Kitabı oku: «Жизнь, которая словно навечно», sayfa 3
Элеонора надела платье красного цвета. Сверху его страсть подчеркивал V-образный вырез. Он же оголял золотой кулон, подаренный мужем по случаю юбилея. Рукава у наряда отсутствовали, как и нужда в них – все внимание занимал корсет, подчеркивающий удивительной стройности талию.
Меланию нарядили в костюмчик цвета спелого абрикоса. На голове у девчушки блестела игрушечная корона. По словам самой девочки, работа ее мечты – принцесса снежинок.
Однако какими красотами ни сияла комната, как ни блистали разноцветные елочные гирлянды и украшения девушек, когда в дверной проем вошла Катерина, даже всегда собранный и вникающий в происходящее Генри лишился способности говорить.
Вопреки наставлениям матери и принятым в Энгебурге устоям, Рудковски яро отстаивала право на брючный костюм, пусть и торжественность случая приравнивалась к главному празднику года. Будучи, как утверждали, предметом исключительно гардероба мужского, пиджак светло-голубых тонов отнюдь не «огрублял» вида девушки. Катерина, утопшая в его широких покроях, напротив, казалась чудовищно хрупкой и беззащитной.
Из-под пиджака осторожно выглядывал черный топик. На талии – согласно статистике Генри, еще более изящной, чем той, какой хвастала мать, – красовался кожаный ремень, что любезно удерживал тяжеленные с виду брюки. И весь этот образ удачно дополнил недавно купленный голубой ободок.
Катерина, с малых лет одеваясь со вкусом, привыкла выглядеть празднично в любой день. Она вошла в зал, и при его свете люстры распущенные локоны девушки отлили чистой бронзой.
Тишина сохранялась до тех пор, пока не стала причинять домочадцам неловкость. Тогда Генри поднялся, чуть более резко, чем намеревался, и голосом диктора отчеканил:
– Дамы, вы выглядите великолепно.
– Генри, это так мило с Вашей стороны, – расцвела от комплимента Элеонора. – Дорогой, еще секунда твоего молчания, и у меня появится новый кавалер, – она шутливо обратилась к супругу.
– Что ж, от этого ни от кого из нас не убудет, – и хотя излюбленная манера общения мистера Рудковски также была полушуточной, его злые издевки не вызывали у собеседников смеха. Больше того, они вынуждали смущаться.
Элеонора в растерянности опустила глаза и, будто вспомнив про это только сейчас, вскрикнула:
– Боже мой, осталось пару минут, что мы ждем?! – большая стрелка часов находилась двумя градусами правее одиннадцати.
Все семейство, включая Генри, принялось оккупировать стол, нарочно доставленный в залу. Мистер Рудковски занял привычное место во главе, еще раз доказывая об известном лишь ему превосходстве. Элеонора села по его левую руку, ближе к двери, что объяснялось частым метанием в кухню из-за «принеси-подай».
Ритуалы рассаживаний позабавили Генри: на торжествах, имеющих место в его мегаполисе, эти традиции не соблюдались. Потому парень пребывал сейчас в неких сомнениях – где сесть ему? В конце концов, он решил упасть за стол по принципу «где придется».
Как выяснилось пару мгновений спустя, «где пришлось» находилось прямо напротив главы семейства. Такое положение явно подразумевало под собой последующее ведение дебатов, вступать в которые с человеком, подобному Джозефу, у парня не было никакого желания.
Еще больше смущения возникло в глазах Генри, когда, услышав удары курантов, три дамы принялись что-то судорожно писать на салфетках. После чего они подожгли свои письма и вместо того, чтобы выбросить пепел сгоревших предметов, сыпанули труху прямиком в бокалы.
Позже, заметив его ошарашенный взгляд, Элеонора с радостью объяснила: записывать сокровенные желания на салфетках, а затем пить пепел, оставшийся после сгорания, – это любимая всеми традиция, аккомпанемент приходящего года.
– Довольно занятно, – заключил Генри и метафорично добавил: – Выходит, традиция все-таки поклонение пеплу2.
Катерина швырнула на юношу заинтересованный взгляд, но, заметив встречный с его стороны, тут же отвела свой, демонстрируя увлеченность картинками на экране.
Тем временем Элеонора занялась тем, что издавна нарекли ритуалом: сперва женщина должна была разложить еду на тарелки всего семейства, словно никто из них не имел ни рук, ни умения справиться со столовым прибором, – и лишь после заняться собственным блюдом.
Катерину всегда возмущало подобное отношение к женщинам и, прежде всего, к ее матери, и потому она никогда не позволяла женщине поухаживать за собой на столовых сборищах. И если беспомощность Мелани девушка могла списать на возраст малышки, проявляемую в этого рода случаях немощность отца, а вместе с ним и оную остальных неспособных мужчин, Катерина безмерно презирала.
– Дорогие, я желаю вам в этом году приобрести то, в чем вы больше всего нуждаетесь, – прежде чем приступить к трапезе произнесла Элеонора.
– Новых клиентов, – хмыкнул Рудковски.
– Конфет и игрушек, – мечтательно протянула Мелания.
– Спокойствия и послушания, – с улыбкой и толстым намеком, сквозившим во взгляде, объявила, глядя на Мелани, миссис Рудковски.
Генри с терпением и любопытством уставился на Катерину – та упивалась молчанием, но по лицу ее все же читалось: строит серьезные планы.
– Генри, а что бы Вы хотели пожелать себе в этом году? – обратилась к парню мама девочек, – Простите, если вопрос покажется Вам откровенным.
– Нисколько, – заверил женщину Генри, и девушка приготовилась проявлять безразличие к его ответу. – Впрочем, пожелание это относится скорее не к грядущему году, но ко всей моей жизни, сколько бы той ни осталось.
Парень еще больше выпрямился, так что теперь силуэт его уподобился резвой стреле, и принялся отвечать:
– Вы спрашиваете меня о том, в чем я больше всего нуждаюсь, и я отвечу с позиции человека, который всю жизнь провел в одиночестве, вызванном непониманием со стороны.
Объявив о своем одиночестве, Генри послал испытующий взгляд Катерине. Таким образом парень безропотно признавался: суждения Рудковски, какими та поделилась при первом их разговоре, справедливы и вполне оправданы.
– Я желаю, чтобы вокруг меня находились люди, глядя на которых я испытывал бы ревностную жажду день за днем становиться все лучше. Люди, не погрязшие в зловонном болоте роптаний на судьбу и мир, их окружающий. Люди, которые ставят перед собой цель и предпринимают шаги по ее достижению.
Я хочу, чтобы мой круг состоял из лиц, не павших жертвами коллективного разума, если в существовании такого нельзя сомневаться. Лиц, какие поняли бы мои взгляды и разделили мысли, пусть даже те выходят за рамки возможного – что, вообще-то, иллюзия.
Я мечтаю об окружении, в каком человек не скрывается прочь, завидев первую тучку шторма, но мобилизует свои дух и силы и ищет возможности в неприятностях.
Я хочу жить в мире, где высшая ценность для человека – он сам. В мире, где человек, провозгласивший себя хозяином своих мыслей и действий, не подпитывал паразитов, что настроились жить за его счет.
Наконец, я хочу, чтобы каждый был занят лишь собственной жизнью и не занимался спасением других. Потому что тем самым – своими же поучениями и мнимой выручкой – он отнимает у них возможность покормиться опытом, ворует у себя время и оставляет участников драмы в замкнутом порочном круге.
Пылкая, избавляющая от зашоренности речь привела к неизбежному эмоциональному опустошению, чем слегка покачнула равновесие оратора. Тогда он, стремясь найти опору и за нее ухватиться, бросил взгляд на лежащую рядом Найду. Собаку, в том числе из-за длительных уговоров трех настойчивых дам, неохотно впустил в дом мистер Рудковски.
Комнату заполонило молчание. Оно сообщало: к словам юноши не имелось ни замечаний, ни комментариев. За это Генри был, как ни странно, благодарен. Впрочем, отведя взгляд от Найды, телом и духом вернувшись к столу, парень словил на себе вопрошающий взор Катерины. Та словно ждала, пока взгляд натолкнется на встречный, и, неизбежно дождавшись, выказала вопрос:
– Вы все это время говорили про идеальное для себя окружение, – Рудковски впервые за вечер сейчас обратилась к Генри. Тщательно, будто боясь оступиться, девушка подбирала каждое слово и подводила парня к удару, – но что Вы хотите от и для себя самого?
Всегда имея наготове однозначный и, как правило, исчерпывающий ответ, Генри нисколько не растерялся. Напротив, парня обрадовал этот вопрос, заставляющий мозг шевелиться.
– От себя я хочу и требую верности своим целям и ценностям, неуклонного их преследования и решительных действий в согласовании с ними. От себя я прошу образцового мужества, достаточного для борьбы с передрягой; краткости и жестокости с теми, кто пытается тянуть меня вниз при моих потугах вырваться на передовую, – отчеканил Генри и, помолчав, добавил: – Вам знакома теория ведра с крабами?
– Видимо, ее преподают там же, где обучают искусству сарказма, – съехидничала Катерина. Мать наградила ее таким взглядом, который понизил температуру в гостиной, и девушка из уважения к ней извинилась: – Пожалуйста, продолжайте.
Катерина вымучила из себя улыбку и быстро захлопала искрящимися глазками. Про себя отмеченные вредность и злопамятность девушки позабавили юношу и он охотно ответил на ее недопросьбу:
– Согласно этой теории, помещенные в ведро крабы, к каким можно приравнять занятное количество обывателей, – до того глупые существа, что, когда один из них решает выбраться из ловушки, остальные тут же цепляются за него и тащат обратно, – поделился знанием Генри. – Мне случалось видеть таланты, которым не суждено было прогреметь ввиду чрезмерного страха перед неизвестным и излишней вере во мнения своих сородичей. В ведре им привычно, комфортно – но за его пределами нужно учитывать обстоятельства, напрягаться, рисковать. Грустное зрелище, но оно же дало мне понять, кем я стать не хочу.
– Генри, Вы так интересно рассказываете, – вступилась миссис Рудковски. – А все-таки, надо отдать должное моей забывчивости: купи я горошек да не отправь за ним Катерину, наша компания лишилась бы такого занятного гостя!
– Тебе все сахар, что другому яд, – пробурчал мистер Рудковски.
– Между прочим, пора и тебе, в конце-то концов, подсластить свою пилюлю.
– Сними-ка ты очки, Элеонора, чай, не в розовом замке живем, – не унимался мистер Рудковски. – И эти, – он кивнул на девочек, – туда же. Как мне дороги ваши пустые мечтания!
– Папа! – воскликнула Катерина. Удивительным образом только она и могла усмирить бормотание отца, не в последнюю очередь из-за их обоюдной способности вчувствоваться друг в друга.
– Ну, все-все, вы же меня знаете, – тоном, который должен был извиниться за своего хозяина, протянул Джозеф. – Ляпну, не думая, а потом все хожу да жалею.
– Катерина, – обращение Генри звучало как гром среди ясного неба, – а чего бы Вы себе пожелали?
Девушка уже принялась изобретать изощренные способы ускользнуть от ответа, а потом вдруг остановилась: «Разве заслуживают мои желания того, чтобы я их стыдилась? Не считается ли абсурдом мыслить в пределах одного дня, но не думать глобально? В конце концов, неужели станут его осуждения, если такие последуют, оплеухой для моих мечтаний?» После этого, резко отрезав, словно воздух был прозрачной тканью, она заявила: – Я хочу всемирной славы и завидного богатства.
Катерина откинулась на спинку стула, скрестила руки и вызывающе посмотрела на Генри. Парень же в очередной раз отметил себе ее детский каприз, заключенный не столько в масштабных и недостижимых мечтаниях, но в причудливых формах бунтарства, проявляемых словом и жестом Рудковски. Остальные, казалось, и не почувствовали, как звуковая волна сотрясла сейчас комнатный воздух.
– Пойду-ка я перекурю, – бросая на тарелку кость с уже пятой куриной ножки, поставил всех перед фактом мистер Рудковски. А затем, обратившись к парню, добавил: – Куришь?
– Нет. Но я составлю компанию. Хочу вывести Найду на свежий воздух.
Джозеф кивнул, поднялся из-за стола, задев его животом так, что шампанское в бокалах покинуло свои берега, и вместе с гостем направился к выходу.
Несмотря на дату, красовавшуюся на календаре, время, на которое указывали старые часы в прихожей, и температуру, равнявшуюся градусам трем, стоять на пороге было так же приятно, как окунуться в реке в полуденную жару. Мужчины молчали и, глядя на немногочисленные огни Энгебурга, думали каждый о своем: Генри размышлял о сюрпризах, караулящих его в пришедшем году, и помехах, заключенных в непривычных ему условиях новой жизни; Рудковски беспокоился за скудное количество сигарет, по неосторожности оставленных им на утро.
Они не обмолвились даже словом, а когда парень объявил об уходе, отец Катерины не стал его отговаривать или пытать о причинах. Мысли о неучтивости Джозефа не терзали.
Рудковски пожал руку Генри, бросил бессмысленное «с Новым годом!», потушил окурок и вернулся в дом. Генри же постоял на пороге еще с минуту, терзаясь о невысказанной благодарности Элеоноре, но не в силах объяснить свою неспособность вернуться в семью, с ее спорами о мирских заурядицах и юмором разрешенными конфликтами, медленно побрел домой.
Глава 8. Город множества падений
Утром десятого января Катерину поднял настойчивый телефонный звонок. Любительница пробудиться по своей воле и в то время, которое она сама сочтет нужным, девушка приходила в бешенство при любых попытках внешнего мира диктовать ей правила. Не приложив усилий к тому, чтобы подготовиться к разговору и настроить голос на доброжелательную волну, Катерина с раздражением схватила трубку и бросила грубое: «Да».
– Катерина, я устроилась на работу! – звучал на другом конце голос Карлы. Радостный, словно девушка обрела не рабочее место, но банковский чек на миллион.
– Рада за тебя, – саркастично выдала Катерина. Недовольство, вызванное прерыванием ее сна и приправленное незначительностью причины, продолжало стремительно нарастать.
– Рада за тебя?! – опешила Карла и упрекнула подругу в бездействии: – Могла бы хоть успехов мне пожелать!
– А ты могла бы воззвать к своей памяти и найти в ней тот факт, что я ненавижу грабителей моего сна! – выпалила Катерина и тотчас почувствовала укор совести: почему ей правда не взять и порадоваться за подругу? – Ладно, прости, я действительно за тебя рада. Поздравляю!
– Даже не поинтересуешься, где теперь будешь пить чай по скидке? – все не унималась Карла.
– И где же теперь счастливице Катерине отведать халявного чаю? – язвительно передразнила Рудковски.
– Ты не поверишь! В «La clé»! – только и ждала, чтобы с гордостью выкрикнуть Карла. Так довольна она была своим новым – и первым – местом работы, что забыла: место она получила не по заслугам, но через связь ее матери с одним из сотрудников.
Ответом Карле стала лишь мертвая тишина, и она, вконец устав от холодного безучастия подруги, потеряла терпение:
– Знаешь что, Катерина? – тоном, обвиняющим девушку во всех прегрешениях мира, выпалила Армут. – Хоть бы раз ты подумала, что существуют еще остальные восемь миллиардов, с их радостями и печалями, взлетами и падениями. Они не меньше тебя, нашей королевы, нуждаются в опоре и поддержке, – голос Карлы начинал срываться на плач. – Друзья познаются в беде? Что ж, тот, кто это сказал, явно не утрудил себя мыслью о том, как этот же «друг» поведет себя при твоих достижениях. Пусть даже таких мелочных – прием на работу! – закончила девушка, со злостью швырнув телефон.
Катерина лежала, опершись на спинку кровати, и боялась пошевелиться. Она не могла объяснить своей неадекватной реакции на объявление подруги, но глубины сознания, будто волны на берег, выносили ей: сюда чудным образом примешался бариста.
Девушка не признавала или, вопреки напускному бесстрашию, боялась признать: несмотря на ее бессердечность, – наличие качества с детства внушила ей мать, обосновав его отсутствием у Рудковски жалости к людям, которые, не ударив и пальцем, кричат о несправедливости к ним судьбы, – что-то в ней пробудило вдруг неизвестные чувства еще в ходе первой их с Генри баталии. Вместе с тем Катерина ошибочно полагала: право владеть душой и телом парня уже принадлежит ей.
Мысли Катерины метались, словно подневольные птицы в клетке. Нужно было срочно придумать, чем загладить некрасивое поведение в сторону Карлы; как защитить и сберечь свое «сокровище» – даром что оное, даже будучи награбленным, тебе не принадлежит; и, в конце концов, каким вывертом обратить ситуацию в свою пользу.
Прощение подруги представляло собой наименьшую из проблем, если вообще таковой являлось. Все предыдущие примирения девушек происходили путем вручения небольшого подарка, за чем следовал обмен любезностями, клятвами в верности и бесконечной преданности их дружбе. «Навсегда и днем больше», – торжественно провозглашали дамы, а после долго обнимались, роняя при этом бриллиантовые слезы.
Остальные пункты переживаний вызывали у Катерины немалые беспокойства по поводу их разрешения. Как можно уберечь вероятного спутника жизни, пусть и испытывая к нему беспричинную злость, от таких же возможных конкурентов? Стоило ли вообще терзаться волнениями при условии, что переменные уравнения воображаемые? Эти мысленные кульбиты занимали сейчас разум девушки, и она твердо решила заняться делом: нужно отвлечься от потока дум.
Порой, когда девушка замедлялась, внутренний голос мог до нее достучаться: «Не глупо ли устранять симптомы болезни вместо того, чтобы выдернуть ее корни? Не правильнее ли пережить свои мысли и чувства, а не вечно от них бежать?» К сожалению, бегство от боли – способ гораздо более легкий, проверенный временем, пусть и на длинном отрезке причиняющий тебе немало хлопот.
Так, следуя уже известному плану, девушка резво поднялась с постели, откинула в сторону нагретое телом одеяло, и подошла к окну. Здесь, совершая известный одной только ей обряд, Катерина любила следить за морщинистой речной гладью, а в ночи – за усеянным звездами полотном.
Впрочем, в этот раз Катерине было не до любований. На столе у окна покоилась сумочка – девушка грубо раскрыла ее, как непроглядные шторы, скрывающие злодеяние, и вынула ежедневник.
«10 января 12.15 – встреча с работодателем», – так выглядела заметка, сделанная Рудковски в спешке, на радостях: ведь у нее теперь будет возможность получать плату за свое хобби – художественный перевод.
До сознания Катерины постепенно дошло: новость Карлы отнюдь не являлась случайностью, если случайностям в принципе есть место в этой Вселенной. Девушки давно условились: с наступлением нового года они отбрасывают сомнения и страхи, – что терзали, скорее, Катерину – леность и прозябание – бесстыдные пороки Карлы – и примыкают к рабочему классу.
В отличие от подруги Катерина не то что бездействовала до сих пор. Чтобы избавиться от финансового попечительства ее родителей, девушка следом за сменой квартиры покинула праздность и шлепнулась в трудовые будни.
Весь второй курс Рудковски успешно подтягивала в успеваемости малышей, отстающих по достижениям в английском. Но по прошествии года девушка все же решила: ненависть к детям таки превалирует над желанием заработать копейку, и под искусным предлогом лавочка была прикрыта.
Страхи одолевали Рудковски не только из-за падения в неизвестное. Резоном являлось и то, что первая ее работа не требовала от Катерины ни умственных, ни физических напряжений. Усталость обуревала девушку лишь от длительных посиделок на стуле, и это противоречило всей ее ураганной натуре, требовавшей от Рудковски решительных действий.
Вознамерившись же устроиться по специальности, девушка встретилась с осознанием: помещение в ее голове теперь предназначено не для гнетущих мыслей и розовых мечтаний. Перевод – вещь примитивная разве что для дилетанта. Великие мэтры знают: в любом языке, отличном от тобой носимого, едва существует эквивалент для любого небрежного слова; равно как смысл одного незаметного выражения мигом меняется, стоит ему прописаться в ином контексте.
Тем не менее среди прочих принципов Катерина, когда очень хотела, внимала и следующему: она предпочитала сделать и пожалеть, если при худшем раскладе все шло не по плану, – жалеть, к слову, не приходилось – чем терзаться о неопробованном. Кроме того, не работая ранее в этой отрасли, а значит, имея все шансы на справедливый отказ, девушка все же предпочитала бросить вызов фортуне. Ведь в таком случае она, как минимум, ничего не теряла.
До встречи с работодателем оставалось не менее двух часов, однако остаться в квартире значило разрешить помещению давить на нее, а мыслям – медленно добивать. Поэтому Катерина, уделив в совокупности минут тридцать на умывание, кружку чая и элементарное облагораживание лица и тела, отправилась бродить по улочкам Энгебурга, постепенно приходящего в себя после ночной спячки.
В сравнении с температурой, которой город болел в канун Нового года и первые дни после его наступления, сейчас несвойственный зимнему периоду жар пошел на спад – в воздухе ощущались добрые градусов двадцать мороза. Едва оказавшись на улице, Катерина невольно поморщила нос и поблагодарила себя за то, что красоте она предпочла комфорт. Надев поверх черной блузы с кружевами греющий бежевый свитер, девушка довершила наряд серым зимним пальто. Теперь его бортики защищали от ветра и снега уязвимую, нежную шею.
Катерина неспешно брела по узеньким улочкам города и рассматривала постаревшие одновременно с ее взрослением постройки. Девушка наизусть знала, какая стена лишена одного-двух кирпичей, а какая от дешевизны материала прогнила. В такие моменты Рудковски всегда себя спрашивала: «Ну не глупо ли уделять столько много внимания дефектам, когда абсолютное большинство составляющих здоро́вы и прекрасно функционируют?»
Строительство новых жилых помещений давно не планировалось – нужда в них отсутствовала в силу падения численности горожан, постепенного вымирания города. Энгебург покидали по разным причинам: за невозможностью отыскать достойную работу, устав от безрадостного уклада жизни. Кто-то и вовсе приравнивал город к вакууму: по природе своей тот лишен воздух, но сохраняет жизнь паре частиц, каждая из которых в подробностях знает о быте другой.
Когда случалось чудо и на радость жителям, истосковавшимся по пересудам, им в лапы на всех порах неслась жертва, Энгебург огревало цунами сплетен. Как заключил для себя по прошествии нескольких дней пребывания Генри: «Нет ничего противоестественного в том, что приехать сюда никто не стремится. Нелегко испытать судьбу диковинного зверька, выставленного на всеобщее обозрение в клетке зоопарка. Попасть в эту клетку значило окружить себя слишком болтливыми языками и изрядно задуренными головами».
Тем не менее, проведя здесь все свои годы жизни, Рудковски любила город, и тоску на нее нагоняла единая мысль о прощании с ним. И если сейчас Катерина в какой-то степени осмелела, в семнадцать она отнюдь не славилась такой же решительностью. Именно из-за этой боязни – боязни нового – Рудковски струхнула покинуть пределы родного пристанища, а с ними и зону комфорта. Именно из-за отсутствия силы дать отпор обуявшему ее страху, девушка вняла совету родителей и решила учиться заочно – не покидая дома.
Катерина остановилась перед магазинчиком с мелочами, тем самым, – другого в городе не было – где Карла выискивала новогодний подарок для матери. Рудковски оказалась здесь не по воле случая: в то время как сама девушка видела в сувенирах исключительно пылесборку, для Карлы статуэтки всех колеров и размеров казались предметами огромной ценности. А бесчисленные фарфоровые фигурки, купленные на передвижных ярмарках, Армут и вовсе возводила в ранг святых обелисков, способных исцелять душу и тело, стоит прикоснуться к ним одним только взглядом.
«Такого у Карлы, наверное, еще нет», – подумала Катерина, раскопав в коробке с надписью «Для богатства» некое подобие Будды, сидящего на горе со златом. Девушка уплатила указанную за него цену, сомневаясь, кому все же капает это богатство, и поспешно направилась к выходу.
Не заметив, как за блужданиями пролетел целый час, – так случается с теми, кто увязает в болоте мысленных завихрений, – Рудковски теперь была вынуждена чуть ускориться. А с теми, кто волей-неволей находится в спешке, обязательно происходит какая-нибудь неприятность. Больше того, последняя часто влечет за собой вереницу подобных.
На этот раз спусковым крючком послужило столкновение с посетителем магазина. Несмотря на то, что виновницей инцидента стала сама Рудковски, взбалмошная ее натура тут же скомандовала Катерине накинуться с обвинениями. Мужчина, – товарищ по неприятности – опешив от дерзости наглой девчушки, не успел и слова сказать в ответ и остался стоять с широко раскрытыми глазами даже после того, как поганка исчезла с его поле зрения.
Люди, лишь мельком знавшие девушку, но успевшие побывать под ее горячей рукой, говорили: присутствие в их жизни Катерины напоминало внезапно налетевший ураган. Ее появление не могли предсказать, на своем пути она разрушала все, что было ей не по нраву, а после такого же скорого исчезновения только слепой не заметил бы неминуемых следов – их оставило после себя губительное происшествие. Так и прямо сейчас ураган покидал пределы умолкшего помещения, представляя угрозу для каждого, кто дерзнет встретиться с ним на пути.
Катерина пулей вылетела из магазина, почти ликвидируя его стены. К ее ужасу, в тот момент, когда дверь за ней с оглушительной громкостью бахнула, а саму девушку по инерции крутануло вслед, Рудковски почувствовала: что-то мешается у нее под ногами. На всю улицу прогремел пронзительный писк, и Катерина с широко раскрытыми глазами и неистовым криком полетела (в прямом смысле) в неизвестность.
Распростершись на тротуаре, слегка присыпанном лишь поверхностным слоем снега, Катерина мысленно зачертыхалась. В душе ее разливалась болезненная тревога: в каком виде она заявится на интервью? Вдруг, выведя девушку из глубокого транса, ей протянули руку:
– Разрешите помочь? – слова звучали скорее как утверждение. Спокойное, если не сказать убаюкивающее, и вместе с тем не подлежащее никакому обжалованию.
Катерина сделала попытку сесть и прикрыла рукой выжигающее глаз солнце – то мешало увидеть ее спасателя. Она скептически покривилась, силясь уловить хотя бы контуры его тела – затея не увенчалась успехом. Тогда девушка, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, доверила бледную, ледяную ручку галантному незнакомцу, и тот по-рыцарски помог Рудковски подняться.
Незнакомцем прохожий, впрочем, оставался недолго. Увидев того, кто выдавал себя за спасателя, Катерина окаменела. Перед ней снова был Генри, а упала девушка, видимо, на собаку.
– Как Вы… Что Вы себе… Вот Дьявол! – Катерина тщетно силилась подобрать слова, пока те лениво отказывались спешить ей на помощь.
– Вы что-то хотите сказать? – совершенно спокойно, с лукавой улыбкой переспросил ее Генри.
– И не пытайтесь уверить меня, будто это чистой воды совпадение, – обвинила парня Рудковски и, не давая ответить, окатила вопросами: – Как долго Вы преследуете меня, и сколько эта погоня – черт возьми! – будет еще продолжаться? Зачем на предложение о встрече Вы отвечаете дерзким отказом, а затем ищете меня в моем собственном доме? Вам нравится унижать меня на людях? Что ж, отдам должное: Вы мастак своего дела! Если Вам хочется это услышать, так и быть, признаю́: позорное поражение за мной. Надеюсь, теперь Вы довольны и, в конце концов, от меня отстанете.
Девушка отряхнула полы пальто от налипших грязи и снега и развернулась, чтобы поскорее покинуть сцену постыдных событий. Генри спешно схватил ее за руку, чуть выше локтя.
Сделав это без грубости, не вложив в действо ни капли дурного посыла, парень встретил однако такой взгляд, что, будь вместо глаз у Рудковски два маленьких солнца, юноша воспламенился бы на месте. Потому Генри быстро убрал руку и поспешил – дело редкое – объясниться:
– Я бы хотел понадеяться на свою исключительную память и вспомнить каждый Ваш укор, чтобы избавить обоих нас от возможных недопонятостей, – на фоне убийственной выдержки Генри возмущение девушки казалось абсурдным. – Согласитесь, пожалуйста, выслушать. Вы ничего не теряете.
Катерина, и так без оружия, стояла теперь, как нагая, перед своими же принципами – не терпеть неприятное. Злая сама на себя, девушка закатила глаза, скрестила руки и презрительно фыркнула: «Говорите».
– Благодарю, – Генри выдохнул, будто подъемные краны сняли с него тяжкий груз, и продолжил: – Катерина, во-первых, извольте просить Вас поверить: наши встречи действительно не были спланированным покушением. У меня нет доказательств, а значит, придется довериться слову.
Во-вторых, мне неприятна сама мысль о том, что я мог прослыть человеком падшим, а Вы – излишне в себе уверенным. Я убежден: ни один из нас таковым не является. Будучи человеком порядочным, я не собирался Вас унижать, будь судьей публика или один своевольно гуляющий ветер.
Вернемся к вопросу отказа – здесь исключительно проблема личности. Я имею привычку, к несчастью, сперва оттолкнуть людей, отгородиться от них высокой каменной стеной, а после жалеть об отсутствии смелых, кто перебрался бы через ров моих слабостей. В какой-то степени, все это напоминает проверку на силу характера и готовность терпеть мои выверты. И Вы достаточно умны, чтобы это понять: здесь нет ничего, что не касается только моей капризности нрава.
Наконец, я хочу заявиться с повинной о моем нежелании от Вас отстать. Не воспримите за наглость: я не желаю Вас домогаться. Но, заметив занятного склада ум, я не хотел бы лишиться шанса с ним соприкоснуться.
Чтобы быть до конца откровенным, призна́юсь: мне чертовски обрыдло мое одиночество, этот бич оставаться без компаньона по разуму. Вы конечно же можете возразить: у меня есть пес, с которым я вправе делиться и горем, и радостью – в таком случае будете правы. Однако каким бы смышленышем ни была Найда, в силу природных лимитов она не ответит мне словом. А без наличия оного время от времени не обойтись.
В завершении моей пламенной речи я хотел бы решиться на дерзость – пригласить Вас на официальное, в этот раз запланированное рандеву. Я не тороплю Вас с ответом, а, встретив отказ, приму его с пониманием.
Как и в первый раз, когда они сидели за праздничным столом, а Генри обнажал перед судом семейства душу, слова его произвели на и без того впечатлительную Рудковски ошеломляющий эффект. Теперь ей к тому же негласно дали добро, чтобы выразить собственные переживания и не бояться быть высмеянной. Генри распахнул свою душу настежь, и тем самым вручил Катерине страховку, гарантию на отсутствие осуждений ее последующих эмоций.
