Kitabı oku: «Долгое прощание с близким незнакомцем», sayfa 9
V
Обдумывая свой план, я все время испытывал крайне неприятное чувство. Я старательно отгораживался от чего-то очень важного – от необходимости ответить на какой-то вопрос.
То, что обычно смутно будоражило меня перед любой экспедицией или дальней поездкой с неизвестным концом, не вполне напоминало нынешнее состояние души. Если раньше естественным образом беспокоило: «вернусь – не вернусь» (как тут не вспомнить напутствия, каждый раз получаемого перед экспедицией Володькой Образцовым от его жены: «Попробуй только не вернись!»), то сейчас проскальзывало настороженное ожидание другой неизвестности. В глубине меня кто-то силился довести до моего сознания еще один вопрос: «А нужна ли та перемена, которая произойдет во мне или со мной?»
Иными словами, стоит ли добиваться преображения собственной личности, не зная, к каким результатам это приведет. Раньше такой проблемы не возникало. Я знал, каким хочу быть после экспедиционных испытаний – закаленным, знающим, уважаемым и авторитетным профессионалом, причем образцы для подражания были мне хорошо известны. Больше того, это не было только моим единоличным стремлением, это было общепризнанным корпоративным стремлением к идеалу. А теперь какой для меня должен был быть ориентир, какой эталон? На эти вопросы у меня до сих пор не было ответа. А правда, каким я собирался стать в результате осуществления своей затеи и ради чего?
Научиться жить отшельником, овладеть еще одним навыком, который может оказаться полезным? Нет, ради такого практического умения не стоило особенно стараться. Пройти курс выживания под руководством специалистов-инструкторов было бы и проще, и полезнее. Погрузиться в одиночество ради духовного очищения от скверны и суеты, ради духовного восхождения к Богу, как это делали и делают отшельники? Нет, этого я тоже еще не осознал в качестве своего глубинного устремления – по крайней мере, пока. Даже мотивы покаяния за грешную жизнь и особенно за некоторые поступки не обрели еще такой силы, чтобы я для этого решился на долгую одинокую жизнь. Писать мне там вряд ли стало бы легче, пускай и появились бы новые темы. А убегать только от гнусной идеологической обстановки и суеты, в которую сознательно или бессознательно погружается большинство преуспевших писателей, мне казалось все-таки не очень оправданным. Лично меня до сих пор особенно не тиранили, сам я давно освоил приемы ускользания, а привычка к роскоши, позволявшая властям крепко держать в своих руках видных «инженеров человеческих душ», у меня, слава Богу, не образовалась. Так что, в полном рабстве я как будто не состоял. Отшельничество могло освободить меня от одних зависимостей и заменить их другими – например, трудным бытом. Составлять календарь природы и описывать ее феномены опять же полезно и интересно, но это никак не главная моя цель – я не Бианки.
Так какая же у меня цель? Исторгнуть из себя грязь, а в душе и уме зародить какие-то по-настоящему достойные мечты? Достичь прозрения? На последнее надежды было мало, лучше сказать, никакой. Твердить: «Господи, помилуй!» – как делал преподобный старец Серафим Саровский, я явно не мог. Медитировать молча, глядя часами на какой-то подходящий предмет и блуждая мысленным взором от себя к нему и от него к себе, мне тоже было явно недоступно. За счет чего тогда я имел бы шансы прозреть? За счет ночных размышлений о суете и хрупкости земного бытия под вой бурана или под стук дождевых струй, бьющих по крыше? Такого в моей жизни было уже вполне достаточно, но к другому ви́дению жизни это так и не привело. Учителя, гуру у меня там быть не могло, на честь же удостоиться услышать голос Бога я и надеяться не смел. А если так, то делать затеянное или не делать? В таком же положении были некогда мореходы, перед тем как отправиться в неведомый маршрут. Разве были они уверены, что обязательно откроют путь в Индию, обогнут Африку, откроют новые континенты? У них ведь тоже не было гарантий, но они все-таки решались и шли.
В давние времена и я, не задумываясь о возможных скверных последствиях, приказал бы себе: «Решайся!» – и шагнул бы в притягательную неизвестность. Теперь меня совсем не тянуло на необдуманные поступки. Что изменилось? Кончилась молодость, когда мне казалось, что мое призвание – доблестная работа полевого геолога. Почему геолога? Потому что путешествовать в качестве географа казалось уже несовременным – время Ливингстонов и Пржевальских безвозвратно прошло. Потом оказалось, что с выбором дела жизни произошла ошибка, причем не простая, а двойная. Да, одним из моих двух призваний действительно были путешествия. Но это вовсе не означало, что путешествующим в двадцатом веке мог быть только геолог. Напротив, со свободой перемещений по лику Земли эта профессия имела не так уж много общего – пожалуй, даже наоборот. В этом заключалась одна ошибка. Другая же состояла в том, что призванием моим оказалась литература. Геология осталась только профессией, в определенной степени добротности освоенной мной. Ошибки, связанные с ней, не были ни драматическими, ни, тем более, трагическими, хотя вполне могли стать таковыми, будь небеса не столь снисходительны. О чьих-либо еще плаваниях вдоль арктического побережья на протяжении тысячи морских миль со слабосильным мотором на фанерной лодке я пока что не слышал. Как и о других моих полубезумствах – полуподвигах, совершенных ради того, чтобы выжить.
Другие мои ошибки, более явные (и куда более грубые) были осознаны уже давно. Неудержимое влечение к полярному суперменству стало главным смыслом моей жизни в компании с такими же неопытными «полярными волками», хотя его вряд ли стоило бы считать чем-то порочным, не соответствующим благородным устремлениям молодости, если не считать бесшабашного, демонстративно лихого пьянства. Тогда еще не было предчувствий насчет того, чем это может кончиться. Суперменам казалось, что они контролируют свою судьбу. В этом они заблуждались. Сила воли сразу, конечно, не утратилась, на прохождение маршрутов ее оставалось достаточно, но вот после возвращений удерживаться от безмерных возлияний большинство «полярных волков» уже не могло, хотя им еще долго казалось, что бросить пьянку они просто не хотели. Этот грех потянул за собой и многие другие, равно как и наказания за них: потерю женщин, которых любил, соединение с теми, к которым был почти равнодушен; ослабление яростного желания работать по призванию и брать одну вершину за другой; заметная порча прежде абсолютно надежного организма; нарастание чувства недовольства собой. Можно было даже сделать вывод, что я состарился – или начал стариться – раньше, чем полагалось по возрасту. Жадный интерес к жизни, характерный во времена молодости, не то пропал, не то видоизменился, превратившись в тягу к бегству от цивилизации. Я постепенно переходил в состояние, в котором душа все чаще обращалась к неведомым мирам и мысленно просила дать ей покой от суетных страстей, тело же настраивало себя на готовность к новым испытаниям, хотя ему все меньше хотелось подвергаться им. Не было стремления во что бы то ни стало длить свою жизнь, такой, какой она стала теперь. С утратой достоинства мириться никак не хотелось.
Сохранение же достоинства подразумевало неотступное занятие любимым делом вопреки всему, верность себе в лучшем, способность не разбрасываться, не мелочиться и не дешевить. Мог я и дальше отвечать этим критериям? Пожалуй, да. Тогда для чего нужно исчезать насовсем? Продолжительные и нередкие отлучки не исключались и так. А еще: ничего не имея, ничего и не потеряешь. Я могу оставаться некорыстным писателем, я могу подчинить известность своим целям и не стать ее безвольным рабом. У меня ни разу не возникло чувство, что главное в жизни я уже сделал и теперь имею возможность купаться в самодовольстве и славе. Ради самодовольства не стоило жить. Жить стоило ради удовлетворения любознательности и расширения своего горизонта. Ради восхождения, подъема над самим собой.
И писать я мог хорошо только для себя, для удовлетворения взыскательного судьи, которого Бог поместил внутрь меня, видимо, в тот миг, как велел мне стать писателем. Однако, где бы я ни был – среди людей или в полном одиночестве, – эта парочка – писатель и его безжалостный судья – работала во мне, не обращая никакого внимания на то, кто и что вокруг ждет, советует или требует. Критерий был один – истина. Истина жизни, истина природы, истина моей мысли. Другое дело, как я шел к её постижению. В многолюдье я мало видел хорошего – всё больше скверну, порождаемую перенаселенностью и борьбой за преходящие блага. С одним-двумя надежными спутниками я оказывался там, где никто не мешал мне обогащаться впечатлениями и мыслями о жизни. И всё же в одиночестве я воспринимал действительность еще острее. Хотя, возможно, что и в чем-то искаженно. Да, пожалуй, бесполезно пытаться решить, что лучше – смотреть на жизнь глазами человека, вовлеченного в общение с другими, или глазами отшельника…
Наверное, в разных случаях годилось и то, и другое. Выходит, для начала следовало понять, о чем я собираюсь писать. М-да, долго мне пришлось рассуждать, чтобы сделать вполне банальные выводы. Однако при всей своей банальности они не были вполне очевидны.
Мысли о сюжете нового романа день ото дня угнетали меня всё сильнее. Прямо-таки напрашивалось сравнение с нарывом, который уже давно грозит прорваться, но никак не преодолеет последней истончившейся преграды. Можно было бы использовать и образ вулкана, приготовившегося к извержению, – это было бы более лестно, но, к сожалению, к тому, что назрело во мне, образ вулкана не подходил ни по красочности, ни по масштабу. Я понимал, что от меня ждут некоего логического продолжения «Северо-восточных полигонов» или, по крайней мере, чего-то близкого. Чтобы был центральный положительный герой, упорный и в какой-то степени умный и благородный. Чтобы в высоких сферах между его начальниками шла борьба на принципиальной основе, причем новаторы и консерваторы были примерно равны силами и потому только простые работники, включая низовое начальство, своим честным, на грани плакатного героизма, трудом, склоняли чашу весов в пользу прогресса. Я ничего плохого не думаю о сюжете своего первого романа, тем более, что в основе своей и во многих подробностях он был взят прямо из жизни, но повторять подобную схему совсем не хотелось. Для описания того, что теперь занимало меня, она не подходила.
Теперь драма должна была разворачиваться внутри одной головы. Противоборствующими сторонами могли быть, на выбор, стремление к едва ли осуществимому идеалу и практицизм, или величайшая волевая и умственная концентрация на чем-то избранном и желание не упустить жизненные удовольствия, или стремление служить науке и попытка заставить науку служить себе. Человек способен терзаться и отстранять терзания, он может быть невероятно, безумно самоуверен и может в одно мгновение потерять уверенность в себе и своей правоте при внезапном пробуждении такого эфемерного, дотоле находившегося в состоянии спячки свойства, как совесть. Да и мысль человека, порожденная как будто одним только мозгом, то есть материальным телом, вдруг понуждает отречься от всего материального и искать путь в невидимые миры, существование которых мы по нашему неведению отрицаем. К чему, к каким поступкам толкали людей такие странности и в прежние времена, и сейчас?
Человек, который мыслит себя повелителем вселенной, просто-напросто глуп, постыдно глуп. Человек, который уверен, что выше своей материальной головы не прыгнешь, ограничен и убог. Но человек, который ищет приблизиться к действительному Повелителю вселенной, стараясь становиться лучше, есть то существо, которое оправдывает свое пребывание в любых мирах и может быть удостоено вечности и блаженства. Конечно, члену Союза советских писателей разрабатывать такую тематику не положено, но на то он и профессионал, чтобы справиться с решением задачи художественными средствами, то есть не вполне улавливаемым партийной цензурой способом.
До обмана цензуры, однако, было еще далеко. Сперва предстояло представить себе хотя бы канву грядущего повествования. Кем бы ни был мой центральный герой, ему надлежало получить начальный импульс для духовных поисков. Можно было сделать его ученым, например, биологом, который близок к разрешению тайны жизни, но не может с помощью науки преодолеть остающийся барьер, или астрономом, который случайно прикоснулся к дотоле неведомым для него сокровищницам астрологии, или конструктором космической техники, сопричастным к столкновениям с неопознанными объектами и космическими пришельцами. Последнее, правда, постарались прибрать к своим рукам писатели-фантасты, а не сугубые реалисты, но, как знать, возможно, теперь именно таким окажется столбовой путь развития реализма – кому же еще, как не реалистам, описывать неведомые прежде миры, если им посчастливится познакомиться с ними, не прибегая к фантазии?
Но во всех этих случаях главной трудностью для меня был недостаток знаний. Я не имел серьезных представлений ни о современном состоянии биологии, ни об азах астрологии, не говоря уже о конструировании космической техники или секретных докладах летчиков и космонавтов о столкновениях с НЛО. Глубоко проникнуть в какую-либо из этих областей самому у меня не было абсолютно никакой возможности. Кроме того, космические дела, все как есть, у нас засекречены, а астрологические книги и вовсе не достать – либо уже уничтожены поборниками марксизма-ленинизма, либо ими же упрятаны в спецхраны исключительно для собственного употребления. Хорошо бы связаться со знающим человеком, который сумел бы не только на словах обрисовать круг проблем и открывающиеся возможности, но и работал бы в той сфере, где самые «продвинутые» специалисты еще не очень удалились от круга обывательских представлений. Пожалуй, для этого больше подходили парапсихологи. Об этом действительно сто́ило подумать. Притягательный мир – все эти ясновидящие, предсказатели будущего… Что они могут сказать непосвященным о своих способностях? Что на самом деле следует из сообщаемых ими сведений? Погрузиться во все это – разве не заманчиво для человека с интеллектуальными запросами? Может, мой герой и будет таким человеком? Или не совсем таким? – Не очевидно таким. Интеллектуалом скрытным. Пусть все вокруг видят его другим, даже вовсе лишенным подобных запросов. Получается, ученым он быть не может… Но не слесарем же? Кем-то вроде инженера, получившего шанс узнать совсем новый мир.
А что если летчик? Пилот может, к примеру, рано выйти на пенсию, посвятить себя какому-то хобби и даже сделать его своей новой профессией. Летчиков я встречал в своей жизни немало, со многими был достаточно близко знаком, их умственный настрой представляю неплохо. Только в какую новую сферу устремить его интерес? Заняться он может чем угодно. Ну ладно, определюсь позднее. Пока что важно, что я, похоже, нащупал, о ком стоит писать. Скорее всего, как раз о летчике. Его можно куда угодно отправить: и в охотники-промысловики, и в экстрасенсы, и в астрологи. Чем только ни способен заняться мыслящий, энергичный человек лет тридцати пяти-сорока, который внезапно оказался не у дел, но не расстался с любознательностью! Опытность и нерастраченность – хорошее сочетание человеческих качеств, когда надо начинать жизнь заново и действовать не по шаблону. Всю жизнь подчиняясь внешней дисциплине, бывший пилот может теперь осознанно подчиниться и более строгой дисциплине, устанавливаемой для себя им самим ради обретения чего-то более существенного, важного. Он может быть женат или неженат. Его отношения с женщинами могут быть в духе необязательности и вольности, а могут выдавать в нем человека серьезного и разборчивого. Но пока это неважно – в свое время решится само. Итак, его хобби, женщины, любовь, поиск неведомых объектов и нового смысла жизни… Придется еще обдумывать и обдумывать, прежде чем начать писать. Я бы не хотел делать его жертвой аварии или служебной несправедливости, объясняющих ранний выход на пенсию. Летчикам у нас и без того не дают состариться за штурвалом. Лучше пусть он будет нормальным, достаточно удачливым пилотом, а его заставят изменить привычный образ жизни, когда мысль у него в голове, по сути, дремала, – некий, вроде бы, случайный импульс, толчок, который разбудит любознательность и подвигнет к действиям. Понадобится ли ему для этого компания? Возможно, ведь действовать в одиночку он не привык – просто не был обучен, и до сих пор с ним всегда был его экипаж. Но тут уж у него должны возникнуть сложности – у бывших коллег свои планы. Тогда ему станет ясно, что надо все делать самому, пока единомышленники не найдутся на избранном поприще сами собой. Вот с наставниками у него не поймешь, что будет. То ли он попробует обойтись без них, то ли прошлые знакомства позволят получить. А дальше – вперед и прямо. Найдет ли он то, что искал, достигнет ли чего – это станет понятно по ходу дела. Но что-то ценное он наверняка обретет. Поймет, как мало думал до сих пор о действительно стоящем, как сильно заботили его пустяки. Словом, сделает-таки главный шаг, покинет мир мнимых ценностей, на свой лад исчезнет из него. И пойдет по пути, где вера и знание слиты воедино. Вот это и нужно сделать одной из основных линий романа, если говорить о главном.
Глава 2. «Стратегия исчезновения». Роман
I
С тех пор, как от знакомых пилотов стали поступать известия о наблюдении неизвестных (не хочу говорить «неопознанных», потому что летчики их вполне опознавали) летающих объектов, способных выполнять самый невероятный пилотаж на фантастических скоростях, я начал пристальней наблюдать и за небом, и за землей. Ребята, вместе с которыми мы съели не один пуд соли, врать не могли. Их друзья летчики – тоже. Официальное же молчание по поводу НЛО сначала озадачивало, затем раздражало, а в конце концов стало попросту возмущать. Мало того, что очевидным враньем «ученых» и некоторых продажных писак объявлялось, что это не летательные аппараты, а «оптические эффекты», властям пришло еще в голову посылать пилотов, сообщавших о встречах с НЛО, на психиатрическую экспертизу, где их быстро вразумляли угрозой отстранения от полетов.
Однако «объектам» было всë равно – признают их власти или не признают. Они продолжали себе существовать, появляться, иногда даже лезть на рожон, как будто прекрасно знали, что люди ничего им не сделают. Тем временем и люди, наплевав на строгие внушения сверху, не переставали делиться с друзьями и коллегами всем, что смогли узнать о загадочных гостях нашей планеты.
То обстоятельство, что сам я до сих пор не сталкивался с ними, не только не охлаждало моего интереса, но даже еще сильней разжигало его. Люди, которые совсем не ждали столкновения с НЛО (часть из них до этого откровенно высмеивала «сказки»), нарывались на них чаще тех, кто жаждал встречи и свято верил в неземные цивилизации, куда более совершенные, чем наша. Так я летал себе и летал и все время вертел головой по сторонам, да еще и вверх и вниз, но ничего таинственного не увидел до тех пор, пока меня не списали по возрасту и здоровью. Собственно, на здоровье мне и сейчас грех жаловаться – никакой патологии у меня вроде так и не нашли, – но в плановой системе я числился отработавшим весь свой летный ресурс. Однако еще более важным было, видимо, то, что кое-кому сильно не нравилась моя независимость, которую я подчеркнуто демонстрировал, делая ряд вещей, не удававшихся другим пилотам, в особенности же тем, которые предпочли пересесть из кресла летчика в начальственное.
Что и говорить, расставаться с воздухом было тяжело. Сам-то я еще не налетался. И все-таки воспринял увольнение на пенсию с удивившим меня самого смирением. Не подошел – не надо. Доказывать вам свою пригодность не буду – это бесполезно: только нервы себе портить, да время попусту терять. Тем более, наглядевшись со стороны на судьбу старших коллег, я усек, что из нашего летного дела надо уходить вовремя. Господу порой надоедает смотреть на тварь, истощающую Его терпение все новыми и новыми противоестественными полетами в аппаратах тяжелее воздуха без средств управления гравитацией. Короче, я предпочел признать в отлучении от авиации перст Божий и волю Создателя испытать меня в чем-то еще, кроме авиации, чтобы дать возможность выполнить в этой жизни все мне предназначенное. Воле Всевышнего можно противиться только от недостатка ума и отсутствия любви к тому, кто тебя создал и наделил не только телом, но и бессмертной душой, – это я понял давно, хотя в земных делах смирением не отличался.
И вот я снова почувствовал себя свободным в выборе занятия, причем даже более свободным, чем в первый раз, когда должен был после окончания школы решить, что мне делать и куда поступать. Тогда я должен был делать это быстро, дабы родная советская власть не успела забрить меня в солдаты. Теперь же ни солдатчина, ни неустроенность быта мне не грозили. Я мог выбирать, не понукаемый ничем и никем. И, помня, что при увольнении не противился воле Господа, я теперь рассчитывал, что Он не замедлит указать мне, чем заняться, чем загореться, что делать. И действительно, было указано (или подсказано – не столь уж важно, каким словом обозначить сигнал свыше), на что потратить, точнее чему посвятить дополнительно подаренные годы. Ведь в том, что они мне подарены, сомневаться никак не приходилось. Могила с пропеллером на скромном обелиске уже давным-давно могла подытожить мою летную жизнь. В свое время я, честно говоря, не очень думал об этом. Мне нравилось испытывать остроту хождения по грани, когда имеешь уверенность в себе и своем умении владеть аппаратом и ладить с ним, но в то же время знаешь, что не тебе решать, проиграешь ты или победишь в каждом новом столкновении с опасной неизвестностью. Может, рисковые фокусы сходили мне с рук только потому, что благодаря им десятки рожениц вовремя оказались в роддоме и благополучно разрешились от бремени (и многие из них, произведя на свет мальчиков, назвали их моим именем), опять-таки десятки больных или каким-то образом пострадавших живыми добирались до больниц и уж сотни и тысячи пассажиров доставлялись туда, куда им было нужно или получали то, в чем остро, а порой жестоко, нуждались. Я не хвалюсь, это просто свидетельство правильности моего выбора.
Итак, первую, скорее всего, большую часть своей жизни я отлетал, не очень сильно отвлекаясь мыслями от работы и даже не особо сомневаясь, что подобное профессиональное восприятие жизни и есть нечто вполне приличествующее званию homo sapiens. Только уж под конец летной карьеры я осознал, что все это время передо мной развертывались картины драматического напряжения бытия, из которых можно было сделать важные выводы гораздо раньше, чем получилось на деле. Эта незрелость сознания могла продолжаться и дальше, не споткнись я, по милости появления рассказов об НЛО, об одно простейшее соображение: как поразительно мало мы знаем о мире и жизни в нем и как на самом деле интересно и важно иметь о них несравненно большие представления. Ведь каждая прояснившаяся загадка уводит все дальше вглубь мироздания: и вглубь космоса, и вглубь себя. Чтобы в самом деле стать «сапиенсом», надо ох как постараться. А с моим пилотским образование это было не очень просто. Не зря значащаяся в дипломе, выданном по окончании высшего авиационного училища, квалификация «летчик-инженер» по традиции читалась как «летчик минус инженер». Надо было образовываться по новой, доставать какие-то книги (а какие?), искать знакомства со знающими людьми.
Я чувствовал, что к делу будет причастна даже философия, если я хочу на самом деле понять, чего ради вращается Земля и ходят по небу светила, а главное – для чего был создан и существую я, наряду со всеми другими наделенными разумом и чувствами людьми. Нынешнее бытие на нашей планете настолько затемняло подлинный смысл творения, что исчерпывающих ответов на эти вопросы, найти никак не удавалось. А ведь скрытый смысл во всем этом определенно был. В конце концов, сама уфология интересовала меня именно потому, что могла открыть новые пути для получения знаний от тех, кто развит сильнее нас.
Нечего и говорить о том, что в библиотеках я сразу ощутил себя беспомощным. Литература по философии (не считая марксизма-ленинизма) была представлена крайне неоднородно: по античной философии книг было сколько угодно, по индийской, китайской и древнеегипетской не было почти что совсем. Точно так же европейская философия XVIII–XIX веков была представлена множеством авторов и книг, а европейская философия XX века – практически никак. Но главное препятствие заключалось даже не в этом. Я понял, что систематически изучать философскую литературу просто не сумею. Она предстала передо мной бескрайним морем, плыть по которому было ужасно скучно. Улов из этого моря был минимален, а спать хотелось страшно. Работ по уфологии в библиотеках почти не держали. Видимо, идеологический отдел ЦК КПСС запретил освещать данную проблематику. Это не было для меня неожиданностью. Газетные и журнальные статьи по поводу появлений НЛО неизменно убеждали читателей, что серьезной науке о них ничего не известно, стало быть, ничего достоверного тут нет. Это уже не возмущало. Просто свидетельствовало о том, что к истине надо пробираться другими путями. Оставалось искать просвещенных людей.
Не очень быстро, благодаря слухам, я узнал, что в Москве есть неформальная группа уфологов, которая объединяла некоторых физиков, летчиков, философов и любопытствующих технарей различного профиля. Неформальной она называлась ради того, чтобы не слыть подпольным сборищем диссидентов. Власти ее деятельность, направленную на «объективное изучение НЛО и сопровождающих их присутствие эффектов», явно не одобряли и могли в любой момент все прикрыть, но почему-то не прикрывали. То ли сами хотели побольше знать о незнакомцах, ускользающих от «ученых», то ли затруднялись в выборе предлога для репрессий – против марксизма никто в этой группе не выступал, наоборот, там заправляли апробированные доктора и кандидаты философских наук. Кроме того, официальное учение вовсе не отрицало принципиальной возможности существования во вселенной других разумных цивилизаций.
Из дошедших до меня слухов я узнал, что под крышей ВПК создана специальная лаборатория, работающая в режиме полной секретности, в которую направляется вся информация об НЛО из всех доступных отечественных и зарубежных источников. Ну, в эту-то лабораторию мне было не заглянуть: сплошная госбезопасность и внутри и снаружи. Значит, надо было искать подход к «неформалам». Поразмыслив, я решил порасспросить журналиста Пионовского, которого несколько раз возил в разные места по полярным маршрутам. Он давно жил в Москве, был, что называется, пролазист, имел нюх на все новое, модное и, наверняка, сталкивался с ребятами из компании уфологов-общественников.
Вопреки всем ожиданиям, он обрадовался моему звонку и переселению в столицу. Узнав, что я нигде не работаю и ничем покуда не занимаюсь, но хочу войти в контакт с московскими уфологами, он сразу заявил, что может посодействовать.
– Я знаю там нескольких человек довольно давно. А один из организаторов группы и главный, на мой взгляд, энтузиаст Андрей Абаза несколько раз давал мне интервью. Правда, в пристойном виде опубликовать их не удалось – часть выбросил редактор, часть зарубила цензура, – но все же через меня группа заявила о себе и о том, что одними «оптическими» эффектами и иллюзиями явление НЛО не объясняется. Он уж и за это был мне признателен. Хочешь, я ему позвоню и попрошу встретиться с тобой?
– Ну-у, – подтвердил я.
Он рассмеялся:
– Отвык я уже от вашего сибирского «ну»! Ладно, договорюсь с ним и перезвоню тебе. А если вдруг не получится, придумаем что-то еще.
Фамилия «Абаза» казалась мне странной еще с тех пор, как я узнал, что музыку романса на слова Тургенева «Утро туманное» написал как раз Абаза. До этого мне была известна только одна Абаза – небольшой город в Западных Саянах в верховьях реки Абакан, полное название которого было Абаканский Завод. Однако имел этот Андрей Абаза отношение к абаканскому заводу или к «Утру туманному», меня не интересовало. Лишь бы очное знакомство с ним и его коллегами имело конструктивное продолжение.
Пионовский выполнил свое обещание. Он сказал, что Абаза без особого энтузиазма, но согласился на встречу и передал, где и когда сможет меня принять.
– Здравствуйте, Андрей Владимирович, – сказал я, – войдя в маленькую комнатушку, которая была выделена уфологической группе. – Я Николай Михайлович Волгин. С вами обо мне говорил Пионовский.
Навстречу мне поднялся человек лет сорока пяти, высокий, с большой головой, темноволосый, с живыми, внимательными глазами. Мы пожали друг другу руки. Он жестом указал мне на стул и присел сам.
– Хочу без обиняков спросить, Николай Михайлович, что Вас привело к нам? Насколько я знаю, Вы пилот гражданской авиации, вышедший на пенсию. Чем вызван ваш интерес к НЛО?
Его тон однозначно свидетельствовал о том, что приблизительными ответами он не удовлетворится.
– Это интригующая тема для всякого летчика. То, что есть такие аппараты, о которых мы и мечтать не смеем, – это самое первое, что пробудило интерес. Второе – что я, летая сначала в военной авиации, – а я был летчиком-истребителем, – а потом в малой авиации в самых глухих местах, ни разу их не наблюдал, хотя многие мои коллеги – и военные и гражданские – рассказывали о своих встречах с НЛО. И третье – думаю, что обитатели этих НЛО знают о смысле существования и о будущем мыслящих существ гораздо больше нашего. Хотелось бы приобщиться.
– Это все? – спросил Абаза, не вкладывая в свои слова ничего, что позволило бы понять его реакцию.
Он внимательно смотрел на меня. Я тоже не отводил взгляда.
– Нет, – ответил я. – Хотелось бы узнать у Вас, где они чаще появляются, и если за ними можно вести наблюдения, то я хотел бы принять в этом участие. А для начала я попросил бы вашего совета, что мне надо прочесть и где это можно найти.
Я замолчал. Абаза заговорил не сразу.
– Так, – сказал он. – Вы, разумеется, понимаете, что мы в первую очередь заинтересованы в людях, которые уже располагают определенной подготовкой. Тем не менее, учитывая то, что в нашей стране с информацией об НЛО дело обстоит крайне плохо, нам приходится заниматься не только обработкой сведений, но и в некоторой степени просветительством. Хотя, должен сказать, слово «просветительство» приходится употреблять очень условно: настоящего знания нет пока и у нас самих. Пионовский охарактеризовал вас как человека волевого и располагающего своим временем. Это так?
