Kitabı oku: «Сказка про Ливень», sayfa 2
Кошка совсем не по-кошачьи засопела на подушке. Я открыл глаза – тень старого тополя колыхалась на стене. Я видел дорогу. Я шел по ней в далекую и, нет, не странную, – таинственную страну грез, где меня ждали вот уже столько лет, и где некому было меня ждать.
Я шел по дороге сквозь сумрачный тополиный лес, освещенный призрачным серебряным светом луны. Я знал, что, а вернее, кого я ищу. И знал, что не найду. Узкая петляющая дорога вела не туда, она вообще никуда не вела. Тополя сменялись тополями, такими же или ужасно похожими – не важно. Тусклый свет время от времени озарял мрачный покой моей спальни, а я все шел. Я шел куда-то, блуждая взглядом по стенам, угадывая в темноте очертания мебели и не думая о Ней.
– Что со мной? – вот о чем я думал. – Что со мной?
Я мог бы уснуть через мгновение, но я не смыкал глаз:
– Что со мной?
Я повернулся на другой бок, туда, где спал, обиженно свернувшись клубочком, маленький псевдо-котенок – милое юное создание. Я улыбнулся, обнял ее, прижимая к себе, и мягкая грусть накрыла меня своим невесомым одеялом.
А где-то шла Ливень. Я вдруг подумал о Ней и чуть не вскрикнул от досады. Я бросился к стене, разрывая порочную связь. Готов был биться головой о все стены мира лишь бы выбить из своих мыслей эту чудную девчонку. Ливень.
Шорох льющейся с неба воды наполнил мой дом. Она падала на ступени лестниц в подъезде и шумно катилась вниз пролет за пролетом, вырываясь на улицы неудержимым потоком.
Ливень шла. Я слышал ее легкую босую поступь. Только Она, только Она…. Я вскочил с постели и бросился к двери. Я стоял, прижимаясь к равнодушному дереву, я обратился в слух – я слышал, как медленно Она подходит все ближе, как тонкие пальчики касаются стен и перил. Я не дышал. Я знал, прямо сейчас Она касается моей двери, ставя ножку на следующую ступень, тихо замирает на миг, смутно ловя тень моего присутствия, смущается немного и отводит глаза. Я знал, еще мгновение – и Она уйдет, всего мгновение – и Она уже никогда не будет так близко.
Я знал, что всему виной моя бессонница.
***
Она медленно шла, стараясь ступать совершенно бесшумно, придерживая подол своей не к месту шуршащей юбки. Она шла, скользя по стенам своим аккуратно подточенным ноготком. Она коснулась чьей-то двери и на миг замерла, вглядываясь в спокойную твердыню, хранящую чей-то драгоценный сон.
Почему же мне не спится? – подумала Она, отводя взгляд и медленно поднимаясь выше. Ее там ждали. Она знала, что ее там ждут.
Она незаметно прошуршала в приоткрытую для нее дверь, уронив короткий взгляд на хозяина, и проскользнула по коридору на льющийся свет, занимая свое место в чьем-то доме и чьей-то жизни.
***
Утром я проснулся абсолютно нормальным человеком. Чертово полнолуние! Нет, утром я проснулся абсолютно нормальным человеком. Только легкое чувство вины немного омрачало в целом доброе утро. Уходя, я поцеловал своего любимого котенка особенно нежно, надеясь, что она все-таки ничего не заметила вчера. Словом, утром я проснулся абсолютно нормальным, если меня можно было когда-либо назвать таковым.
Сбегая вниз по лестнице, я усмехнулся себе: мальчишка, что за ребячество? Словно мне снова семнадцать и в голове ничего, кроме романтики. Разве я был таким когда-либо?
Старый тополь стоял чинно и даже не качнулся в приветливом поклоне, увидев меня, как это бывало когда-то. Разве такое бывало?
Я замер, встревоженный смутным ощущением, что все-таки что-то изменилось в моем мироздании… чертова бессонница!
Нет! Утром я проснулся Абсолютно Нормальным Человеком. И хлопнул дверью авто.
***
Они просидели вдвоем почти до рассвета и еще пару часов после него: Она, все еще не научившаяся жить дальше, и Он, ее любимый собеседник, все еще не умеющий жить. Каждый из них видел лишь свое отражение, и, болтая о всяком, пытался разобраться в том, что видел напротив. Их голоса гулким эхом отражались в пустых вселенных их душ, их мысли были не здесь.
У него был кто-то, кто спал за стеной. У него всегда был кто-то.
У нее не было никого. У нее опять не было никого.
Она не хотела его любви, он не стремился в ее постель.
Они были чужими друг другу во всех отношениях, но только для нее его дверь была всегда открыта, только он знал ее, знал на самом деле.
Они просидели вдвоем почти до рассвета и еще пару часов после него, измеряя свое время вдохами, а расстояние друг от друга – миллионами световых лет. О чем говорили они? О чем молчали? Было сказано много лишнего, главное осталось не высказано.
Словом, все как всегда. Словом, все как у всех.
Просто еще два одиночества, упиваясь своей печалью, наполняя свою душу горечью, старательно проверили все замки на всех дверях и окнах, чтобы не дай бог! не впустить кого-нибудь в свой маленький исключительно одинокий мир.
Просто еще одна ночь. Ночь до рассвета. И пару часов после него.
Просто она никогда его не полюбит, как и он никогда ее не любил. Просто они никогда не будут вместе, потому что им не настолько плохо врозь.
Потому что у него есть кто-то, кто не сможет понять.
Потому что у нее будет кто-то. Кто-то особенный. Она на это еще надеется.
Она уйдет, не допив молоко из кружки, оставив след от помады на ободке. И он будет долго объяснять кому-то, что делала здесь всю ночь эта чужестранка. А потом устанет и выставит кого-то за дверь. Будет скандал и крики, сборы вещей среди ночи, хлопанье двери, фары такси. Он недолго будет печалиться, он не будет печалиться совсем. Он слишком устал от этих «кого-то». Она – другое дело. Но Она никогда не будет его любить.
Она выйдет прочь. Куда? Она выйдет прочь из этого уютного дома. Почти родного. Почти. Оставшись один на один с улицей, еще не согретой последним солнцем, Она подумает, что неплохо было бы остаться. И долго молчать. Молчать, пока слезы не проступят на глазах. И снова молчать. Молчать, пока слезы не высохнут на лице. Остаться. Сказать ему – можно я останусь? Возможно, он бы отвел – да. Конечно, он бы ответил – да. И возможно… он… для нее…. Но он никогда ее не любил, а ведь мог бы. Насколько проще была бы ее жизнь! Насколько счастливее! Если бы, когда-нибудь, однажды, в прошлом, – нереальные условия, нереальная жизнь – еще одна сказка. Для взрослых. С печальным концом.
Она встрепенется, расправит плечи и не полетит. Она встрепенется, расправит плечи и поймает такси. Чтобы не быть один на один с этой улицей.
Чтобы не быть один на один.
***
Я все решила: Хватить страдать ерундой.
Жизнь несется вперед с ужасающей скоростью –240 км/ч… 365 дней/год, 24 ч/сутки.
4 из них я сплю. Еще 4 – борюсь с бессонницей. Эти 4 ч – лучшее, что есть в моей жизни.
4 ч наедине с собой. Без книги, фильма, журнала, подруги или любовника. 4 ч без притворства, ролей, сценариев и режиссера. 4 ч наедине с собой. Без масок, грима и даже без косметики. Только Я, скомканная подушка, хаос в мыслях и моя жизнь в ее диком хороводе.
Чувства, эмоции, переживания, мечты, сожаления, прочий вздор.
4 ч самоанализа, самосозидания, самобичевания и самоистязания. Самые страшные 4 ч в сутках.
Я все решила: Хватит страдать ерундой.
Куплю снотворное.
***
Стоял Ноябрь. Ну как «стоял»… он пришел несколько дней назад и теперь неизменно торчал у Ее окон. Ну и, конечно, таскался за Ней повсюду. От ноября никуда не денешься. Куда от него деться? Разве что в Грецию, но у них, говорят, забастовки, да и там, наверно, свой Ноябрь. Везде есть свой Ноябрь. Даже если +35 в тени, которой давно не наблюдается, просто Ноябрь – это такое состояние души, когда хочется залезть в свой самый захламленный шкаф и притвориться парой туфель-лодочек. Очень элегантной и всеми забытой.
Они были красивой парой – изящные, изысканные: он – высокий, статный мужчина, не лишенный вкуса, не чуждый шика, она – элегантная, тонкая женщина, достаточно сильная, чтобы быть гордой, достаточно хрупкая, чтобы оставаться женщиной.
Наверное, именно поэтому он подумал, что неплохо бы сказать ей, что они давно и приятно знакомы, что он знает ее как никто никогда, что он восхищается ею и приклоняется и много прочих «что».
Но она все еще верила в любовь с большой буквы «Л» и, конечно, именно поэтому подумала, что ее милый волшебник окончательно сошел с ума, и она сказала ему:
–Дима, заткнись, пока не поздно.
Он замолчал, но она опоздала.
Они были бы отличной парой – изысканной и изящной. Вот только левый туфель был снежно-белый, а правый – цвета «брызги шампанского».
И что теперь? Теперь она прячется за тяжелой гардиной своей маленькой спальни от (вчера) лучшего друга, от (возможно) удачного брака, который ему привиделся в туманном «завтра».
Он не искал ее – он знал: она дома.
Он не стучал в ее двери, не звонил по ее телефонам – он видел плотно зашторенные окна. Он знал: она прячется от него, его слов, его глаз, всего мира.
– Ты все испортил, – твердила она, беззвучно, едва шевеля губами, согреваясь липовым чаем и медом.
– Ну что ж, – отвечал он кривою улыбкой совсем не веселой, – один из нас должен был сделать это однажды. Точнее, а! не важно! К черту! Все к черту!
Он бросил кружку, все еще полную холодного чего-то, в раковину и хлопнул дверью.
Как можно быть такой наивной, как можно быть таким ребенком в Свои-То? Красивая, умная, нежная – конечно, она очаровала его с самого начала, конечно. Жаль только, с самого начала их повело не туда, а теперь уже поздно пытаться что-то исправить.
И все-таки жаль, что уже не вернуть той легкости ее смеха, искренности их болтовни и прочности дружбы, которая все же оказалась такой хрупкой.
Она сказала ему:
– Дима, заткнись, пока не поздно.
Он замолчал, но она опоздала.
– Надо было раньше, – повторяла она в тишину, – Вместо «Привет»:
– Привет, Оленька.
– Дима, заткнись!
Нет, не то. А сразу после «Знаешь, я подумал» – после этих слов никогда ничего толкового уже не происходит:
– Знаешь, я подумал…
– Заткнись, Дима.
Нет, не то – поздно. А когда? Когда впервые она случайно уловила его хитрый взгляд? Когда ей впервые показалось, что для него возможно нечто большее? Раньше? Сразу после: «Негоже столь прекрасному созданию хлестать в одиночестве виски с содовой», вместо улыбки – Дима, заткнись? Ты будешь отличным другом, просто заткнись! Но тогда ведь она и сама не знала, что из столь банальной сцены вырастет не скоротечный романЧИК, а глубокая чистая дружба, столь пошло испачканная теперь.
А может не поздно исправить–забыть–зачеркнуть–изменить–извиниться?
Сказать: Оленька, я идиот!
Так трудно видеть кого-то столь настоящую, когда в твоей жизни столько всего притворного? наигранного? лживого? Да все подряд.
Оля, прости! Я буду хорошим мальчиком!
Кряк – sms – тишина. Ей надо подумать.
***
Сколько времени прошло? Месяц? Уже почти два.
Я блуждал рассеянным взглядом по серой унылой улочке, спящей за окном. Мелкая колючая морось, казалось, повисла в воздухе, пропитывая вязкой сыростью все на свете. И никого. Ни единой души в узком переулочке, в начале ноября. Я вздохнул, задернул шторы и отвернулся от окна.
Я снова видел Ее. Ливень. Она стояла прямо предо мной, как всегда, таинственно невозможная, но отчего-то печальная, посреди такой же пасмурно-осенней улицы. Точнее, справа налево: улица, Ливень, улица – триптих.
Л. нетерпеливо отстукивала ножкой неровный ритм своего ожидания, поглощая мою реакцию на новый шедевр современной живописи. Я молчал. Завороженный и растерянный.
– Ну? – не выдержала художница.
– Мг.
– Это Она?
Я кивнул. Конечно, это была Она, вот только
– Почему не нее завязаны глаза?
Л. раздраженно передернула плечом и присела на подоконник рядом со мной.
– Это же твоя Ливень, почем я знаю?
– Но это ведь ты ее нарисовала.
– Но это ведь ты ее придумал.
Я. Моя Ливень. Моя.
Вдруг ужасно захотелось просить прощения, просить, молить и каяться. За то, что столько дней не ловил ее тень в толпе прохожих, не искал ее взгляд, не думал о ней, не видел ее, разве что порою во снах, и то смутно, неясно. За то, что вновь и вновь каждое утро просыпался Абсолютно Нормальным Человеком. Как будто такие бывают.
И вот теперь Она здесь, на грубом холсте – на пустой серой улочке, убегающей за горизонт. Где-то вдалеке мне мерещились стены и окна ее одинокого древнего замка и тихий огонь Ее очага, манящий и недостижимый.
Моя милая, нежная Ливень.
– Я уловила, правда, ты чувствуешь это? Я уловила ее.
Я киваю в ответ. Да, ты ее уловила.
Но отчего же Она так печальна?
Бледные тонкие руки, поднятые к лицу, словно в мольбе, черные, пропитанные осенней влагой волосы, черты, искаженные молчаливой печалью, и повязка на прекрасных глазах…
– Ты Так ее видишь, Л?
– А ты Ее видишь иначе?
Я не знал, что ответить. Да, я Ее видел иначе, но я так давно ее не видел, мою бедную Ливень.
– Хватит, не важно. Забудь.
Полный набор предписаний. Л. накрыла белым полотном улицу–улицу–Ливень, словно стерла с лица земли, словно щелкнула лампочка в кромешной тьме – я словно проснулся.
– Ты чего?
– Выметайся. Все. Уходи. Ты мне надоел. Я позвоню.
Не слишком удивляясь (с ней такое случается), я покорно выставился за дверь.
Мелкая жалящая морось, проникая повсюду, казалось, пропитывала самое мое естество, и в ее неслышном шорохе я слышал нежный голос. Без упрека, без скорби и грусти, словное далекое тихое пение…
Кажется, я соскучился.
***
Был один из тех дней, когда мелкий град мешается с первым снегом и тает, едва касаясь земли.
Полная грации, словно большая хищная кошка, она сидела, завернувшись в черный шелковый мех своего манто, и, блаженно полуприкрыв глаза, вдыхала сладкий запах вчерашних духов, все еще хранимый ее кожей, все еще блуждающий в волосах.
Она смаковала последние минуты своего тихого утра – еще чуть-чуть и безжалостная трель телефона разобьет его в клочья, и кто-то зачем-то будет что-то от нее хотеть.
–Ваш лАтте, – еле-слышно обронил официант (она шепнула ему «Спасибо» с легкой улыбкой) и исчез так же неслышно, как появился, оберегая ее молчаливый мир, зная, сколь хрупок он, когда на часах без четверти девять. Утро.
А мелкий град мешался с первым снегом, налипая на окна комками из манной каши, и таял, едва касаясь земли. Она улыбалась. У нее оставалось еще 13 минут тишины.
Она была где-то далеко. Через пару дней, должно быть, будет снег. Совсем не такой, как сегодня. И метель, завывающая по ночам в тесных улочках меж съежившихся от ужаса домов. Она будет дома, завернувшись в старый плед, пить горячий шоколад и рассеянно улыбаться, глядя на черные точки прохожих, заблудившихся в снегах и метели. Она была где-то там.
Пахло корицей и шоколадом. Латте медленно стыл в руках, наполняя ее своим теплом.
Напольные часы ударили лишь раз. Она открыла глаза: официант переворачивал табличку на двери. Девять. Оставив на столе полбокала холодного латте, деньги по счету и немного на чай, она под аккомпанемент дверного колокольчика покинула пустынное кафе, даже не глянув на того, с кем едва не столкнулась в дверях.
***
Спал я в ту ночь на редкость паршиво – словно и вовсе не спал. Всю ночь напролет бродил по темным улицам-лабиринтам, и ни конца им, ни края.
Из тяжелого сна, словно из плена, из темных сырых подвалов, я вырывался наружу, вдыхал воздух, наполненный запахом озона, и проваливался вниз. И снова бродил и блуждал по бесконечным переходам, я сбивался с пути, я терялся и, не успев найтись, я терялся вновь. Сквозь толщу воды я пробивался, прорывался наверх, чтобы сделать глоток воздуха, упоительно-сладкого, с запахом утренней росы, мокрого асфальта и свежей зеленой листвы. И снова тонул в пучинах собственной памяти, и там была Она. Я находил ее сотни раз, но Она ускользала, обжигая ладони своим ледяным прикосновением. Она уходила. Я гнался за ней, но тщетно. Я так и не видел ее глаз.
Я проснулся уставшим и опустошенным и долго не мог прийти в себя, понять: сон или явь та темная комната, чей потолок навис надо мной.
Я думал о том, как мучительно медленно приходит рассвет, как неторопливо, словно нехотя, он разгоняет осязаемый зимний мрак моей спальни. Я слушал, как ровно и сладко дышит Алиса, и не мог простить ей этих снов, легких и светлых, от которых ее лицо становилось мягче, которые не оставляли на утро странного жгучего ощущения в горле. И я понял, как жесток к этому маленькому солнечному существу, нежному теплому комочку на соседней подушке. И я понял, что ничего поделать с собой не могу. Такая близкая, такая манящая, она была невыразимо хороша.
Не для меня.
Я прекрасно понимал, чтО потеряю и от чего собираюсь отказаться. Я ловил себя на мысли, что буду жалеть об этом сотню ночей. Я знал, что стоит обнять ее сейчас, ощутить ее тепло, и я вновь поддамся этой магии прикосновения – первобытной и непреодолимой.
Я знал, я хотел, я встал и ушел на кухню.
Было восемь часов утра.
***
Блюдце было очень старое и выщербленное, но самое любимое, а почему любимое – никто не знал. На нем был золотой ободок и три цветочка клевера в середине – маленькие лиловые шарики с зелеными листочками, уже довольно бледные и затертые. Но все же, Алиса его очень любила, а почему – я не знал. Может, его когда-то подарила ей бабушка, а может, с него кормила ее в детстве мама, или просто она любила лиловые комочки клевера на белом фарфоре, но она прощала Блюдцу все – и старость, и сколотый край.
Чап – чап – чап.
Алиса подошла и встала рядом со мной. Мы молча смотрели на мелкие осколки, а потом она сказала, тихо и очень спокойно: «Может, нам стоит расстаться?».
Я пошел за веником, а она принесла совок – это было последнее, что мы делали вместе.
Может, виновато блюдце, а может, просто ее сны тоже были не слишком солнечные.
Я вышел из квартиры, которую мы снимали вместе, и язык больше не поворачивался назвать ее «домом».
Было восемь сорок пять.
***
Пять утра: голова трещит, мысли путаются, и то ли плакать, то ли злиться – не понятно. А что оплакивать, на кого злиться? И только сна ни в одном глазу.
Она села в постели, обхватив колени руками, уткнувшись носом в одеяло – спряталась в бесконечной мягкости подушек, бесконечной пустоте одиночества. Осязаемый зимний мрак ее спальни давил на глаза, заставляя вглядываться в смутные призраки людей, молчаливо застывших в темных углах памяти, призраки смотрели на нее безразлично и сумрачно, и сама Она становилась постепенно одной из них.
Ее снова гнал из дома безотчетный страх перед пустыми темными углами, молчанием комнат и неподвижными шторами на окнах. Она была готова бежать в непроглядную ночь, в никуда, прямо и прямо, словно там впереди что-то есть, словно там впереди кто-то ждет, словно там впереди…
Но впереди только ночь. Непроглядная. И не скоро рассвет, который прогонит эти смутные тени, эти мрачные мысли. Этот беспричинный, но непреодолимый страх.
Бежать, бежать, бежать. Но куда? Некуда бежать. И никуда не уйти от себя. Ни-ку-да не спрятаться от своей жизни. Никуда не деться от слез, которые душат, давят… и никуда.
Кто здесь? – кричит Она в пустоту. Но никого. И от этого еще страшнее.
***
Официант переворачивал табличку на двери.
Я редко хожу в подобные заведения, а по собственной воле – никогда, но сегодня был какой-то особенный день, а из маленькой уютной кофейни так сладко тянуло ванилью и карамелью.
Я был не в себе. Я не шел по улице, а пробирался через вязкий кисель собственных мыслей, в котором, словно большие медузы, плавали фарфоровые блюдца.
«Разбитое блюдце, – думал я. – Какой мерзкий, банальный символизм. Как дешево, безвкусно…» – где-то здесь я потянул дверь к себе и едва успел отпрянуть от большой черной кошки, молнией проскочившей мимо, на мгновение коснувшись меня мягким мехом и едва уловимым запахом вечерних духов. Дались мне эти кошки!
Я сел за столик у окна, с которого все тот же официант убирал полупустой бокал кофе, если так говорят, конечно.
А перед глазами все еще летело на пол блюдце, неосторожно сброшенное со стола.
Давно она об этом думала? Откровенно говоря, я и сам не безгрешен, особенно когда появилась Ливень. Я и сам то и дело думал. Но вот Алиса. Так просто: «Нам надо расстаться», – наверно, давно решила.
Может, оно и к лучшему. Для нас.
Я никогда не думал, что все закончится вот так: без слез, скандалов, измен и долгих ненужных разговоров, хоть без битой посуды все же не обошлось. Вот так: иступленным взглядом, пронизывающим пустое пространство. Вот так: просто и без… «без сожалений» – слова крутились на языке, но были откровенной ложью.
Конечно, я сожалел, я жалел о многом, я жалел, но бросить все и броситься к Алисе, туда, где она сейчас, должно быть, собирает свои вещи в большой чемодан, бросить все и броситься к ней, по пути заскочив за новым блюдцем, бросить все и броситься?
Я продолжал сидеть и медленно пить свой несладкий кофе. Мне уже давно не мешало бы встать и уйти, в конце концов, будни диктовали свой собственный ритм, но я все сидел, блуждая взглядом в белом мареве за окном.
Бросить все, а бросать-то, по сути, нечего. Броситься к ней, как в пропасть, как в омут с головой, обнять, прижать к себе и держать, не отпустить. И ведь ничего не мешает, кроме холодного оцепенения.
А мимо проходили и пробегали, поскальзываясь на легкой изморози, безликие силуэты мужчин и женщин, но мне не было до них дела. Ветер кружил крупу по мостовой, все кружил и кружил.
Я уже давно опоздал везде, где было возможно, но продолжал сидеть, глядя в пустое окно. Часы только пробили десять, когда, разбудив дверной колокольчик, в кофейню вошла мило воркующая пара.
Я подумал, что мне, должно быть, пора.
***
Алиса двигалась по комнате плавно и нарочито медленно, заполняя тишину то тихим мурлыканьем незатейливых мотивов, то разговорами с юбками и кофтами, а порой твердила про себя: «Так, что у нас дальше?», словно боялась запутаться в простом маршруте: Шкаф – Чемодан, Стол – Чемодан, чемодан, чемодан, отгоняя от себя те мысли, которые все старались заставить ее плакать.
Она все пыталась забыть что-нибудь: помаду на полочке в ванной, паспорт в ящике комода среди прочих бумаг, летние туфли, запрятанные где-то в шкафу. Но тщетно: косметичка сложена, документы собраны и туфли извлечены на свет божий из недр гардероба.
Она села у окна. Очень спокойно, без слез и причитаний, без проклятий и злости, в абсолютном молчании, она прощалась со своим прошлым.
