Kitabı oku: «Окруженные тьмой», sayfa 3
Саша кивнул: как говорили древние, надо молиться, чтобы вечер был добрым – и тут же увидел тестя со спущенными штанами.
– А ты что здесь делаешь, Петрович? – спросил он, как показалось тестю, с легким подозрением. – Нет, штаны натягивать не обязательно, хоть всю жизнь так ходи, но что ты тут делаешь в таком виде?
Ну что, что он мог делать в таком виде, сами подумайте! Ничего он тут не делает, зашел узнать, не надо ли чего, помощь, может быть, требуется.
Ах, как посмотрел Саша на незадачливого тестя – нет, не тестя, бывшего тестя, который вообще неизвестно чего тут небо коптит. Кивнул головой молча: выйдем-ка, Петрович.
Они вышли. Петрович глядел на Сашу дерзко, даже в наступление перешел.
Воспитывать будешь, догадался. Ну, так поздно воспитывать, я сам уже дочку взрослую воспитал. А ты знаешь, что француженка твоя тут со мной вытворяла? Знаешь? Соблазнить меня пыталась! Но я не дался, нет, я только по любви, абы с кем не хожу. Это вы, молодежь, вам повесь на дерево юбку – тут же и кинетесь, а мы, старая гвардия, мы еще ого-го… В смысле, ого-го какие скромные.
– Ну, какой ты скромный, это я помню, – сказал капитан. – Ты, видно от избытка скромности тогда в квартиру сразу двух проституток привел?
Ну и что, что привел, обиделся тесть, ну, и привел. Во-первых, он что хотел, чтобы трех привел или целую конармию? Он, Сашка, должен спасибо сказать, что две всего. Это во-первых. А во-вторых, это были не проститутки, студентки. Петрович же думал, что студентки бесплатно. А выяснилось, что сейчас даже студентки за деньги – и почище, чем иная проститутка. И вообще, не о том говорим. Он, Петрович, про что толкует? Женевьев эта французская вожделела его – и никак иначе. Всеми парижскими бесами искушала. Он прямо как святой столпник был. Петрович ей говорил: «Как тебе не стыдно, девка! На что я тебе нужен, я же старик? Ты вон лучше на Александра обрати внимание. Такой мужчина пропадает без женщины. Скоро уж вообще ни на что не годен будет…» А она ему в ответ: «Мне, дескать, Саша не интересен как мужчина. Плевать, говорит, мне на вашего Сашу. Я, говорит, Петрович, влюбилась в вас до полусмерти, и если ты сейчас же не будешь моим, я с собой покончу – раз и навсегда». Вот такая вот любовь, капитан Серегин, так что не взыщи, и пришлось, конечно, ее удовлетворить.
День и правда выдался тяжелый – и Саша не выдержал, сорвался. Как же не стыдно, сказал, старая ты сволочь! Человек из Франции приехал, а ты ему голову морочишь. Не говоря уже о том, что просто опозорить девушку пытаешься. В общем, сказал, еще раз домогнешься Женевьев, будут у тебя, Петрович, большие неприятности. И хватит уже свинью из себя изображать, надоело.
С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка.
– Погоди, мент поганый… – Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. – Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны?
Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор.
– Ты знаешь сейчас чего? – голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. – Ты меня вот здесь вот пронзил… В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или…
– Или что? – в голосе Саши громыхнуло железо.
– Или сам выметайся! – топнул ногою тесть.
На лицо капитана сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда – и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал.
– Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых – некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это – мой дом. Мой, понимаешь?
Петрович снова изменился в лице – второй раз за последние две минуты.
– Я все понимаю… – прошептал он. – Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка…
Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой.
– Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом… Пошел я.
– Отец, что ты валяешь дурака? – голос у Саши был усталый. – Ну куда ты пойдешь посреди ночи?
– Вот туда и пойду… Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба… Даст Бог, сгину где-нибудь под забором.
Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий.
– Ну, не дави на психику, – сказал Саша. – Давай поговорим спокойно.
– Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь… содомскому греху.
На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно.
– Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас!
С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем?
– Он дурак, – отвечал Саша.
– Это я знаю. Но почему он ушел?
– Обиделся – и ушел.
– А когда вернется?
Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно…
Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала.
– Да не надо тебе никуда ходить! – не выдержал он. – Сиди дома…
Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать.
Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки.
– Пожалуйста, будь осторожен, – сказала. – В Москве ночью очень опасно… Я буду волноваться.
Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался.
Глава третья. Все женщины в одной
Всю ночь Женевьев снились плохие сны. Пересказывать их я не возьмусь, да и что поймет нормальный человек в снах французского ажана? Но, проснувшись наутро, Женевьев почувствовала, что в доме нехорошо. Было тихо и как-то… ужасно, что ли.
Она бесшумно поднялась, оделась, очень осторожно открыла дверь и тихо вышла из комнаты. Особенно неладно, чувствовала она, было в гостиной – там, где спал Саша.
Опасения ее подтвердились. Правда, капитан Серегин в гостиной уже не спал. Или еще не спал. Он сидел за столом с бутылкой водки, глаза его были красны, на щеках за ночь выступила щетина. Пару секунд Женевьев внимательно разглядывала капитана, потом сказала негромко:
– Доброе утро, Саша.
Он мрачно кивнул. Она хотела спросить, вернулся ли Петрович, но не стала – и так было ясно, что нет.
– Ничего, вернется, – сказал Саша хмуро. – Небось, нализался вчера и залег где-нибудь под забором. Да не переживай ты так. Не пропадет он. Наверное…
Видимо, Саша пил всю ночь, в комнате стоял сильный запах перегара – вот до чего доводит людей бег трусцой. Женевьев распахнула окно. Посмотрела на улицу. Весна, птицы поют… Как это будет по-русски: пришла весна, отворяй ворота?
Не весна, усмехнулся Саша невесело. Беда пришла.
Она не могла этого понять. Пришла беда – отворяй ворота? Но зачем? Зачем отворять ворота для беды? Все-таки русские – очень мрачные. Они совершенно не умеют радоваться жизни. Даже Моисей Семенович, хоть и давно стал французом и веселым человеком, сохранил в себе эту мрачность где-то на самом дне души.
Но Саша заспорил с ней. Нет, сказал, мы умеем радоваться, очень даже умеем, говорил он, внимательно глядя на бутылку. Иной раз так нарадуешься… Правда, тошнит потом страшно и печенка болит. Но ничего, радость важнее.
Он встал из-за стола, чуть покачиваясь, подошел к окну. И правда, весна. И птицы поют. Все как положено. В России весна – время любви. А во Франции как?
Во Франции весной время любви только у кошек, отвечала Женевьев. А у людей – круглый год. Это и называется свобода. А если ты, как кошка, любишь по расписанию, тут никакой свободы нет. Кстати, почему ушла твоя жена?
Саша посмотрел на нее мрачно: интереснее темы найти не могла? Но слово уже было сказано, и перед внутренним взором Саши снова встал тот теплый весенний день. Теплый, солнечный, страшный весенний день…
Они сидели в кафе на веранде. Ветер погуливал над головой, волновал зеленые листья на деревьях, трогал прохожих за щеки. Два киргиза-официанта вынесли и повесили на стену черную плазменную панель, там надрывался лохматый перец в лосинах, пел что-то чудовищное, непереносимое. Перец казался смутно знакомым, из детства, и мелодия тоже, а слов не разобрать. Первобытный человек, глубь веков, подумал тогда Саша. Они бы еще Филиппа Киркорова повесили. Или Федора Шаляпина – того, который бас, а не который погоду предсказывает.
– Я больше не могу, – вдруг очень тихо сказала Катя. – Ты все время на работе, а я одна. И конца-краю этому не видать.
Говорила она спокойно, но в глазах ее застыло отчаяние. Ветер трепал каштановый завиток на лбу, она смотрела исподлобья, беззащитная, как школьница. Саша вдруг понял, что волосы у нее отросли длиннее обычного, а кудри чуть разгладились. Когда они только познакомились, ему казалось, что кудряшки эти должны быть жесткими, как у африканки. Но нет, они были мягкие и становились еще мягче в постели – потом, после всего…
Катя сказала еще что-то, но Саша так глубоко ушел в себя, что пропустил сказанное. Она поняла это и повторила.
– Я ухожу. Совсем.
Он как-то сразу оглох. Она еще говорила, но он не слышал ее, только смотрел, как шевелились губы. Зато первобытный в лосинах вдруг высунулся из экрана по пояс и, наконец, стало слышно, что он такое поет. Он не просто пел, он выл – волком, оборотнем.
– Только я помню, как лицо наклоня… ты говоришь мне, что не любишь меня, – лицо певца перекосилось, голос дрожал, волосы встали дыбом от ужаса. – И возвращается сентябрь, и опять листья падают… Та-ам, там я остался, где дрожи-ит в лужах вода-а…
Саша встряхнулся, отогнал морок. Волк из телевизора неохотно нырнул обратно, выл оттуда снова невнятно, почти без слов. Саша мог поклясться, что над ним на плазменной панели зажглась черная луна. Зажглась и погасла.
– У тебя кто-то есть? – Саша не смотрел на Катю, не мог смотреть, не было сил.
Она только головой покачала.
– Нет у меня никого…
И он почти поверил. Почти. Конечно, никого у нее нет. Нет и не было. Вот только если нет, почему она уходит? И, главное, куда?
Мысль эта здравая пришла к нему в голову, но думал ее не он, капитан Серегин. Думал ее дознаватель, тот, который внутри него, – холодный, расчетливый, трезвый. За дурака тебя держат, говорил он изнутри. И правильно держат, и на самом деле ты дурак, и свет таких дураков не видывал. Ну ладно, пусть так, пусть дурак, соглашался Саша, но все-таки не до такой же степени, не окончательный – или жены уходят только от окончательных дураков?
Катя почувствовала его настроение. Женщины – они вообще чувствительные, чувствительнее любого следака, хоть по особо важным, хоть по таким. И они страшно не любят, когда их ловят за руку. А если все-таки поймали, выворачиваются так ловко, такой нанесут пурги, что никогда не поймешь, обманули тебя или нет. Да еще и неясно, одного тебя обманули или весь подлунный мир…
Нет-нет, спохватился он, так думать нельзя, всем известно, что женщины не обманывают. Лукавят, недоговаривают, фантазируют – но нельзя, нельзя винить их в обмане. И, кстати, не валяй дурака, не лови женщину за руку, только хуже от этого будет. И тебе, и ей, и, главное, всему подлунному миру.
– Где мы ошиблись? – спросил он.
Точнее, не он, конечно, спросил, не мог он спросить такую глупость. Наверняка спрашивал все тот же невидимый дознаватель. Наверное, куражился, прокурором себя почувствовал. Да еще и повторил, как будто в первый раз позору было мало.
– Так где мы ошиблись?
Она покачала головой, она не знала.
– Может, надо было завести ребенка…
Саша резко обернулся назад – ему показалось, что про ребенка сказал кто-то другой. Но сзади сидела старушка в сиреневой шляпке и жадно ела мороженое, тоже сиреневое. Старушке он позавидовал: вот кому ребенок не грозит, максимум – воспаление легких.
Значит, все-таки это жена сказала. Или как ее теперь называть: бывшая жена, просто бывшая? «Моя бывшая хочет ребенка», – хорошее название для голливудской комедии. Но только тут у нас не Голливуд и на комедию все это мало похоже.
– Я же предлагал, – с трудом выговорил он.
И этого нельзя было говорить, глупо это было, глупо и опасно. Это значило, что он хочет спихнуть вину с себя на нее. Будь перед ним феминистка, она бы ткнула его вилкой. Страшно даже подумать, в какое место. Но, как заметил внутренний дознаватель, настоящих феминисток у нас давно не осталось, все продались мужским шовинистам из конкурирующей конторы. Что же до Кати, то она не успела даже вилку взять в руки, потому что невесть откуда возник Петрович.
– Какого еще ребенка? – Петрович стоял над ними, покачивался от винного градуса. – Какого вам еще ребенка, вам меня мало?!
Сволочь Петрович, подумал Саша, наверное, следил за ними от самого дома. Или нет, не следил, зачем следить? Он просто знал это кафе, они же пару раз ходили сюда вместе с ним.
– Папа, – жена занервничала, только Петровича им сейчас не хватало, – папа, иди уже проспись.
Он думал, что Петрович взовьется, толкнет речь о пользе бодрствования, но тот посмотрел на них неожиданно жалким взглядом и кивнул: хорошая мысль, пойду просплюсь.
Недолгое время они глядели ему вслед – Петрович, покачиваясь, шел прочь, постепенно уменьшаясь, и через минуту стал совсем маленьким. Вообще, все сейчас казались Саше маленькими, почти детьми. Наверное, это горе подняло его вверх, он смотрел на все с какой-то ледяной горы.
– И, кстати, о папе, – вдруг сказала Катя. Ей явно было неудобно, но не сказать она не могла. – Пусть пока поживет с тобой, хорошо? Я освоюсь на новом месте, а потом его заберу.
Он кивнул, ну да, заберет. Конечно, заберет. Хотя, между нами, все это не помещается в голове. Она уходит, а папу оставляет ему. В каком качестве, интересно: залога, выкупа, компенсации?
Впрочем, это неважно. Останется Петрович или нет – ему все равно. Главное, что уходит Катя. Он не спрашивал ее, почему. И себя не спрашивал. Ответ был ясен, как черная луна во время затмения – деньги. Кате просто не хватает денег. Парижа ей не хватает, теплого моря, ресторанов, украшений – вот этого всего ей не хватает, всего, чего не может ей дать он. Зачем Париж, зачем рестораны, спросите вы, если есть отличная домашняя плита, на которой можно готовить хоть круглые сутки, есть стиральная машина и пылесос? Готовь, стирай, убирай – какие еще развлечения нужны женщине? Так думает средний мужчина. Но Саша не был средним. Он знал, что кроме любви, надежности и уюта, женщине позарез нужна роскошная жизнь.
Да, да, роскошь для женщины – не роскошь, а хлеб насущный. И нечего смеяться. Ей нужны рестораны, нужно блистать в свете, иначе кто узнает, что она самая лучшая, самая красивая и желанная? Наверное, если женщина любит, она может обойтись и без этого. В конце концов, обойтись можно вообще без всего, но разве это жизнь? Вот только мужчины этого не понимают, а которые понимают, обычно сволочи и манипуляторы.
Если бы эти его мысли услышала Катя, она бы заплакала от злости. Какое свинство так думать! При чем тут Париж, при чем рестораны, украшения, роскошь какая-то? Ну, даже если и при чем – то только совсем чуть-чуть, немножко. Немного Парижа, малость ресторанов и совсем чуть-чуть украшений… Но ушла она все равно не поэтому, не потому, что не хватало денег. Она ушла, потому что любила его. Да, да, любила – и ушла тоже поэтому. Потому что боялась.
Чего боялась? Господи, да разве непонятно! Он служил в полиции, и сердце ее с утра до вечера разрывал холодный, безнадежный страх. Каждый день, каждый час, каждую секунду она боялась за него. Боялась, что его подстрелят, что привезут раненым, умирающим, что он, наконец, вовсе не вернется. Это был изнуряющий, липкий, чудовищный ужас. Она не могла ни о чем больше думать, ничем заниматься. Даже в школе, во время уроков, все время думала о нем – и часто заговаривалась перед детьми: путала Онегина с Печориным, а Бунина с Куприным. Школьникам-то все равно, им хоть Шекспира с Кинг-Конгом перепутай, но кто-то снял и выложил урок в сеть. Случился скандал, директор школы вызвал ее себе и провел вразумляющую беседу. Катя кивала, но не слушала. Она боялась.
Страх отступал только ночью, когда Саша был рядом. Ночью и в выходные. Но там начинался другой кошмар. По ночам ей снилось, что уже день и он опять ушел на службу, ушел и не вернулся. А в выходные она все время помнила, что завтра настанут будни и он опять уйдет. В конце концов, Катя поняла, что теряет рассудок. Она больше не могла бояться, она решила уйти.
Это покажется диким. Это трудно объяснить, но она надеялась, что после ухода станет легче. Она думала, что если порвет с ним, то уже не сможет так за него бояться. В конце концов, кто он ей тогда будет – посторонний человек. И она решила уйти.
Конечно, ей могли бы сказать – да сам Саша мог сказать, если что – могли бы ей сказать, что все ее страхи бессмысленны. Капитан Серегин – не оперативник даже, он следователь, работа спокойная, практически кабинетная. Пусть это и не было совсем правдой, но сказать-то можно было? Можно. Только она все равно бы не поверила, именно потому, что не совсем правда.
Но ничего этого Саша не знал и ничего этого ему не сказали. Точнее, сказали, да он не услышал. И от беды своей попытался заслониться внутренним дознавателем – наблюдательным, хитрым, холодным.
– Чем он занимается? – глухо спросил Саша, точнее, дознаватель у него внутри.
– Кто? – Катя сначала ощетинилась, но поняла, что глупо пытаться морочить голову следователю, сникла и сказала: – Ничем не занимается.
– Совсем ничем?
– Совсем. Он бизнесмен.
Вообще-то бизнесмен – это было так, лишь бы ляпнуть. Не могла она сказать Саше, кто на самом деле ее бойфренд, он бы не поверил, да и никто бы не поверил. Вот и сказала, что бизнесмен. Саша только головой покачал: даже бизнесмены чем-то должны заниматься, деньги сами просто так в руки не пойдут.
– Да откуда я знаю, – отвечала она с раздражением, – поджуливает чего-то. Отпилы, раскаты, вся эта ерунда. Слушать противно.
Он не стал ее поправлять и уточнять, что не отпилы и раскаты, а распилы и откаты, и что этим занимаются не бизнесмены, а чиновники. Ему это тоже было противно. Время от времени такие вот ухари попадали и к ним. Но только средней руки – тех, что покрупнее, разбирали себе ФСБ и прокуратура, ну, или наши же, но уже в генеральских погонах – по договоренности…
Все-таки Катя тогда ушла не насовсем, то есть не исчезла окончательно. Время от времени они еще встречались. Это были странные, мучительные для обоих свидания все в том же самом кафе.
– Почему ты меня отпустил? – однажды спросила она. – Ты должен был меня удержать. Если надо, то силой.
Он удивился: я удерживал…
– Нет, не удерживал. Ты вообще ничего не делал! – Катя смотрела на него с непонятной досадой. – Ты так ничего и не понял в женщинах!
А меня и не интересовали другие женщины, подумал он с горечью, я любил только тебя.
– Нет! – она повысила голос. – Нет и нет! Я не о том говорю! Если бы ты понял меня, ты понял бы всех женщин.
Он пожал плечами:
– Зачем мне все? Я любил только тебя…
– Это не важно! – закричала она так, что повернулись с других столиков. – Неважно, неважно… Может быть, смысл твоей жизни в том и был, чтобы понять меня. А через меня – всех остальных женщин.
Он тогда подумал, что обычно мужчины не понять всех женщин стремятся, а познать их – и это разные вещи. А когда тебе нужна одна-единственная, она почему-то вдруг начинает тебя упрекать, что ты любил только ее.
Он молча смотрел на Катю, сердце его сжималось. Она порозовела, была похожа на обиженного ребенка, сердито шумела, а ему больше всего на свете хотелось ее обнять. Но обнять ее было нельзя, он знал это точно. Обнять его Катя должна была первой. Иначе объятия станут клеткой, из которой она все равно вырвется, как однажды уже случилось…
Он смотрел на нее тогда и думал об иронии судьбы. Он так боялся потерять ее, боялся, что она попадет в аварию, погибнет – а она просто ушла. Ушла к другому…
Саша встрепенулся, приходя в себя, взглянул на Женевьев, которая ждала его рассказа.
– Моя жизнь, – заметил он хмуро, – никого не касается. Никого.
Между нами говоря, в метафизическом смысле у всех жена ушла. Просто не все об этом еще знают. Но этого он не сказал, это было слишком сложно. Надо выпить, понял Саша. А то дело зайдет слишком далеко. Выпить – и разрубить этот гордиев узел тоски и бессмысленности. А мадемуазель Байо из Парижа ему компанию составит. Вон там в шкафу еще стакан – пусть возьмет.
Женевьев подошла к шкафу, но вместо того, чтобы стаканы взять, стала разглядывать медаль «За доблесть в службе».
– Это твоя медаль?
– Нет, это Петровича, – съязвил Саша. – Он ее на конкурсе служебного собаководства получил, как лучшая собака года.
Но Женевьев не обратила внимания на его сарказмы.
– Почему твоя медаль в шкафу? Ее надо вешать на стену, чтобы все знали.
– Еще чего не хватало! – Саша хмуро поднялся, забрал медаль, положил подальше. Потом сел за стол, налил себе и Женевьев. – Вздрогнули!
– Вздрогнули, – послушно повторила она, щеки ее налились легким румянцем.
Но Саша ее остановил. Они не будут пить просто так, как рядовые алконавты. Они выпьют на брудершафт. Что такое брудершафт? Ну, это, словом… Это значит, что они с Женевьев после этого станут… очень близкими друзьями.
Она посмотрела на него зелеными глазами: очень близкими? Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза.
– Давай руку, вот так…
Саша поставил ее руку со стаканом на локоть, переплел со своей.
– Ну, на брудершафт?
Да. На брудершафт.
Они выпили. Женевьев стала шумно дышать, обожженная водкой.
– Ох, горячо!
Не горячо, поправил он, а хорошо пошла. Протянул ей кусок колбасы: закуси. Женевьев откусила кусок, стал жевать, замерла от испуга.
– Ты чего?
– Странный вкус, – сказал она. – Как будто лошадь в рот плюнула… Какой это сорт? Как называется?
– Колбаса съедобная, импортозамещенная – вот как.
Нет, она такую съедобную не может. Она лучше еще водки выпьет.
– Погоди. Сначала надо поцеловаться…
Она всполошилась. Как – целоваться? Зачем?!
– Так положено, – Саша говорил непреклонно. – По правилам. Старинный русский обычай.
Не дожидаясь, пока она придет в себя, Саша поставил стакан и поцеловал ошеломленную Женевьев старинным русским обычаем. А как же Катя? – спросил его внутренний голос. А никак! Пропадай все пропадом!
– Зачем ты это сделал? – Женевьев никак не могла опомниться.
А что, ей было неприятно? Нет, но это насилие, это принуждение. Если бы дело было на Западе, его бы не поняли…
– Но мы ведь не на Западе, правда? – он глядел на нее в упор.
– Правда… – она улыбнулась и вдруг попросила. – Поцелуй меня еще.
Он посмотрел ей в глаза. Это уже серьезно. Опять Катя? Да что, в конце концов…
Самого поцелуя он как будто и не застал. Вот только что она была в пяти сантиметрах от него, глаза полузакрыты, а вот уже и… Резко, страшно зазвонил городской телефон.
– Телефон, – сказала она, мягко высвобождаясь.
– Ничего, – сказал он, не отпуская ее. – Позвонит и перестанет.
Он снова упустил этот момент. Вот только что смотрел на нее, а теперь… Но что-то все время мешало. Телефон продолжал трезвонить – резко, громко.
– Не перестает, – виновато сказала Женевьев.
Он взял трубку, заговорил отрывисто, как Ленин в Разливе. Если бы на месте Женевьев была русская девушка, залюбовалась бы: настоящий Ленин, только что не картавит, и лысины нет, и бороды с усами, и роста нормального, и помоложе – а так Ленин и Ленин, хоть сейчас в Мавзолей клади.
– Да! Кто это? – отрывисто говорил Саша. – А-а… Здравствуй, Валера. Нет, не удивился. Как там твой Макс? Не выпустили? Облом… Ну, ты-то на свободе. Меня можешь не благодарить.
Тут он прервался, некоторое время слушал – и лицо его помрачнело.
– Ну, это ты врешь, – сказал он наконец. – Хочу. Дай послушать. Петрович, это ты? Та-ак… Старый ты дурак, как же тебя угораздило… Ну, ладно, ладно, не стони. Что он с тобой делает? Понятно. Дай-ка мне Валеру. Алло, Валера? Со стариком – это ты погорячился… Это ты совсем зря. Это все наши дела, а дедушка тут ни при чем… Ну да, ну да. Тебе же не он, тебе же я нужен. Ну да, я приду, а ты меня со своими волкодавами почикаешь. У меня к тебе встречное предложение. Давай встретимся один на один, по-мужски. А? Или кишка тонка? Ну, чего? Решился? Тогда где?.. Хорошо. Буду.
Саша повесил трубку, сквозь утреннюю небритость на лице проступили желваки.
– Валера Петровича взял. В заложники.
Господи… Женевьев всплеснула руками. И что он с ним делает?
– Что делают с заложниками… – Саша пожал плечами. – Пытает. Утюг прикладывает к животу. Пока, правда, холодный, но скоро обещает в розетку включить.
– Что же мы будем делать?
Не будем – буду, поправил он ее. Как это у них там в кино говорят – это моя битва. Валере же не Петрович, ему сам капитан Серегин нужен. Встретятся, потолкуют, как мужик с мужиком.
Она покачала головой: им нельзя встречаться. Валера ненавидит Сашу, он убьет его! Обманет и убьет.
– Не обманет. Это ему западло будет. По бандитским законам так поступать нельзя. У них там свой кодекс чести.
– Саша, у бандитов нет чести.
Это верно. Чести нет, а кодекс почему-то есть. Они ведь там не просто бандиты. Они – благородные разбойники.
– Я никогда не видела благородных разбойников, – сказала Женевьев.
– Потому что их не существует, – кивнул Саша. – Все сказки о благородных разбойниках придумали сами разбойники.
И пошел к выходу.
– Но у тебя даже оружия нет, – сказала она.
Хорошо, что напомнила. Он вернулся, полез в шкаф. Вообще-то пистолет следует в сейфе хранить. Не говоря уже о том, что дома вообще не положено, на работе оставлять надо, нудил внутренний дознаватель… Да где же он, собака? А, вот! Саша вытащил пистолет, проверил, заряжен ли, положил в карман. Посмотрел на девушку. Глаза какие зеленые, прямо мороз по коже…
– А можно звать тебя не Женевьев, а как-нибудь по-другому?
– Как – по-другому?
Он пожал плечами. Ну, как-нибудь на русский манер. Например, Женя.
– Женя… А что это значит?
– Женя, это… Это Евгения… То есть благородная.
– Хорошо, я согласна. Я буду благородная. Буду Женя.
Ну, и отлично. Он направился к двери – который уже раз за утро.
– Подожди, – сказала она. – Почему ты не вызовешь полицию?
– Жень, я сам – полиция.
Да, он полиция, но он один. Ему нужна помощь. Нужно позвонить в отделение ребятам.
– Нет, нельзя. Если я приду с ребятами, неизвестно, что Валера сделает с Петровичем. И потом, я слово дал. У меня тоже свой кодекс.
– Это не кодекс, а глупость.
– Сам знаю.
– Я пойду с тобой.
Нет, она не пойдет. Почему? Потому что. Улыбнулся ей, открыл дверь. От улыбки этой дрогнуло сердце, она бросилась за ним: я с тобой!
– А я сказал: нет!
Секунду они молча смотрели в глаза друг другу.
– На всякий случай, – проговорил Саша. – Если не появлюсь до вечера, там, на столе, телефон полковника, Григория Алексеевича. Позвонишь ему. Все. Я пошел.
И вышел, оставив ее совсем одну…
