложности самоорганизации природы. Чего ни коснись – законов ли небесной механики, биологических законов, законов поведения человека, – везде проступала мыслеоснова глобального разума, каким способен обладать только Создатель.
В церковь меня мои открытия не направили, поскольку не церковь обратила меня к этим истинам. Меньше всего я мог себе представить, что выполнение ритуалов способно открыть мне больше, чем я мог бы узнать из тесного общения с природой, созданной Богом прежде любых церквей. Ощущение единства с природой позволяло мне понимать, что и сам я – хоть и маленькое, но все же творение Божье. Посещение церкви во мне такого чувства не рождало.
Многие из тех, кого я знал, воспринимали природу как Храм Божий, и именно эти люди старались, находясь в ней, вести себя, как паломники в священном месте, а не как толпа мародеров в неохраняемом складе. Если бы меня в этот Храм ввел наставник в клобуке и рясе, со Священным Писанием в руке, а не пожилой геолог с геологическим молотком и горным компасом, я вряд ли был бы более счастлив. Большевистская советская власть, без устали продолжающая возглашать «Бога нет! Бога нет!», всё-таки ухитрилась подтолкнуть меня к Нему. Что произвело столь парадоксальное действие? Забвение чувства меры, оголтелость пропаганды, забивавшей все уши и головы. Беспрестанно преподнося людям ложь, она добилась того, что и ей в массовом порядке стали врать, что в эту ложь верят. Марксистко-ленинское учение, диалектический материализм, или, как действительно справедливей называли его же адепты, диамат смог подвигнуть большевиков на убийства священников и разрушение храмов (что при Ленине и Сталине, что при Хрущеве), но добиться безверия оказалась кишка тонка. Даже изначально, с детства, неверующие, не подвергшиеся никакой церковной пропаганде приходили к убеждению в существовании Бога как высшей творческой силы, в верховной власти которой находится всё сущее.
Со временем для меня стало очевидно, что Бог избрал именно внецерковный путь обращения к себе думающих людей как самый незаметный для окружающих и особенно для КГБ. И, кстати сказать, он оказался самым эффективным. Поток мыслей течет бесшумно и незаметно, логика устремляет его к правильным выводам. Ложь разоблачена, истина торжествует. Что может быть изящней такого парадоксального, на первый взгляд, метода, при котором отрицается постылое отрицание? Да еще без посторонней помощи.
Умалчивать и притворяться нас выучили очень хорошо, погрузив в атмосферу беспрерывного террора. Казалось, правителям можно было только радоваться. Никакого гласного сопротивления – одиночки диссиденты, о которых народ и не слышал, не в счет, – никакой видимой угрозы владычеству коммунистических господ. Но покоя им не было. Они знали, что все врут, честно глядя им в глаза, как это делали они сами. Врут про грядущее торжество коммунистических идеалов, врут про то, что Запад гниет и вырождается, а мы идем от победы к победе в соревновании с капитализмом, выполняя один пятилетний план за другим. Не скажу, что я слышать всего этого не мог. Мог, потому что давно привык. Но горох уже отскакивал от стенки. У меня, как поголовно у всех, выработался бесподобный, высококлассный иммунитет.
Разумеется писатели, точнее члены союза писателей СССР, обязаны были не только поглощать демагогическое вранье, но и принимать активное участие в его изготовлении. Именно в этом власть видела главное содержание и смысл деятельности советских писателей. Писателям все это объясняли – и мне тоже. Но «правильно понимающих» свое место и обязанности в социалистическом обществе было на удивление мало – вместо запланированных ста процентов каких-нибудь процентов двадцать пять. Правда, именно они занимали все начальственные посты в Союзе советских писателей, но литературу, притом опять-таки на удивление хорошую и правдивую, делали не эти начальственные попки.
Да, кстати, если я решу частично или полностью осуществить план исчезновения, мне понадобится произвести отвлекающие маневры и перед Союзом писателей. Для упрощения догляда в нем учреждены различные секции, в которых писателям предлагается обсуждать свои творческие планы и законченные произведения, а также откликаться на злободневные нужды и заботы родной страны и кормящего их государства. Писатель, намеревающийся преуспеть, должен активно «работать» в секции и как можно чаще оказываться на глазах начальства, исполняя роль инженера человеческих душ по образцам, одобренным ЦК КПСС. Меня тоже «попросили-обязали» прибиться к какой-нибудь секции, и я после некоторых размышлений выбрал для себя секцию писателей, пишущих о природе. С некоторой натяжкой тематика моих произведений соответствовала профилю этой секции. От участия в регулярных заседаниях я уклонялся под предлогом удаленности своего жилья от центра столицы и ввиду частых поездок на эту самую природу. Так что в секции я бывал очень нечасто, однако бывал – приходилось.
К этому вынуждали и денежные дела, и необходимость запасаться разными справками и письмами, удостоверяющими мои намерения и содержащими просьбу к тем или иным местным властям оказывать мне помощь в сборе материалов и перемещении по подведомственным им территориям. Нередко это действительно приносило пользу. Командировка от Союза писателей открывала доступ в закрытые для свободного посещения зоны. Письмом с просьбой о помощи можно было помахать перед лицом авиационного начальника, когда требовалась переброска по воздуху, а на подходящих трассах не было ни одного борта, – в современных условиях это было нечто вроде тех подорожных, которыми господа проезжающие размахивали во времена Пушкина перед станционными смотрителями, требуя лошадей. Ждать в России приходилось долго во все времена, но лошадей в конце концов давали, как и место в летательном аппарате. Короче,
из Союза писателей целесообразно было исчезать с его же благословения, с выданными им же бумагами. Но сделать это надо было так, чтобы не вызвать никаких подозрений и по возможности сбить с толку преследователей неопределенностью указаний о маршруте следования и целях сбора материалов.
Плохо только, что в командировке всегда указывался срок возвращения. Существовала опасность, что поднимется шум, если «командированный» не вернется. Тогда пойдут письма о пропавшем писателе соответствующим секретарям крайкомов или обкомов с просьбой о поиске и, разумеется, поставят в известность органы. Если поиски будут достаточно интенсивными, меня смогут найти. Но даже при неудаче поисков получится нехорошо, потому что многим людям придется оставить свои дела, прочесывать труднопроходимую местность, облетать большие территории в надежде обнаружить мой след. Короче, надо было придумать, как избежать подобного поворота событий.
Видимо, лучше всего было выправить командировку на максимально долгий срок, не меньше двух лет – под предлогом «вживания» в шкуру промысловиков для достоверности описания их жизни. Через два-три года обо мне, возможно, забудут. Кстати, тут можно было использовать то обстоятельство, что после выхода в свет «Северо-Восточных полигонов» мною заинтересовалась секция писателей, пишущих на производственные темы. Меня пригласили в секретариат Союза и усиленно советовали подумать о переходе в эту секцию. Значит, можно было по вполне уважительной причине открепиться от секции писателей, пишущих о природе, а после «забыть» о вступлении в новую. В секретариате мне прямо дали понять, что благосостояние «производственников» куда как превышает благосостояние певцов родной природы, поэтому переход выглядел вполне оправданным. Пользоваться расположением идеологического отдела ЦК мог только член производственной секции. А расположение партаппарата – это и лучшие дома творчества, и членство в разных общественных организациях, находящихся на виду у прессы, и, следовательно, бо́льшая известность, и, возможно, получение орденов и государственных премий, а главное – частое переиздание сочинений. Откровенно говоря, тянуло поднажиться, но я все-таки решил не делать этого. Расположение со стороны ЦК – это и особенно пристальный догляд, а на кой он мне нужен, особенно теперь, когда я собрался вообще ускользнуть от какого-либо догляда.
Слава Богу, не поддался я и попыткам затянуть меня в партию. В геологии стандартно отшутился, что я уже не только член, но и начальник партии, а в Союзе писателей поблагодарил за доверие, но опять-таки сослался на свои частые и долгие отлучки, которые не позволяли активно работать в родной парторганизации, к чему обязывает каждого члена партии ее устав. В минус мне это, конечно же, записали – не сомневаюсь: но тут уж, извините, не вам решать. Обойдусь титулом инженера, но только геолога-геофизика, а не человеческих душ. Тем более что мое и ваше понимание души слишком уж сильно разнятся. Навидался я людей, которые не по своей, а по вашей, дорогие партийные лидеры, воле, очутились кто под конвоем, кто без. Они мне много чего порассказали о знаменитой сталинской заботе о человеке, горячей которой невозможно вообразить. Еще в Вятке я успел наслушаться о коллективизации. До какой нищеты это довело нормальных жителей деревни, мне рассказывать не требовалось – всё видел сам, всё прочувствовал. А ведь мать была не крестьянкой, а учительницей – в прежние времена не только уважаемым, но и прилично зарабатывающим человеком, который мог содержать себя и семью.
Короче, с партией мне было не по дороге. Беда, однако, заключалась в том, что партия заставляли идти своей дорогой весь народ, и, хотя он разбредался и отставал как умел, она своих усилий не оставляла. А народ был мой, и я оставался частицей его, тоже про́клятой, как и он, но своей принадлежности к нему не проклинающей. Просто мне надоело это всё, надоело, что мною, как и всеми, пытаются помыкать те, кто никакого права по своей некомпетентности, бессовестности и бескультурью на это не имел. И раз уж у меня появилась некоторая, с определенными шансами на успех, возможность уклониться от насилия, я как уважающий себя человек, который хочет и дальше продолжать уважать себя, обязан был постараться воспользоваться такой возможностью. Вместе с любящей женщиной или одному, но в надежде, что и в глуши когда-нибудь да найдется женщина, способная заинтересовать меня собой. Короче, надо было решаться. «За» исчезновение говорило много больше доводов, чем «против».
Жизнь в рисковых ситуациях приобретала порой восхитительную остроту и иногда позволяла гордиться собой. Правда, со временем я всё больше склонялся к тому, что основной стороной и существом рискованной жизни было другое. Человеку предлагались испытания не потому, что он любил их, а потому, что он был на это обречен, и, значит, лучше было встречать их одно за другим, готовясь ко все более сложным экзаменам на прочность и уповая на милость Создателя, о которой народ давно и определенно высказался в поговорке: «Бог не выдаст – свинья не съест». До сих пор Бог меня миловал, хотя экзамены предлагал не всегда простые.
Какие-то я сдавал хорошо. Прежде всего на профессионально-корпоративную доблесть. Быть на высоте положения, справляться со всеми напастями, выходить вместе со своими людьми из тяжелых и опасных маршрутов, делать свою работу, несмотря ни на какие помехи и буйство стихий, – со всем этим я достаточно быстро научился справляться. Сдача других экзаменов проходила у меня куда менее удачно.
Любовь, женщины, бытовое устройство жизни – ни на одном из этих поприщ я не добился высоких результатов. Любовь, а чаще увлечения нередко скрашивали мне жизнь между экспедициями, и многие женщины, удостоившие меня своей близостью, были действительно хороши. Но ни разу страсть не была столь сильной, чтобы склонить меня к постоянству. Впрочем, вина лежала не только на мне.
Ну, а экзамен на стойкость к алкоголю я позорно проваливал раз за разом. Спасало меня только перемещение в такие места, где спиртное, во-первых, не продавалось, а, во-вторых, не требовалось моему нутру. Однако теперь в этом деле для меня открылись обнадеживающие перспективы. Лечение – я в этом убедился – могло стать вполне эффективным, если заняться им всерьез.
Хуже всего дело обстояло со сдачей экзамена на доблесть гражданскую, ибо сдать его можно было только одним-единственным способом: объявить властям войну за свои попранные права, а также за права народа. Зная, с кем придется воевать и какие средства будут использованы против меня, можно было не сомневаться, что ни сил, ни возможностей для работы по призванию у меня уже не останется. Поэтому, собственно, я на такие экзамены и не ходил – не стоило даже пробовать. И если докапываться до самых глубин моего желания исчезнуть из общества, то, несомненно, коренной причиной было это – тяга души к освобождению от позорной власти.
Говорить об этом нельзя было ни с кем – ни с другом, которого из-за меня могли взять в оборот, ни с женщиной, которая могла нечаянно – и тоже во вред не только мне, но и себе, сболтнуть либо устроить ненужный шум по поводу моего исчезновения, ни с родственниками, у которых мог быть свой интерес к тому, чтобы я не исчезал. Пожалуй, в моем деле надежней было полагаться на помощь совсем случайных или очень мало знакомых людей, разумеется, тоже не открывая им моих планов и целей. Совсем без знакомых не обойтись – достать необходимые вещи и продукты или провернуть транспортные операции без блата не выйдет.
Выпускники МГРИ разных лет в принципе годились. Принадлежность к родному институту много значила для людей из нашей среды. Альма матер, что ни говори, старалась вылепить нас на один манер, чтобы подготовить к в общем-то весьма тяжелой жизни. Отчасти годились и геологи из других институтов, с которыми доводилось встречаться в поле. Годились, безусловно годились пилоты и бортмеханики периферийных авиаотрядов, с которыми прежде имел дела или просто встречался в удаленных точках. Расширять этот круг за счет знакомых моих знакомых было более рискованно. Им ведь надо было что-то объяснять, чтобы они не поднимали шума, если кто-то после моего исчезновения начнет меня искать. Разумеется, если тревогу поднимут по телевидению или по радио, люди сообщат обо мне всё что знают. И какие же хитрости противопоставить такому ходу событий?
Возможно, пригодился бы метод «заячьей скидки» со следа в сторону. Например, прилетев в некоторое место в верховьях реки, создать впечатление, что я собираюсь сплавляться по ней вниз до устья, а на самом деле вскоре свернуть в приток и, насколько будет позволять его крутизна и водность, подняться по нему вверх. Обыскивать весь бассейн реки вряд ли будут. Плохо только, что ишачить придется куда как больше,. Только настоящему другу летчику можно было заранее признаться во всём. Но таких у меня было только человек шесть-семь, и поди знай, остались ли они на прежних местах, в прежних отрядах. Эти доставили бы на место и молчали обо всём, за исключением заранее согласованных сведений. Такие пилоты изредка могли бы тайно посещать меня и что-то привозить, а что-то забирать. Словом, следовало окончательно решить, как произвести заброску: делая вид, что мне нечего скрывать, и тем самым избежать лишнего внимания, либо потратить много денег и сил на конспиративный вариант без серьезных гарантий, что всё пройдет в тайне. Нарочитая скрытность всегда вызывает подозрения и любопытство, а мне не стоило возбуждать ни то, ни другое. Операции по заброске агента-нелегала за рубеж вряд ли были много сложнее того, что я затевал.
Коль скоро я собирался вживаться в шкуру охотника-промысловика, мне должна была понадобиться и хорошо работающая по зверю и по дичи собака. Говорят, что лучше, когда их две, но для меня завести хотя бы одну – и то проблема. Какую породу брать, сомнений не было – конечно, лайку одной из сибирских пород, разумеется, чистокровную. За оставшееся время ее надо было приобрести, воспитать, успеть подготовить к охоте. Нахаживать лайку – дело тонкое и серьезное, желательно было делать его в обществе взрослой, всё умеющей и понимающей собаки. Но вот кого лучше брать – кобеля или суку? Я не раз выслушивал дискуссии на эту тему. Те, кто высказывались в пользу суки, говорили, что она раньше входит в ум, быстрее осваивает науку, практичней и хитрей кобеля. Зато, напирали их противники, кобели сильнее и смелее, что особенно важно при охоте на крупного зверя. Сторонники сук утверждали, что кобелей проще сманить от хозяина с помощью суки, чем сук с помощью кобелей. Сторонники кобелей твердо держались убеждения, что настоящим другом может быть только кобель, к тому же он не беременеет и не выпадает из дела во время пустовки.
Словом, разговоров и доводов в пользу каждого собачьего пола я наслушался вдоволь и в конце концов понял, что только собственный опыт может показать, кто подошел бы именно мне. А вот опыта у меня как раз и не было. Чужих собак наблюдал, некоторых даже в деле. Своих никогда не имел. На что мне в таком случае было решаться? Получалось, что проще не брать, но это был явно ущербный вариант.
В общем, я чувствовал, что собачья проблема будет гвоздем сидеть в голове, а разрешения так и не получит, если только мне случайно не повезет. И так, по существу, обстояло дело не только с собаками, но и со многими другими вещами, которыми надлежало заняться в виду серьезности затеваемого дела. А альтернативой всей этой нескончаемой волынке могло быть только одно – наплевать на всё, схватить два ружья, боеприпасы, топор, спальник, палатку и еще кое-что и, как есть, нырнуть со всем этим в тайгу с расчетом либо доказать свою жизнеспособность, либо отдать концы из-за голода и невезухи, что, в общем-то, не было моей основной целью. Ведь я хотел еще и писать, а во время проведения такого эксперимента до литературных занятий вряд ли дошли бы руки.
Собственно говоря, даже со всеми запасами, о которых я уже подумал, жизнь в таежном одиночестве все равно не потеряла бы опасной остроты. Она, конечно, мало отличалась бы от жизни обыкновенного промысловика, да только я собирался жить в своей избушке круглый год, промысловик же мог вернуться домой и, разумеется, делал это. Я был обречен находиться в убежище безвылазно самим своим замыслом. Расслабляться во время одиночества невозможно – если ты чего-нибудь нужного не сделаешь, то этого не сделает никто, а успевать делать нужно очень многое. Какая доля суток уйдет на обходы своих путиков и на дальние маршруты, какая – на приготовление еды и обработку добытого, на заготовку дров, какая на литературную работу? И сколько после всего этого останется времени для сна? Никакого хронометража у меня не было. Устроить себе предварительную практику? Пожалуй, было бы разумно. Только когда и где? Летом, осенью и отчасти зимой? Фантазии! Когда мне в таком случае деньги добывать? Ведь даже без большого груза – всего с парой рюкзаков – денег на дорогу надо ой сколько! Одалживаться нельзя – как верну? Значит, оставалось делать то, к чему уже был материал. Вот с этого мне и следовало начать, и, видимо, этим же кончить. И халтуры, кроме переделки романа и рассказов для театра и кино, у меня не должно быть. Иначе действительно – зачем я? Терять лицо было бы непростительно перед самим собой. И все же летом или ранней осенью, или ненадолго зимой, я, пожалуй, мог бы куда-нибудь съездить и кое-что неизвестное о себе смог бы тогда узнать ради своей будущей пользы.
