Kitabı oku: «Кривые Жуковского», sayfa 2
Полина, которая не поднимала руку на уроках, даже если знала правильный ответ, если была готова к уроку, если всю ночь учила. Полина, которая не протестовала против оценок, не выпрашивала лучших. Полина, которая даже не могла возразить двоечнику, списывающему с ее тетради. Полина, чей голос дрожал, когда она рассказывала стихотворение у доски. Полина четко и ясно поприветствовала за всех новоприбывшего.
Артем, конечно, «одноногим» не выглядел. Он носил протез, отчего ходил медленно, прихрамывая, и с подлокотным костылем. Но Полина к тому времени о нем уже наслушалась. И его насмешливое приветствие вполне соответствовало тому, что о нем говорили за спиной.
На нее не шикали, не цыкали, ее пронзали взглядами. Тысячи иголок разом. И он смотрел, но не так, как они. Он будто пожал ей руку.
Потом Полина узнала – он всегда так делает. Например, на физкультуре. Мальчишки подтягиваются на спор – кто больше. Артем подходит к турнику самый последний, никто и не думал, что он тоже станет. А он подтянулся, и больше всех. Всех обошел, всех сделал. Спрыгнул, держась рукой за железную опору турника, говорит:
– Не плачьте, бледнолицые, у меня фора.
Конечно, намекает, что на одну конечность он легче. Остроумно, но никто не смеется. Никто не поздравляет с победой. Только Полина украдкой ему улыбнулась, а он на выходе из спортзала ей подмигнул.
«Все предпочли бы его жалеть, – думает Полина. – Вот если бы на физре он сидел весь урок на низкой неудобной скамеечке, а в классе за последней партой, был добрым и покладистым мальчиком, чуть неряшливым и глуповатым, они бы с ним дружили, они бы его любили, давали списывать, не позволяли учителям с него строго спрашивать, они бы его жалели, они бы были молодцы…».
Но он – Индеец.
***
Полина все придумала, заучила, повторила много раз.
«Ирина Владимировна попросила забрать у тебя материал для открытого урока. Если ты не придешь, выступать буду я».
«Ирина Владимировна…».
Но уже у подъезда все пошло не так. Она-то собиралась ему в лицо рассказать заученное, а тут домофон. Нажала. Писклявая музыка. Сердце стучало громче музыки, мешало слушать, думать.
– Заходи, – голос Артема прервал концерт.
Полина несмело потянула на себя дверь, и она легко поддалась. Потом лифт – просторный, чистый, – новый, одним словом. Полина только и успела оглядеть свои сапожки и пальто, а лифт уже доставил ее на нужный этаж. Вместо привычной лестничной площадки длинный коридор, пронумерованные двери.
«156, 156, 156».
У двери решила дать себе минутку, передышку, попросить сердце ей не мешать. Повторить заученное, в конце концов.
Но табличка с искомыми цифрами начала удаляться от нее, как только она к ней приблизилась. И на ее месте появилось лицо Артема.
«Ирина Владимировна…».
– Заходи.
Полина сделала пару шагов вперед, и он закрыл за ней дверь.
Артем стоял перед ней в белой футболке и с лицом таким знакомым, будто оно уже успело стать родным.
– Пальто давай.
Она сняла, отдала. Артем повесил его на плечики и убрал в шкаф. Сапожки Полина поставила к стене.
Потом она шла за его футболкой. Артем был без костыля, отчего шел медленнее обычного. Полина уставилась на его спину и ничего больше не видела. Она чувствовала вокруг пространство, много воздуха, света. Она угадывала, что вокруг красиво, ново, интересно, но она ограничила себя его спиной. В голове всего было много, например, была бабушка, которая вместе с ней чувствовала пространство, но переводила его в квадратные метры, а светлую мебель в тысячи рублей и говорила внучке, качая головой: «Не потянешь». Да Полина и сама так думала, смотря на его широкие плечи.
Артем остановился, и Полина еле удержалась, чтобы не уткнуться носом в его спину. Она бы так шла и шла, хорошо было идти за ним. Но они уже пришли, и здесь был полумрак.
Пока он ее обходил и закрывал за ними дверь комнаты, она спросила. Или сказала:
– Ты давно в школу не ходишь. Болеешь?
– Ленюсь.
В комнате стало совсем темно, после того как он закрыл дверь.
– А так можно?
Он прошел мимо нее к окну, поднял жалюзи.
– Можно. Но ты не пробуй. У тебя не получится.
Стало светлее, но только на несколько тонов. Они были на седьмом этаже, но неприветливое небо с косматыми облаками не становилось ближе. Полине это показалось странным.
– Ирина Владимировна…
– Я приду.
Ну вот и все. Можно обратно, мышкой до сапожек, потом на лифт и под серое небо, подумала Полина и сказала:
– Большой самолетик.
Самолет висел на стене, хвостом упирался в потолок, а носом почти доставал до кровати, стоящей у этой стены. Он будто пытался обнять стену своими крыльями, и ему это почти удалось. Такой огромный он был.
Полина пыталась понять, на кого он больше похож – на гигантского малька, которому ради смеха приделали длиннющие плавники и несуразный хвост, или на птицу, которая при ее размерах непременно должна быть хищной, но ее закругленный симпатичный нос дает понять, что она беззуба и совсем не опасна.
– Это не «самолетик», – холодно ответил Артем. Так холодно, что Полина вся съежилась. – Это модель планера Л-13 Бланик.
– Он что, еще и летает? – искренне удивилась Полина, заметив проводки, торчащие из головы малька (или птицы).
И не дав Артему ответить, добавила:
– С пультом, что ли?
– Модель радиоуправляемая.
Но Полина продолжала вопрошающе смотреть на Артема, и тот просто ответил:
– Да.
Они оба смотрели на самолет. Полина уже хотела заключить, что «круто». Но за стеной, на которой висел самолет, раздался глухой удар. Будто упало что-то тяжелое. Будто даже какая-то мебель.
Оба вздрогнули. Полина ведь даже забыла подумать о том, что в доме может быть кто-либо, кроме Артема.
Она молча, испуганно смотрела на Артема, и ей показалось, что буквально несколько секунд у него были такие же глаза.
Он отошел от окна, сел на кровать. Взял с подушки гитару. Она была не такая, какие привыкла видеть Полина, да и признаться, видела она их живьем-то не часто. Но те, что видела, были полые, с дырочкой посередине, под цвет светлого дерева. Эта же по форме была все та же точеная женская фигура, но из сплошной красной лакированной доски. А еще у нее были проводки, какие-то приспособления…
– Кому стоим? – спросил Артем, и Полина поняла, что нужно подойти и сесть.
Она послушно все выполнила. Матрац оказался твердым, под Полининым весом почти не прогнулся. А Полина любила утопать в своих перинках, закутываться в толстое мягкое одеяло. Она в свою кровать погружалась, а на эту только и можно было присесть, как на скамейку в парке. Вопиющая разница в мироощущении была налицо, и это печалило. Печаль становилась сильнее смущения, и на кровати Полина уже сидела другой, не той, которая стояла посреди комнаты и разглядывала свои бордовые носки.
Артем начал играть, но гитара оказалась безголосой, будто простуженной. Вроде даже угадывалась какая-то мелодия, но звук больше походил на трение морковки о металлическую терку.
За стеной опять что-то упало.
Полина посмотрела на Артема, а Артем надел на нее наушники.
Он играл на своей охрипшей гитаре все ту же мелодию, а до ушей Полины она доходила чудесной музыкой. Очень быстро она заполнила собой всю Полину, окутала, подхватила и унесла. Полина оставила себя сидящей на краю кровати и уже стала той, что лежит на спине с раскинутыми руками, потому что так музыке вольнее гулять по телу волнами. Но и этого оказалось мало, музыке было тесно, ей было душно, и они отправились на просторы.
Сначала Полина видела лишь широкую реку. Стремительно несущийся поток воды бурлил, искрился, не ведая преград. Несся, торопился, натыкался на камни, перепрыгивал, реже обходил стороной. Те глыбы, которые обходил, гордились собой, они там веками стояли победителями. Полина, с высоты наблюдая реку, угадывала, куда та спешит. Она желала скорее упасть. Она так долго бежала, ударялась, огибала, извивалась, а теперь хочет просто лететь чесаной конской гривой все время вниз и вниз.
Полина оставила реку и теперь смотрела на воздух. Еще никогда она не видела так много воздуха. И небо ему не потолок, оно бледно-синее, лишь продолжение. И не было ни дна, ни стен, лишь где-то там, далеко внизу, река и непроходимые леса, бурлящей зеленью уходящие вдаль.
Воздуха было так много, что Полина не могла не наполниться им и стала птицей. И теперь она плавала в нем – мягком, теплом, нежном.
Будучи птицей, она с высоты любовалась той, что стояла внизу. Босоногая, с обнаженными длинными ногами, гибким телом в одежде из мешковины, с черными волосами, толстыми прядями струящимися по тонкой спине, покатой груди. А вот появился и он. Птица торопится, режет воздух крыльями, успевает стать ей. Не почувствовать иначе тепла от его могучего тела, его запаха.
И он берет ее за руку, чтобы она больше никуда не улетела. Он теперь ее охотник, он теперь ее защитник, она его…
«Индианка? Индуска? Ну не индейка, это точно…».
Музыка закончилась, и Артем сам снял с нее наушники. Полина обнаружила себя сидящей на твердой кровати с руками, сложенными на коленях.
– Красиво, – сказала она.
Они слышали шорохи за стеной. Они даже слушали их какое-то время. Потом Артем нахмурился, сказал:
– Тебе пора.
Он проводил Полину.
***
Виктор Валерьевич очнулся ближе к утру. Так ему потом сказали. Может, другой и стал бы в первую очередь вопрошать: «Кто я и где?» – но он решил сосредоточиться на потолке. Нужно было непременно заставить его замереть, быть только сверху, только плоским и, главное, твердым. И когда казалось, что он уже вот-вот встанет на место, и можно будет отдохнуть, отдышаться, потолок снова сползал туда, где свет. А на свет смотреть было больно. От танцующего потолка мутило, но поймать его и вернуть на место казалось единственно необходимым.
И вот наконец ему удалось. Он победил, и, как любой победитель, растерявший себя в борьбе, смотрел на побежденное пустыми глазами. Он помнил, там сбоку еще был свет, но его побеждать не хотелось – сил уже не было. Он с огромным удовольствием поменял белизну потолка на темноту за веками.
Потом появились лица. Сначала пустые. Они были над ним, вокруг него, двигались, менялись местами. Их было много, они были долго, и вскоре шевеление их губ возымело результат. У них появились голоса. Но шли они не из них, а откуда-то издалека, и были все равно что шум воды, бессмысленно заполняющий собой пространство.
Потом Виктора Валерьевича начало становиться больше. Он стал обрастать болью. И откуда-то пришли знания, он даже мог назвать те куски себя, которые так дико болели. Он понимал – болит рука, и даже заставлял ее двигаться. Нога. Живот. Движений становилось все больше и больше, и это уже не он – у него кончались силы. Они сами, они… Темнота под веками спасла, он снова пропал.
Когда очнулся, потолок был на месте, а боль нет. Ему казалось, что боль была формой существования тех его кусков, и теперь, когда она исчезла, Виктор Валерьевич начал сомневаться, есть ли они вообще. Он принялся их искать. Из глаз, видящих потолок и умеющих спрятаться за веками, он стал превращаться в пальцы. Непослушные, почти деревянные, но способные чувствовать мягкость и податливость материи под собой. Потом были другие пальцы, уже на ногах, и они тоже чувствовали ее легкое прикосновение. Но самым большим и важным открытием стала грудная клетка. Он вдруг осознал, что она вздымается и опускается, и так снова и снова. И он долго ее чувствовал, а она не прекращала своих движений. Перешел к губам. Те оказались приоткрытыми, но абсолютно неподвижными. Горячий воздух, выходивший оттуда, изнутри, сушил их, а входивший извне холодил язык. Язык…
Снова начали появляться лица. Теперь они были четкими, понятными. Но по-прежнему пустыми. Виктор Валерьевич хотел с ними поделиться своими открытиями, и ему даже показалось, что он знает, как это сделать. Начал ворочать языком, но он оказался огромным, неповоротливым…
Он слышал звук, глухой, протяжный, он был одновременно из него и из тех далей, из которых приходили голоса окружающих его лиц.
Виктор Валерьевич устал и уже хотел уйти снова за веки, но пустые лица пропали, и два других заслонили собой прирученный потолок. На первое лицо он смотрел долго. Оно было мокрое, поблескивало в свете окна, на которое он так и не решился взглянуть. Это лицо было вроде одного из тех его кусков, которые он еще не успел осознать, вернуть себе, назвать собой. Оно его не удивило так, как удивило открытие своей грудной клетки, и не обрадовало так, как первое ощущение своих пальцев. Но вызвало облегчение, что кусок обнаружен, он на месте, будто он и призван вот так нависать над ним, быть мокрым.
А второе лицо… Оно очень быстро размылось, расплылось, и он почувствовал свои щеки, их защекотало. И оказалось, что там, в грудной клетке, помимо наполнявшего ее воздуха, там всего много. И оно болит, распирает, вырывается наружу. Неповоротливый язык вспомнил, что такое соль, и она его будто оживила. Виктор Валерьевич уже был готов назвать это лицо по имени… Но не нашел в себе этого имени.
***
Полина с содроганием думала, что однажды ей придется познакомиться с его родителями. То есть среди тысячи вариантов развития событий был и такой, и он был одним из самых малоприятных. Даже предполагаемые слезы под дождем, завывание под одеялом, несущийся на нее поезд в случае, если Артем даст понять, что им не быть вместе, не вызывали в ней такого ужаса.
Что это будет – лупа или микроскоп? Они ведь обязательно вывернут ее наизнанку, чтобы посмотреть, из чего она сшита. И обязательно увидят, что мама сметала ее на скорую руку, черными нитками по белому.
Ее бабушка, к примеру, обязательно бы вывернула Артему карманы вопросами типа: «А чем занимаются твои родители?». «А о чем спросит его мама? – с ужасом думала Полина. – Умеешь ли ты готовить? Читала ли ты “Шинель”? А папа…».
У него вообще есть папа?
Вот у Полины папа был. Только она об этом иногда забывала. Но он сам обычно о себе напоминал, очень деликатно, не настойчиво, будто бы боясь лишний раз ее побеспокоить. Интересовался через маму, не нужно ли Полине чего, может, новый телефон, ролики, велосипед? Подарки привозил сам, по субботам, на чай не оставался. На Полину смотрел нежно, но недолго. В ответ Полина его стеснялась, отвечала односложно, обычно это было «спасибо».
Может быть, поэтому наличие папы у кого-либо из ее друзей частенько вводило Полину в замешательство. К примеру, у Анжелы папа был, и иногда он заговаривал с Полиной. Точнее пытался. В такие моменты Полина растерянно поглядывала на подругу, и в ее глазах явно читались призывы о помощи.
Но самое страшное все-таки случилось. И началось оно со свистка. Призывно свистел чайник на кухне Артема.
В тот день на уроке Артем сказал, что они вместе будут готовить доклад по экономике для открытого урока. Сказал учителю при всем классе. Он это сам решил и таким образом оповестил об этом всех, и в том числе Полину. Весь оставшийся день в школе Полина ходила с опущенной головой, боясь встретиться глазами с одноклассницами. Перемены проводила в соседнем корпусе среди учеников младших классов.
Он мог подойти и сказать это только учителю, но сделал это во всеуслышание. Специально, думала Полина, украдкой поглядывая на его профиль, подсвеченный бликами монитора. Теперь еще и чайник этот поставил зачем-то. Она ведь не хотела пить чай. Она бы не смогла при нем и кружки к губам поднести.
Артем уже поднялся, чтобы пойти на зов чайника, но свисток стих. И он сел на место.
– Может, про договор с Германией вообще не надо? – попыталась напуганная Полина продолжить их разговор.
– Надо. Пойдем чай пить.
Пленная, безвольная, только что руки не связаны за спиной, шла за ним Полина.
Они остановились в дверях просторной кухни. Большой стол был заставлен пакетами из супермаркета. Из одного из них высокая темноволосая женщина доставала продукты, выкладывала их в холодильник.
Полина несмело выглядывала из-за плеча Артема. Там, за его спиной, казалось безопасно. Безуспешно утешала себя: вот так постою немножко, не замеченная никем, и он отведет меня обратно, спрячет за дверью своей комнаты.
Но она знала, Артем не добр, не милосерден, он обязательно извлечет ее у себя из-за спины и предъявит матери. И предъявит не как малыш, притащивший с улицы грязного котенка, с виноватыми глазами умоляющий маму оставить его в доме; не как победитель, гордо демонстрирующий свой трофей; и не как первооткрыватель, нашедший диковинную вещь; даже не как фокусник, показывающий вполне ожидаемое чудо – кролика из шляпы. Нет. Как добычу. Кинет ее к маминым ногам – вот, я добыл, а дальше делай, что хочешь. Так думала Полина, хотя больше всего сейчас ощущала себя тем грязным котенком.
Но Полину рассекретили раньше. В дверь, что вела из подъезда в квартиру, вошла девушка, неся в руках еще два пакета, таких же, как те, которыми был завален стол. Чуть покряхтывая, она прошла мимо них на кухню, поставила пакеты на пол у стола и вернулась обратно в прихожую. Расстегивая молнии на высоких, изящных сапогах, сказала:
– У нас гости.
Сказала как бы никому, просто чтобы обозначить, что Полина замечена.
Полина в ответ улыбнулась, и тоже никому, и тоже, чтобы обозначить. Артем сделал пару шагов вперед и открыл маме вид на Полину. Потому что мама, услышав про гостей, искала их глазами.
Но мама не стала удивляться котенку, разглядывать. Не стала ни улыбаться, ни хмуриться, она просто сказала: «Привет». А девушка, которая уже подошла к Полине сзади, сказала: «Садись сюда», – и указала на стул у стола.
И про котенка забыли. Разбирали покупки, обсуждали новый магазин, в котором они были сделаны. Артем не помогал, стоял, прижавшись спиной к стене, безучастно наблюдал за происходящим.
Еще раз подогрели чайник. Полина с замиранием сердца ждала, когда разольют по чашкам чай, высыпят в вазочку купленные конфеты и наконец обсудят, что с найденышем делать.
Но вот и чай, конфеты и даже зефирки, а про кота ни слова, ни взгляда, только улыбки вскользь. Полина уже и сама про себя забыла и стала пить чай, смотреть на девушку. Потому что мама у Артема была как мама, ничего особенного, хотя Артем на нее здорово походил, а вот девушка была замечательная. Светловолосая, как и Артем, а глаза карие, большие, а все остальное на ее лице было не то чтобы маленькое, но очень аккуратненькое – и нос, и рот, и зубы. Вот только ее уши, казалось, были ей немного велики. Их было чуть заметнее, чем стоило бы. Но она их не прятала, даже наоборот, то и дело выставляла напоказ, убирая за них пряди волос. А украшены они были серебряными сережками в виде листочков, и на правом листочке сидела божья коровка.
– Родина зовет, – сказал Артем Полине и вышел из-за стола.
У Полины оставалось еще полстакана недопитого чая и что-то вязкое, обидное внутри.
Она сказала: «Спасибо», – и ей на то кивнули.
Полина шла и думала: «А что, лупу надо было с собой приносить?». И даже оглядела свою скромную грудь, чтобы проверить, не забыла ли она снять школьный бейдж, на котором они могли прочитать ее имя. Но бейджа не было. Полина оказалась не подписана и никому не интересна. Настолько же ей уже были не интересны и Германия, и СССР, и все, что между ними происходило.
Она не видела ни букв, ни смысла за ними и сама попросилась домой.
– Мне домой надо.
Артем посмотрел на часы в уголке монитора, кивнул. Полине показалось, что он вполне допускал, что причиной ее «надо» мог быть поздний час, но потом он сказал, что проводит, и сказал непривычно мягко, а значит, он ее разгадал. Понял, что спасенный им уличный котенок, принесенный в тепло и метивший в члены семьи, семьей оказался раздавлен. И что колесами уличными, машинными было бы не так больно.
***
– Тебе нужно переклеить обои. Нужны светлые, понимаешь? Ведь мы сами создаем свое настроение. Что снаружи, то и внутри. Когда ты вообще последний раз мыла окна?
Полина только в дверь, и сразу захотелось в нее же выйти.
«Бабушка», – закатила она глаза.
Дверь за собой прикрыла тихо-тихо, тихо стягивала сапоги…
– Полиночка пришла! Иди поцелуй бабушку!
«И что это меня все сегодня замечают? – негодовала Полина, вешая пальто в шкаф. – Надо просто пережить», – успокаивала она себя, отправляясь на кухню.
– Ты обстригла волосы?!
– Еще два месяца назад, мам, – помогла Полине Варвара. Она готовила бабушке чай.
– Да ты посмотри, что с ее лицом! На нем же живого места нет. Я привезу тебе из Таиланда крем. А вообще, их надо сушить, ну-ка иди сюда.
– Мам, – умоляюще простонала Варвара.
Бабушка взяла Полину за подбородок, повернула ее лицо к себе одной стороной, потом другой.
– Надо антибактериальным мылом мыть перед сном. Честно скажи, давишь?
«Просто пережить», – думала Полина.
Бабушка наконец отпустила ее лицо, и Полина, облокотившись спиной о стену, начала «просто переживать».
– Ты знаешь, у твоей мамы всегда было чистое лицо. Она в меня. А когда Варя привела твоего отца знакомиться, я сразу обратила внимание, что у него ямочки на лице. Значит, был прыщавый, еще и глупый, никто его по рукам не бил…
Полина пыталась расценить это как предательство. Она не станет обижаться напоказ, демонстративно отводить глаза, на все его вопросы отвечать раздраженным «отстань». Мама так умеет, она проворачивала такое с папой иногда, а Полина нет. Она обидится для себя, не для него. Потому что обида – эта боль. А боль способствует развитию инстинктов. Это она не сама придумала, биологичка рассказывала. Пример приводила фольклорный – кто раз обжегся молоком… А Полине нужен был как раз таки инстинкт, потому что все разумное в ней замирало, как только он приближался.
– … а наши девчонки что только не делали! Чем только не мазались! – продолжала бабушка свой увлекательный рассказ. – Тогда же ни кремов, ни масок не было, не говоря уже про косметологов. Даже, прости господи, этой натирались…, в общем, уринотерапия…
– Мам, давай сменим тему, – перебила ее Варвара, ставя перед бабушкой стакан с чаем.
«Меня зовут Полина». Уже, наверное, в тысячный раз после окончания того злополучного чаепития Полина возвращалась туда и говорила: «Меня зовут Полина». Говорила невпопад, посреди чужого разговора, прерывая рассказ ушастенькой. Чувствовала на себе три пары удивленных глаз. Она понимала, что про нее плохо думают, ведь это неприлично, так обращать на себя внимание. И Артем на этот раз не оценил ее смелости, не пожал ей взглядом руку. Но ей больше и не нужна его рука. Эта ненадежная рука. Она не схватит за капюшон, когда Полина соберется падать, не поможет подняться, когда ей сложно будет встать, не погладит по голове, не…
«Только не сейчас! – умоляла себя Полина. И она моргала, моргала, моргала. – Только не сейчас!».
– Я к дедуне, – сдавленным голосом произнесла она.
Полина знала, она нашла отличный выход, просто лучший. Теперь она могла уйти, не прося на то у бабушки позволения, не сочиняя небылиц про неотложные дела. Ведь бабушка сама от нее отвернулась, услышав о дедуне. Отвернулась в прямом и переносном смысле. Она незамедлительно начала рассказывать дочери:
– Я же, Варвара, снова звонила в управляющую компанию. Я им сказала, буду звонить каждый день, пока…
Она начала свой рассказ так скоро, торопливо, будто пытаясь потопить в нем Полинино «к дедуне». Будто одно упоминание о нем оскорбляло ее слух. И выражение бабушкиного лица это вполне подтверждало, хотя она и пыталась придать ему невозмутимый вид.
Полина шла через погруженную в молчание гостиную, мимо безмолвного телевизора, лишенного своего единственного достойного оппонента. Когда приходила бабушка, дедуня выключал телевизор и уходил в свою комнату так же стремительно, как только что бабушка отвернула от Полины свое лицо.
«Интересно, каково быть человеком, чье присутствие все хотят просто пережить?» – думала Полина про бабушку.
Однажды в детстве дедуня сказал Полине, что бабушка – вампир. Полина знала, что такое вампир, и начала по ночам прибегать к маме в кровать. Перелазила через спящую Варвару и прижималась к ее спине. С ощущением полной безопасности Полина спокойно спала так до утра. Потом оказалось, что дедуня говорил про каких-то энергетических вампиров. Он говорил Варваре, а Полина подслушала, что бабушка питалась их энергией, но переусердствовала и, когда поняла, что питаться больше нечем, ушла. «Может, папа тоже был вампиром, – думала тогда Полина, – и его тоже вынудил уйти голод?».
Потом Полина пару раз видела по телевизору передачу, из которой дедуня понабрался идей. Но бабушку она не любила не за придуманный им вампиризм, и не за то, что она ушла, а потому что бабушка заслоняла собой солнце. Ее было так много, что, куда бы она ни приходила, всем остальным сразу становилось тесно. Поэтому и дедуня сразу уходил в свой угол, поэтому и Полина сейчас шла к нему.
Хотя иногда Полине казалось, что в дедуниной теории есть что-то правдоподобное. Полина ведь помнила те времена, когда мама, щебеча, порхала по квартире, улыбалась себе в зеркале, долго разговаривала по телефону. Когда папа не прятал от Полины глаз. Когда поднимал ее с ковра на полу и кружил в воздухе под бабушкины возмущенные визги. Дедуня тогда готовил свой фирменный плов, рассказывая в тысячный раз про своих узбекских сослуживцев, которые его этому делу научили. У него тогда вообще было много историй. Он частенько сажал Полину к себе на колени и рассказывал их одну за другой. Бабушка, чем бы она ни была занята, приходила его перебивать. Говорила, что в прошлый раз эту же историю он рассказывал иначе, а в позапрошлый у нее так вообще был иной финал. Говорила: «Не забивай ребенку голову». Но дедуня ее всегда побеждал, на каждый ее довод у него было еще по истории.
Наверное, с тех пор только бабушка не изменилась. Тот же командный тон, нескончаемая уверенность в своей правоте и непогрешимости и тысячи, тысячи идей… Полина почему-то запомнила, как однажды бабушка придумала помыть люстру в их тогда еще общей квартире. Всем были розданы роли: дедуня, за стремянкой в кладовую – будешь ее придерживать снизу; папа, вверх – снимать люстру; Варвара, воды и порошка побольше – будешь мыть; Полина, иди играй, не мешайся. Но каждый, по бабушкиному мнению, делал что-нибудь да не так. И Полина, чтобы не отставать от взрослых, тоже не четко выполняла данное ей указание и путалась у всех под ногами. И когда наконец начищенная до блеска люстра уже висела под потолком, бабушка окрестила всех домочадцев бездельниками и лентяями и, обиженная, ушла в свою комнату.
«Наверное, они все не были счастливы друг с другом», – часто думала Полина. Но она любила возвращаться в ту квартиру. В ней тогда все время что-то гудело, шумело, свистело: чайник, пылесос, мясорубка, фен, Полинины игрушечные телефоны, поющие собачки с кнопочкой на брюшке…
Сначала ушел папа. Полина не сразу обнаружила пропажу, ведь папа частенько приходил с работы, когда Полина уже спала. Потом она начала спрашивать маму, но та молчала, отправляла «поиграть». И тогда папа объявился сам. Подошел к ней на детской площадке, подарил куклу. Первую, наверное, из миллиона.
Когда мама снова начала есть и ходить на работу, ушла и бабушка. Полина знала, что многие дети, в школе и во дворе, живут без пап. Многим приносят подарки на детскую площадку. Но она и по сей день ни разу не слышала, чтобы от кого-то ушла родная бабушка. Полине почему-то тогда за это было очень стыдно, и она ни с кем этой тайной не делилась.
С тех пор с дедуней никто не спорит, кроме телевизора. Мама все время на работе, а когда дома, похоже, что все равно на работе или где-то еще, но очень далеко отсюда. Папа заходит по субботам. Бабушка командует в другой семье. А у Полины больше нет говорящих игрушек, и иногда она думает о том, что было бы неплохо научиться готовить плов, а еще легко и беспечно часами напролет болтать с подружками по телефону.
– Дедуня, прости меня.
Дедуня лежал на кровати, смотрел в потолок. С Полиной он не разговаривал с тех пор, как она бессовестно и очень неуместно вмешалась в его разговор с телевизором.
– За что?
– Ты знаешь.
– Нет, не знаю.
Дедуня всегда так делал. Он никогда не умел просто принимать извинения. Вот и сейчас он не мог сказать: «Прощаю», – обнять, поцеловать внучку в макушку и отпустить с миром. Нет, ему нужно было, чтобы кающийся с виноватым лицом, вслух и в мельчайших подробностях описал свой проступок. Дедуня будто бы хотел со стороны взглянуть на случившееся, оценить, насколько тот виноват. А может, просто хотел, чтобы извинительный процесс затянулся, и с ним побыли подольше. Полина не знала точно, но решила дедуне подыграть в любом случае. Ей ведь тоже хотелось побыть здесь подольше, ведь в доме бабушка, а в ее собственной комнате тишина и Артем со своим семейством.
– За то, что сказала, что заводы нам не нужны, потому что они портят экологию, и пусть китайцы за нас все делают.
Дедуня молчал.
– Но ведь у китайцев целые города из заводов! – не выдержала Полина. – А люди, которые там живут, на этих заводах работают. А потом весь мир это носит. Или ест. Или еще что-нибудь с этим делает… Нам историчка рассказывала.
Дедуня молчал.
– Моя одноклассница ездила в Челябинск к бабушке. Говорит, люди оттуда уезжают, никто не хочет там жить из-за экологии. И ее бабушка тоже…
Дедуня приподнялся на локтях. У него были те же глаза, что и тогда, у телевизора, когда Полина впервые позволила себе высказать свое некомпетентное мнение.
А Полина открыла рот от поразившей ее мысли.
«Я тоже предатель», – думала она.
Она, преданная и раздавленная, теперь делает это сама. «Это все он, – говорит она дедуне глазами, – он учит меня грубить, учит предавать…».
Полина больше не стала себя сдерживать. Слезинки покатились по ее щекам одна за другой. «Такие извинения, наверное, придутся по вкусу дедуне», – думала Полина и слезы не стирала.
***
Варвара проводила помадой по лицу, и появлялись губы. Она извлекала свое лицо из однообразной тихой ночи. Меняла кофе на тени, тени на тушь, воспринимала части себя в зеркале как нечто привычное, неинтересное.
«С Днем Рождения тебя», – пела Варвара неслышно.
Как давно это было, думала она, и в тысячный раз вспоминала, как тихонечко выбиралась из постели, перелазила через него там, где ноги, чтобы не дай бог не потревожить, чтобы не выдать себя. Босая, медленно крадучись, будто и не ступая вовсе, выходила из спальни. Доставала из кухонного шкафчика запрятанную за баночками с крупой бутылку шампанского. Убирала ее в морозильник. Ему, шипучему, хватало времени стать холодным, приятным, пока Варвара доставала бокалы, нарезала фрукты, извлекала из сумочки стильную коробочку с пустячным подарком.
