Kitabı oku: «Жрица», sayfa 2
Он не сразу находит, что ответить.
– Ну вот, – выдыхает мой будущий убийца. – Мне больше ничего и не надо. Теперь и я поверил.
– Конечно, поверил, – соглашаюсь, не скрывая усмешки. – Ведь вы же и рыщите в поисках тех, кого можно обвинить в своих грехах.
– Ты убийца.
– Мы оба. Но только один из нас в цепях.
Палач, Паук, хаас – можно придумать множество имен для того, кого не видишь, – уходит, оставляя меня одну. Убедившись, что я нахожусь в наглухо отгороженном от внешнего мира месте, осторожно сползаю по гладкой стене и устраиваюсь в уголке. Без воды и еды я продержусь до десятого восхода, и у меня нет пары лет для продумывания побега, как было в прошлый раз. Проклятье мне снять не под силу, но в это они не поверят.
Холодный камень успокаивает ноющую руку, я наслаждаюсь передышкой, не зная, когда начнутся пытки. Он может вернуться уже через минуту, а может прийти завтра. Или вовсе оставить меня связанной и в темноте. Без солнца и звуков природы я потеряю возможность отсчитывать дни, и они сольются в бесконечность. Тоже своего рода пытка.
Не сумев успокоиться, я еще долго жду возвращения Паука, но в какой-то момент все-таки засыпаю от усталости. Просыпаюсь и прислушиваюсь – в моей тюрьме никого нет, за дверью не слышно ни шагов, ни голосов. Я ощупываю руку, она заметно распухла и болит при каждом движении, но кость, вероятно, все же не сломана.
Прижимаюсь губами к холодному сырому камню, языком собираю мелкие как пыль капли. Ничтожно мало, но лучше дерущей горло сухости. И еще, и еще. Так и не уняв жажду, сажусь ровнее и понимаю, что пальцев почти не чувствую от холода, а живот сводит. Чтобы хоть немного согреться, я тру ладонь о ладонь, насколько позволяет травмированное запястье. Хорошо бы прощупать живот, вдруг он болит не от голода, вдруг все же отбила что-то.
Голод – это, в общем-то, хорошо. Плохо, конечно, но хорошо. Это отвлекает.
А боль – это другое. С ней я справляюсь хуже. Пока есть другие чувства, старания Паука напрасны. Пока есть другие чувства, я крепче металла. Пока я помню, ради чего молчу. Хуже будет, когда не останется ничего, кроме боли, а так и случится, и тогда, под пытками, у меня могут вырвать признание. А после уже не найдется бога, способного мне помочь. И девочки останутся одни.
В окружающем пространстве нет звуков, кроме моих. Стук, скрежет, стон, шорох – все это я. Я борюсь с собственным разумом, запрещая ему выдумывать несуществующее. Здесь нет других звуков. Ни тараканов, ни мышей, ни волков. Только шум моих мыслей и тела.
В какой-то момент я начинаю считать в уме и еще раз прохожу границы тюрьмы. Ручки на двери с моей стороны нет, но должно быть смотровое отверстие, потому что я слышу далекий звук падающих капель. Раз-два-три, стена заканчивается, и я упираюсь в угол, четыре-пять-шесть-семь, еще один угол, восемь-девять-десять-одиннадцать. Тяжелые мужские шаги заглушают стук капель.
Ну вот и все.
Глупо отшатываюсь к самой дальней стене – дальше каменной тюрьмы не уйду.
– Не передумала? Дам тебе еще один шанс.
– А твой охотник второй раз не предлагает.
Паук хмыкает и открывает дверь. Я слушаю очень внимательно. С той стороны не замок, а задвижка.
– Надо ему подсказать, что женщины не всегда соглашаются с первого раза. – Он ставит что-то тяжелое на пол, выплескивается вода. Я чувствую легкое, едва уловимое тепло, слышу треск огня. Насколько здесь темно? Он вынужден зажигать лучины, но я не помню такого в его первый приход. Сейчас ночь?
– Давай, демон, соглашайся на мои условия, – примирительно говорит Паук. – Пойдем короткой дорогой.
– То есть ты убьешь меня быстрее? – Я уже не возражаю быть демоном. Он хмыкает, но не отрицает. Такой уверенный в своем превосходстве, в моей беспомощности.
Охотник ведь предупредил тебя, зря ты ему не веришь.
– Вот, что тебе следует уяснить, – вкрадчиво, медленно приближаясь, говорит Паук. – Я либо добьюсь от тебя правды, либо похороню здесь. Выбери, что тебе больше по нраву.
То, что мне предлагают, ведет к одному итогу. Естественно, я выбираю длинный путь, это даст мне больше шансов. Паук верно толкует мое молчание, явно не новичок. Он хватает меня за локоть и дергает на себя, запястье обжигает терпимой болью. От рывка теряю равновесие, но Паук не пытается удержать меня, наоборот, давит вниз так, что я неаккуратно шлепаюсь на коленки. Он прижимает ладонь к моему затылку и медленно заставляет опускаться ниже. Вода касается носа, и я успеваю сделать рванный вдох, прежде чем он начинает топить меня.
Не выходит даже сопротивляться. Руки, сведенные за спиной, никак не помогают. Я напрягаюсь, пытаюсь высвободить голову и вынырнуть из воды. Каждым позвонком тянусь выпрямиться, но что толку. Вода сразу жжет нос и глотку, а руки у палача сильные. Поднимая, он тянет меня за волосы. Ничего не спрашивает, выжидает пару мгновений и снова топит.
Для меня проходит тысяча часов, а палач не чувствует усталости. Прежде чем отшвырнуть меня в сторону и оставить дышать, он усердствует больше обычного, и я вдыхаю воду, кашляю, согнувшись пополам, утыкаясь лбом в каменный пол. Выплевываю все, что мешает вдохнуть воздух. По крайней мере, умереть от жажды мне не грозит.
Паук уходит, забрав ведро и огонь, оставив меня в темноте в мокрой рубашке.
Итак, пытать меня будут водой. И плохо, и хорошо.
Добравшись до угла и пристроив голову, я вновь начинаю считать. Когда переваливает за двадцать тысяч, Паук возвращается, снова ставит ведро и в том же молчании принимается топить. В этот раз я стараюсь сохранять спокойствие и продолжаю считать. Без особого труда под водой я могу проводить до тридцати счетов, после он держит меня от десяти до пятнадцати и позволяет вдохнуть. Не погубит, пытается напугать. Он тоже считает.
Спустя несколько часов, когда Паук оставляет меня, я почти без сил. Полагаю, он тоже устает, потому что я не перестаю сопротивляться. И снова Паук дает возможность передумать и уступить, я же забываюсь коротким сном, больше похожим на обморок, но стоит скрипнуть двери, вздрагиваю и поднимаю голову. Он пришел с огнем, все еще ночь. Паук ставит ведро на камни, и, прежде чем вновь взяться за меня, недолго ждет. Никто из нас ничего не говорит, его условия не изменны, как и мое решение. В любом случае я сломаюсь первой, ему нужно только потерпеть.
Утро я определяю по отсутствию лучины. И в этот раз он усердствует больше прежнего, мои легкие жжет сильнее, в голове разрываются сосуды, потому что я не умею дышать под водой, а воздуха он совсем не дает.
Я близка к пределу.
Я устала.
Я готова сдаться и взываю к Забвению:
«Забери сознание, дай передышку, а я отдам тебе день, когда встретила Птаху».
Все исчезает и возвращается. Сделка совершена. Странно, что Боги услышали.
Я лежу на холодном камне спиной, а руки раскинуты в стороны. Грудь болит, как от сильного удара и, переворачиваясь, чтобы выплюнуть скопившуюся в легких воду, я сутулю плечи. Сдергиваю повязку. Наконец-то. Здесь достаточно темно, глаза не режет от света. Моего палача нет, а дверь оказывается распахнута. Либо это ловушка, либо он решил, что убил меня, пытался спасти и ушел, не заперев.
По ощущениям, я как сломанная кукла, руки и ноги словно чужие и не слушаются, голова просто раскалывается на двое и ноет грудная клетка. Опираясь сначала на локти, а потом на колени, я тороплюсь подняться, шаткой походкой бреду к двери и прислушиваюсь. Никого нет. Протерев глаза, для надежности осторожно осматриваюсь. Узкий коридор ведет к лестнице, и вверху еще одна дверь, наверное, наружу. Спрятаться здесь негде, если меня и ждут, то исключительно там.
Держась за стену, тяжело поднимаюсь, порой хватаясь за ступени руками, чтобы не упасть. Дергаю дверь и вдыхаю поток свежего воздуха. Я высовываюсь наружу, прикрывая глаза от яркого света рукой. Значит, ушел, подумав, что убил.
Мое бедное запястье раздуто, словно готово лопнуть, но это ничего, пройдет. Недалеко стоит дом, небольшой, чуть в стороне от тюрьмы, старый, но добротный, неухоженный. Три окна, плоская крыша, хороший сарай. Рядом с домом стоит машина, с блестящими бокам для сбора солнечной энергии. И все, больше ничего рядом нет. Только редкий лесок да горы.
Выходит, палач – изгой, и пыточная специально построена подальше от поселения. Это к лучшему.
Я добираюсь до сарая, бестолково дергаю на себя замок, – лошади не слышно, а остальное мне без надобности. Подхожу к машине, веду рукой по капоту, под ним чувствуется огонь. Мотор живой, я могу уехать. Потом долго придется замаливать грешок, но сейчас это единственный путь. Заберу машину, уйду дальше и догнать меня не смогут. Иначе не выберусь. Пригождается ученье Ардара. Теперь главное завести, Древние здесь не помогут.
Я дергаю дверцу и забираюсь внутрь. Здесь масса рычагов и, нажимая на них по порядку, жду урчания мотора. Машина вздрагивает, я вместе с ней. Ну, поехали. Припоминаю последовательность действий и осторожно выруливаю на колею. Опустив стекло, высовываю руку наружу и расправляю ладонь на встречу ветру, но ничего, кроме гула, не слышу. Проклятье. Естественно, теперь, пока не отмолю кровью, даже ветер не отзовется. Ладно, выберусь.
Когда колея заканчивается, я выруливаю на вполне неплохую дорогу и увеличиваю скорость. Чем дальше уйду, тем лучше. Не знаю, как много еще заряда, но не остановлюсь, пока машина едет. Я прижимаю покалеченную руку к животу и справляюсь только одной. Плохо, не умеючи, едва удерживая руль. По прямой дороге я разгоняюсь сильнее, что значительно опаснее для меня, чем пытки Паука. Машина не слушается, может, чувствует не хозяйскую руку.
Впереди поворот, огибая огромный валун, я давлю на тормоз, пытаясь не сбить появившуюся из ниоткуда девушку, резко выкручиваю руль, забывая о больном запястье. Машину заносит, я кружусь полтора-два оборота и, наконец, останавливаюсь.
Демоны! Проклятье! Да что б тебя ниады разорвали!
Я выравниваю зеркало и смотрю в него, чтобы увидеть девушку. Она стоит, держась за огромное пузо, размазывая слезы по лицу, а по ногам у нее стекает кровь. Это не раны, у девчонки начались роды, и что-то идет неправильно.
Древние, почему вы меня оставили сейчас?!
Я смотрю по переменно то на нее, то на дорогу. На нее. На дорогу. На нее. На дорогу.
Выпрыгиваю из машины.
– Давай сюда! – я машу ей, подбегая. Она облегченно всхлипывает и буквально падает мне на руки. – Я отвезу тебя, но мне нужно, чтобы ты помогала. Показывала дорогу. Сможешь?
Она кивает, продолжая плакать. С трудом усаживается в кресло рядом, и видно, как она изо всех сил старается взять себя в руки, но ей дико страшно. И наверняка больно. До дрожи. Я шарю по машине, надеясь найти воду. Ничего. Совсем. Только нож. Ухватываюсь за свои волосы и без сожаления отрезаю длину на половину, разжимаю руку и подбрасываю. Ветер подхватывает пряди и разносит в стороны. Если охотник пойдет по следу, то это поможет его запутать.
– Как тебя зовут?
– В-в-верба, – заикаясь, всхлипывает девушка, а я сажусь за руль и поворачиваю ее лицо к себе.
– Соберись, Верба. Ты мать. Борись за ребенка. – Она кивает. – Куда?
– Туда. – Верба тычет пальцем, и я, разворачиваясь, еду обратно. Может, еще успею. Неизвестно, когда палач обнаружит побег.
Я вижу у нее вторую тень, волчью. Заметила еще там, на дороге. Хаасово племя. Ей же лет семнадцать.
Верба стонет от боли рядом, но тут я ничего не могу. Веды спасут ее и ребенка. Она подсказывает верный поворот, и мы въезжаем в поселение. Перекресток, поворот, квартал и еще квартал. Я, оказывается, уехала не так уж далеко, за тем перевалом пыточная. Стараюсь затормозить плавно, чтобы не ударить девчонку, когда мы подъезжаем к дому ведов. Управлять механизмами я умею так же плохо, как и лошадью. Кровь течет из нее, не останавливаясь, и что-то мне подсказывает – это очень плохо. Я помогаю ей переставить ноги и спуститься на землю. С кривой походкой, держась за живот, Верба очень старается быть смелой. Умница Верба.
Пинком я распахиваю дверь и громко кричу в пустой коридор:
– Есть кто-нибудь?! Кто-нибудь!
Веда появляется из какой-то комнаты. Мне не приходится ничего объяснять, стоны Вербы достаточно красноречивы. Рядом возникает еще одна женщина, девушку отрывают от меня, укладывая на каталку.
– Нет! Не уходи! – кричит Верба, сжимая мою руку словно тисками.
Мне нужно бежать. Но вместо этого я киваю и иду рядом. В комнате светло и прохладно, разложены инструменты, и веды сноровисто готовятся принимать ребенка.
– Я слышу только сердце матери, – говорит одна из них будничным тоном, откладывая слуховую трубку в сторону. Верба снова сдавливает мои пальцы своей рукой, но не плачет. Только лицом бледнеет и зло откидывает прилипшие к потному лбу пряди. Я безотчетно глажу ее по голове, следя за ведами. Они переговариваются между собой:
– Если не разродится, то и сама умрет… – тревожно бормочет одна из них и бросает на меня взгляд. Я шарю глазами по комнате, понимая к чему они готовятся. Сколько минут пройдет, прежде чем они разрежут живот? Крови очень много, долго ждать нельзя. Схватки частые, болезненные. В один из таких рывков я снова глажу ее по голове. Верба смотрит на меня глазами полными неверия и ужаса, будто понимает, знает, чувствует.
– Надо резать, – решается веда, и внутри у меня что-то лопается. – Ребенок уже мертв.
Снаружи с визгом тормозит еще одна машина, и я знаю – это за мной.
Я кладу ладонь на живот Вербы. Чувствую заряд молнии, бьющий через пальцы из меня в нее. Становится горячо, но радостно. Я придвигаюсь к лицу Вербы и шепчу:
– Твой ребенок жив. Не сдавайся.
Выпрямившись, вижу его тень в дверях. Высокий и крупный, как мне и казалось. Злой и ненавидящий. Глупо поднимаю вверх руки, доказываю свою безоружность, делаю шаг назад, не отрывая взгляда от Вербы. Она вскрикивает от боли, а мою ладонь пронзает и прибивает к стене охотничий нож.
– Что происходит?! – Визжит одна из вед. – Не сметь здесь!
Я смотрю на лезвие, вошедшее в руку почти до основания, на стекающую вниз кровь и не могу вдохнуть от боли, прожигающей меня. Беззвучно кричу, все вокруг кричат.
– Нет, нет, я рожу.
– Убирайтесь!
– Он мертвый, и ты умрешь, если мы будем ждать.
– Нет, он живой, живой!
– Он мертвый!
– Прочь отсюда!
Моя рука немеет, я не могу шевельнуть ни пальцем. Не могу отвести взгляд от лезвия, насквозь проткнувшего ладонь. Не могу ничего. Я закрываю глаза, я устала. Я хочу тишины. Пусть все перестанут кричать. Он дергает меня за волосы, бьет лицом о стекло, осколки рассыпаются. Охотник натягивает мне на голову мешок, а потом резко выдергивает нож из пригвожденной руки, боль обжигает. Своей огромной ручищей он сжимает мою кровоточащую ладонь, и я едва не падаю на колени. Закусываю губу, зубы мелко дрожат.
Охотник тащит меня из комнаты, вдоль по коридору, выкидывает на улицу. Слышу, как открывается дверца машины, он заталкивает меня туда, связывает запястья чем-то гибким и прочным, но ощущаю я только жжение в ладони и не чувствую даже пальцев.
– Заткни. Льет как из свиньи. – Он больно давит на рану какой-то тряпкой. Мне все равно. Сейчас никак не выбраться. Машина срывается с места. Сколько у меня? Сто, двести вдохов, прежде чем вернусь к палачу?
Верба… Получится ли у нее спасти ребенка? Я очень хочу, чтобы получилось.
Удар, который я получаю в висок, стоит ему открыть дверцу остановившейся машины, едва не лишает меня сознания. Голова послушно мотается, и гул внутри вдруг как-то разом становится сильнее.
– Смогла меня обмануть, – злобный шепот, и чьи-то губы сквозь мешок касаются моего уха. – Сполна расплатишься.
– Я предупреждал, что дрянь хитрая, – вторит охотник, выталкивая меня из машины. – Она убила сына Рутила.
Ложь. Я даже не знаю, кто такой Рутил. Но кто мне поверит.
Паук, а это точно он, голос запомнился, снова бьет меня, но уже в живот, а потом в грудь и сдавливает руку. Я не дышу, знаю, что стоит сделать вдох, накатит боль, и тогда сломаюсь. Кто-то из них волочит меня по земле, держа за ворот, спускает по ступеням и бросает на каменный пол. Я делаю рваный мелкий вдох, и в голове мутится.
Лучше бы меня сожрали крысы…
Снова чьи-то руки хватают меня, переворачивают на спину. Запястья обматывают цепью, которую я оставила здесь. Это моя тюрьма, мой могильный камень. Я узнаю его. Звенья лязгают, и что-то тянет руки вверх. Меня подвешивают так, что ноги едва достают до пола.
– А теперь, демон, ты поймешь, как я был добр раньше, – обещает Паук.
И мне достается сполна. Много, долго и отчаянно, я стараюсь удержаться, не впадать в безумие. Паук приходит и уходит, обливает меня холодной водой, чтобы привести в чувство, и продолжает пытать. Он задает один и тот же вопрос: «Как снять проклятье?» И только однажды произносит самую жуткую фразу:
– Ты не умрешь, пока не сделаешь то, что мне нужно.
Но я не понимаю его слов, не различаю ничего. Мое тело – не мое тело.
Потом появляются другие руки, которые почему-то не бьют. Осторожно подхваченная, я опускаюсь в эти объятья, ноги не держат. Меня куда-то несут. Оттого что никто не издает ни звука, мне мерещатся Боги, снизошедшие и величественные. Способные сотворить все на свете. Защищающие меня.
Но Боги не пришли, когда я их звала, отчего им появиться сейчас?
Руки исчезают, зато я чувствую тепло и легкое покачивание. Наверное, из меня все-таки вырывается стон, потому что кто-то рядом тяжело вздыхает:
– Потерпи еще немного, – по-доброму просит незнакомый голос. – Ты столько терпела.
Только если немного…
Когда я все же открываю глаза, за окном оказывается солнце, я в небольшой комнате на кровати, а на мне – теплое одеяло. Вот и безумие. Откуда в тюрьме взяться окну? Я закрываю глаза, я слушаю свой разум. Тело ужасно болит, и это похоже на правду. Пробую пошевелить пальцами, не знаю выходит или нет. Все будто чужое, не мое, тяжелое и вялое.
– Не спеши, – мягко говорит какая-то девушка. – Выпей. – Губ касается что-то, и я делаю неуверенный глоток, хоть и не должна. Это похоже на бульон, теплый и соленый. – Отдыхай, – голос убаюкивает, и мне все еще спокойно. Как в тех руках.
Громкий рык врывается в разум, я вздрагиваю и открываю глаза. Перед лицом на подушке лежит моя забинтованная ладонь, а дальше стена, выкрашенная в нелепый зеленый цвет. Медленно переворачиваюсь и, уставившись в потолок, отвечаю на рычание спокойствием. Где-то на задворках сознания Кала затихает и недовольно фыркает. Поворчи мне еще.
С трудом приподнимаюсь на локтях, осматриваюсь. Я и вправду лежу на кровати, под одеялом, в комнате действительно есть окно, и сквозь чистое стекло видны горы. Сил практически нет. Я также медленно откидываюсь на подушку. Рукой, которая пострадала меньше, ощупываю свое запястье и поверхность вокруг сквозной раны. Повязку я не снимаю, не готова увидеть. Пальцы двигаются, уже хорошо.
Чуть отодвигаю одеяло в сторону, чтобы было легче дышать, и обнаруживаю, что одежды на мне нет. Небольшой лоскут ткани прикрывает тело от низа живота до середины бедра и моего уродливого, мерзкого, отвратительного шрама не видно. Грудь туго перетянута, поэтому и дышать сложно, одеяло было не при чем. На особо лиловых кровоподтеках лежат капустные листья, а там, где из-за глубоких ссадин рассечена кожа, – что-то коричневое.
О том, что мне больно, тело напоминает сразу же, стоит попытаться встать. Одежды поблизости нет ни моей, ни любой другой. Обуви тоже. Стянув за собой одеяло и завернувшись в него, держась за стену, подхожу к окну. Снаружи все те же горы, что и в день моего побега. Значит никакого чудесного спасения не было, меня просто перестали мучить. Почему не убили? Столько грозились, и вдруг такое милосердие. Мало того, меня выхаживают словно малое дитя, а могли бы бросить в горах и все.
Долго стоять я не могу, ноги слабы. Собрав ошметки сил и держась стены, иду к двери. Я не пленница, меня не заперли. Из своей комнаты попадаю в большую. Там в середине стоит стол с несколькими стульями, кресло-качалка, стеллаж с посудой, и тоже есть окна. Откуда-то доносятся звуки, в доме кто-то есть, и ему явно не до меня. Может, смогу уйти незаметно. Драться и бежать все равно не получится, а одежду где-нибудь раздобуду.
Я делаю шаг, оторвавшись от стены – очень плохая идея. Меня ведет в сторону, и, чтобы не упасть, хватаюсь за стеллаж, задеваю стаканы. Шумно разбившись, стекло разлетается в стороны, а у меня босые ноги. На звук в комнату заглядывает девушка с корзинкой в руках. Так вот почему голос показался мне знакомым. Только теперь она не кричит в потугах и не истекает кровью.
– Ради Хааса, зачем ты встала? – Всплеснув руками, она пробегает по комнате, по пути оставив корзину на столе.
– Верба, да? – я удивляюсь так, словно вижу кого-то из мертвых.
– Да, – она кивает, поддерживая меня.
– Ребенок?
Верба улыбается и кивает головой в сторону корзинки.
Мне хочется спать.
От нее не исходит опасность, и я решаю не вырываться сейчас. Показываю на осколки, предостерегая, и сама стараюсь не наступить. Поддерживая, Верба доводит меня до кровати и, уложив, укрывает одеялом. Усталость, давившая на плечи, теперь давит на веки.
– Не поднимайся пока, – настоятельно просит она. – Обед я принесу, как будет готов.
– Ребенок? – Я ловлю проворную руку, требуя ответа.
– Все хорошо. Назвали Ивой, – Верба смотрит с застывшими в глазах слезами и улыбается.
Хорошо… Хорошо…
Я просыпаюсь, обнаруживаю тарелку с бульоном на столе около кровати и, отвернувшись, снова засыпаю.
Кто-то будто дергает меня за раненную ладонь, выкручивая каждый палец. Я прижимаю ее к груди, стараясь унять боль. Глубокая ночь становится бессонной, и вопреки просьбам Вербы я снова встаю, чтобы подойти к окну. Звезды видны плохо, небо в облаках, но красной планеты пока нет. Я потеряла счет дням, придется наверстывать, и если меня здесь не держат, нужно уходить.
Восход солнца встречаю, сидя на кровати, подтянув колени к груди, баюкая руку. Пора подниматься.
Вчера вместе с бульоном Верба принесла одежду, не мою, но вроде как удобную. Не ее платья, по крайней мере. Я натягиваю штаны, подвязав их так же принесенной лентой, грудная повязка есть, и с трудом надеваю рубаху. Ботинки, оставленные возле кровати, мне совсем не по размеру, подпихнув в носок разорванную в мелкие лоскуты ткань, что прикрывала мой живот, затягиваю шнуровку. Ребра страшно ноют, поэтому все приходится делать медленно, рассчитывая вдох и выдох. Непривычно короткие волосы заплетаю в слабую косу. Залпом выпиваю остывший, покрывшийся жирной корочкой бульон и выхожу.
Голова почти не кружится. Я уверенно, но все еще медленно, иду через большую комнату и вижу другую часть дома. Кухня, не огороженная лишними стенами, и две двери, ведущие вглубь. Что там дальше, меня не должно волновать. Мне нужно на улицу, поэтому я иду туда, где на двери прибита щеколда.
Мир встречает пасмурным небом и моросящим дождем. Я расправляю пальцы, но ветер молчит. Разумеется… Недалеко стоит соседний дом, во дворе там играют два мальчика, напротив – еще три дома. Из моего окна были видны только горы, и, памятуя о том, как встретила Вербу на дороге, я полагала, что она тоже живет изгоем на отшибе, а не в центре поселения.
Нужно перевести дух.
Женщина выбегает во двор и загоняет мальчиков в дом, косясь на меня недобрым взглядом, и даже плюет себе под ноги, прежде чем скрыться за дверью. Легко понять – вчерашний демон гостит у соседей. Я опускаюсь на крыльцо и, уперев локти в колени, всматриваюсь в окружающие здания. Сплошь жилые дома, ни посевных механизмов, ни амбаров для зерна, ни конюшен или других хозяйственных построек. Община или племя – я не помню, как живут волки, многочисленно, за ближайшими домами тянутся и другие. Зато пыточную построили подальше, чтоб не тревожить умы криками истерзанных.
Я сижу довольно долго, успеваю устать даже так, ничего не делая. По дороге постоянно снуют туда-сюда жители, и когда один из них заворачивает к дому, становится любопытно, будет ли и этот таскать меня за волосы.
– Уже можешь вставать? – спрашивает он, и его голос тоже кажется знакомым. Плохо валяться без сознания, ни лиц, ни имен не запомнить. Он подходит и протягивает раскрытую ладонь – знак мира и дружелюбия. Я не пожимаю предложенной руки, просто смотрю на него и молчу. Понимающе вздохнув, он садится на другой стороне крыльца.
– Я муж Вербы, – говорит он, тоже смотря перед собой. Я киваю. Муж – хорошее слово, емкое. – Рутил.
– Так я твоего сына убила? – Повернув голову, я запоминаю лицо хааса. Он намного старше Вербы, матерый, опытный, спокойный.
– Ты… – начинает он и умолкает.
Ну? Убила или нет? – Они поспешили. Туман ошибся, Паук не стал проверять. Вот и наворотили. – Рутил снова затихает, будто подбирает слова. – Туман говорит, веда кричала, что ребенок мертвый, а ты как раз руку на животе держала. А мы просто сына ждали, вот он и решил… Ну а Верба говорит, ты Иву спасла. Я уж не знаю, правда или почудилось ей в лихорадке, только слово она с меня взяла, что я тебя у Тумана заберу и в дом приведу. Вот, пока разбирались, пока решали, Паук свое дело делал.
– Сколько Иве уже? – Я отворачиваюсь и снова смотрю вперед.
– Третья декада пошла.
– Я могу уйти?
– Вождь хочет с тобой говорить. До тех пор нельзя, – честно отвечает Рутил, и я даже проникаюсь к нему уважением.
Двадцать дней со дня рождения девочки и еще несколько до того. Практически месяц потерян и еще неизвестно, сколько мне потребуется на восстановление.
– Рано тебе в путь отправляться, слаба пока. Выжди, окрепни.
– Есть здесь река или озеро поблизости?
– Озеро есть. Выше надо подняться, там, на плато. Но ты пока не сможешь.
Я поддерживаю свою руку и наблюдаю, как повязка медленно пропитывается кровью. Без воды я буду долго выздоравливать, а до воды не поднимусь, пока не наберусь сил. Я вспоминаю, что сейчас Древние недовольны так, что даже ветер не откликается, так и источник не поможет. Нужна жертва.
– Заходи в дом, скоро дождь пойдет, ни к чему мокнуть.
Он не помогает подняться, правильно полагая, что откажусь, и терпеливо наблюдает, как я потихоньку меняю положение ног, опираюсь одной рукой о крыльцо, другую прижимаю к груди, чтобы ненароком не задеть, и выпрямляюсь. В голове шумит прилившая кровь, но постепенно успокаивается, и так же не торопливо возвращаюсь в дом. Рутил дожидается пока я пройду.
Нужно попробовать сбежать, так из любопытства, как будут ловить теперь?
Рутил уходит в одну из комнат в глубине дома и возвращается довольно быстро, держа в руках стопку полотенец.
– Вода в баке нагрета, так что можешь помыться, если сил хватит. Позови, если нужно что.
– Спасибо, – сухо благодарю я и, дождавшись пока он положит полотенца на стол, беру их. Рутил указывает на дверь, и я запираюсь там.
Комната небольшая, под потолком узкое, но длинное, во всю стену, окно, для света. Пол сделан под наклоном, так что вода стекается к одному углу и уходит вниз. Ближе к двери стоят две высокие корзины. Здесь же несколько маленьких тазов, ковшиков. У противоположной стены большая бадья, внутри нее дополнительное маленькое корытце и видна идущая с потолка труба. Я проворачиваю кран, идет слабая струйка. Механического шума нет, а значит, бак расположен выше, и вода идет самотеком. Все как у Ардара, и если убрать корытце, заткнуть слив, то можно набрать бадью и утопиться.
Жаль, что я добралась так поздно до реки. И коня жаль. Замечательный был конь.
Отложив полотенца в сторону, я провожу рукой по воде. Мертвая вода, не залечит раны. Ожидаемо. Вздохнув, я закрываю вентиль, убираю корытце на пол. Снимаю одежду и, так и не придумав куда ее положить, укладываю на корзины рядом с полотенцами. Разматываю грудь и пробую вдохнуть без повязки. Ноет, но вполне терпимо. Держась за высокие бортики бадьи, залезаю внутрь и открываю кран. У меня мало сил, поэтому я сажусь, отставив пронзенную ладонь чуть в сторону, теплая мягкая вода ласково стекает по спине и плечам, по груди. Подставляю лицо. Полощу рот, избавляясь от вкуса крови.
Нужно думать, как быть дальше. Слишком долго собираюсь с мыслями.
Я поднимаюсь, выключаю воду и убираю за собой. Полотенца оставляю не тронутыми. Стираю на колене ткань, служившую мне нагрудной повязкой, и развешиваю на краю бадьи. В комнате тепло, высохнет. Отжимаю промокшую косу и споро одеваюсь. Мертвая вода, может, и не лечит, как источники, но все равно помогает.
Верба хлопочет на кухне, а ее мужа рядом не видать.
– Мне кажется, тебе еще рано вставать, – не оборачиваясь, говорит она.
– Может, и так. Нужна помощь?
– Наколешь дрова? – Верба ставит котелок на огонь и берется за нож и овощи. – Нет. Я справляюсь. – Она смеется над собственной шуткой. – Мы с Ивой ходили на рынок утром, хочу испечь пирог на ужин. Ты какой больше любишь?
– Никакой, – бормочу я в ответ, мне не нравится эта игра в гостеприимных друзей.
– Ты не веришь нам, это понятно. – Верба убирает нож в сторону и поворачивается ко мне.
Вряд ли.
– Не бросай просто так то, что может быть оружием. У тебя в доме беззащитная дочь, а я могу быть опасной для нее.
Верба оглядывается на нож и кладет его в ящик. То, что я могу использовать как оружие любую острую или тяжелую вещь, ей в голову не приходит.
– У тебя есть ребенок?
– Просто будь осторожнее с чужаками, – советую я, проходя мимо нее в большую комнату, опускаюсь на стул и рассматриваю повязку на руке, по-прежнему сомневаясь, что мне надо видеть рану. О том, как все ужасно, я догадываюсь и без этого. Пальцы отекшие и непослушные, безымянный вообще едва двигается. Цвет кожи тоже нездоровый, но это совсем не показатель. На моем теле много других следов от ударов. Ближе к вечеру ткань все равно придется сменить, да и ране полезно сохнуть на воздухе, а не под влажной повязкой, но смотреть на зияющий разрез вдоль ладони не хочу.
Я слишком погружаюсь в размышления и теряю бдительность, что на меня не похоже. Верба стоит совсем рядом.
– Что?
– Подержи, пожалуйста. – И сует мне одеяло с девочкой.
– Нет. – Я отшатываюсь, слишком резко поднимаясь со стула, и даже руки убираю за спину. Верба замирает, обиженно сводит брови и опрометчиво кладет девочку на стол. Ничего эта женщина не слышит. Верба бросается к выкипающему супу и снимает котелок с огня. Ива кричит и плачет рядом. Я хочу заткнуть уши.
Как можно так безрассудно оставлять ребенка? Что если я возьму ее и буду использовать как щит? Или еще хуже – заберу с собой? Достаточно слегка подтолкнуть, и девчонка свалится с метровой высоты вниз головой. Можно просто положить руку ей на лицо, и она задохнется. Есть бесконечное количество способов убить столь беззащитного человека, и я буквально обдумывала каждый из них когда-то.
