Kitabı oku: «Жизнь и шахматы. Моя автобиография», sayfa 2

Особое место в моей жизни занимала школа. Опять же существует мнение, что на учебу у спортсменов никогда не хватает времени. Да, им ставят хорошие отметки, но все это благодаря особым успехам в спорте. И здесь я тоже не соглашусь. Спортсмены, как правило, очень организованные люди, предпочитающие любое дело, за которое берутся, выполнять по высшему разряду. Учатся отлично не по блату, а потому, что иначе не могут. Класс – это тот же ринг, корт, поле, забег, в котором ты должен финишировать победителем, обскакав лишь себя самого и свое не хочу и не могу. Впрочем, я учиться и мог, и хотел. Мне было все интересно. Я участвовал во всех подряд олимпиадах (школьных, городских, областных, республиканских) и в большинстве из них побеждал. Каждый класс я оканчивал с похвальной грамотой, но не потому, что стремился быть во всем первым или настолько любил учиться, а больше из-за того, что понимал: если не буду доставлять родителям никаких хлопот своей учебой, то временем своим мне позволят распоряжаться как угодно. Это желание свободы и независимости закончилось тем, что по окончании семилетки – школы № 3 города Златоуста – мне выдали удостоверение о том, что мое имя вносится в школьную летопись.

Приближение к мэтрам

Усердие в учебе позволяло родителям убеждаться в том, что шахматы не только не вредят, а даже помогают моему становлению. Никто больше и помыслить не мог о том, чтобы запретить мне играть в турнирах, даже если проходили они в другом городе и в учебное время. Мой первый постоянный шахматный маршрут за пределы Златоуста – это поездки в Челябинск, куда я регулярно наведывался со старшими товарищами и на личные турниры, и на командные соревнования со сборной Челябинского тракторного завода. В областном центре я познакомился с замечательным шахматным педагогом – Леонидом Ароновичем Гратволом, благодаря усилиям которого выросли в Челябинске отличные шахматисты, ставшие впоследствии довольно известными: Евгений Свешников, Геннадий Тимощенко, Александр Панченко. Определенную роль сыграл Гратвол и в моем становлении, хотя мне удалось обыграть наставника уже в шестьдесят третьем году на первенстве Челябинской области, где я в одиннадцатилетнем возрасте выполнил норму кандидата в мастера спорта и таким образом заслужил право отправиться на сессии в только что организованную школу Ботвинника.

Чтобы представить, каким в ту пору я был еще наивным, достаточно одного факта: лишь от своих новых товарищей по школе я узнал, что Ботвинник – это настоящая фамилия чемпиона. Я был уверен, что и Таль, и Корчной, и Ботвинник – это псевдонимы, думал, что у шахматистов принято, поднявшись в верхний эшелон, скрывать свое настоящее имя. Так сказать, своеобразный ритуал. Причиной этой фантазии, скорей всего, была и экзотичность самих фамилий, и то, что в Златоусте такие не попадались.

Первая встреча с Ботвинником мне, конечно, запомнилась. Не думаю, что Михаил Моисеевич специально готовился к тому, чтобы произвести на нас особое впечатление, но каждое его слово было значительно, каждый его взгляд и жест, вся его осанка подчеркивали его олимпийство, его недосягаемость. Проповедник научного подхода в шахматах, мэтр, объявивший, что прощается с ареной борьбы за первенство мира (он только что проиграл матч Петросяну), но пока не отказавшийся от участия в шахматных турнирах, он выразил готовность пестовать талантливую молодежь, передавать свой огромный и воистину бесценный опыт вживую, напрямую, чтобы свести к минимуму неминуемые потери информации.

Ботвинник был не просто мастер, набравший по другим мастерским лучших из подмастерьев – он был для нас шахматным богом. В те годы он и сам слишком серьезно к себе относился: был слишком профессор, слишком чемпион мира, слишком знаменитый человек. На первом же занятии он как бы между прочим сообщил нам, что начал работать над шахматной программой для ЭВМ, которая через несколько лет начнет обыгрывать не только мастеров, но и гроссмейстеров, а со временем не оставит шансов и чемпиону мира. Говорил он спокойно, убежденно и аргументированно. Мы – дети – поняли только одно: мэтр сошел с дистанции, но вместо себя готовит бездушного шахматного киборга, который расправится со всеми и снова возвысит имя своего создателя. Шокированные, мы на несколько секунд притихли, а мастер, заметив произведенное впечатление, окинул нас сильным, холодным и уверенным взглядом и сказал:

– Не волнуйтесь, ребята! Сама по себе моя машина не заработает. В нее надо вдохнуть жизнь, вложить душу, а сделать это смогут только талантливые шахматисты – программисты. Вот вы и будете первыми.

Сам я никакого особого впечатления на Ботвинника тогда не произвел. Дело в том, что все ученики на первую сессию приехали с записями своих партий, чтобы мэтр понял и оценил, с кем, собственно, имеет дело. Вскользь, как я думаю, изучив мою тетрадь, Ботвинник выдал вердикт своему помощнику Юркову:

– Мальчик понятия не имеет о шахматах, и никакого будущего на этом поприще у него нет.

Полагаю, Михаил Моисеевич не стал утруждать себя основательным изучением моих записей. Думаю, дальше двадцатого хода он не заглядывал, а я – настоящий – начинался гораздо позже. Он просто не дошел до тех мест, где можно было рассмотреть мои лучшие качества.

Что я почувствовал, когда мне передали его слова? Честное слово, глубоко они меня не ранили. Неприятно, конечно, было, но переживаемо. Единственное будущее в шахматах, казавшееся Ботвиннику достойным, было звание чемпиона мира. Он полагал, что его школа должна стать трамплином для будущего чемпиона, а мы – ученики – катимся с этого трамплина к единственной цели – стать сильнейшими в мире. Но я в то время об этом не то чтобы не мечтал, а даже не думал, поэтому вердикт учителя воспринял без особых эмоций.

Недоверие вызывали у меня и слова Ботвинника, которые он повторял при каждой встрече, о том, что шахматы – это труд. Я же пропускал все его наставления мимо ушей. Он беспрестанно рассуждал о наивысших достижениях, которые меня тогда не привлекали. Я совершенно не сомневался в том, что шахматы навсегда останутся для меня только увлечением, интересной игрой, и не более.

Так получилось, что школа Ботвинника запомнилась мне больше всего не новыми знаниями, а той дружбой, что зародилась в ее стенах между нами – воспитанниками и, конечно же, шахматами, шахматами с утра до вечера, до одури, до упоения, до изнеможения. Мы играли постоянно, практически круглосуточно, за исключением утренних часов, когда шли занятия. Мне было очень интересно. Впервые я оказался в компании, где практически все опережали меня по уровню, но загадочным образом особое рвение в игре открывалось во мне ближе к ночи, я становился неудержимым в игре, и ничто и никто не могли остановить моих побед.

Обучение у Ботвинника стало тем бесценным опытом, который позволил мне развиваться и двигаться дальше, даже не осознавая тех шахматных уроков, которые я получил. Сложно сказать, что именно сослужило большую службу: общение с мэтром или наши бесконечные блицы с однокашниками. Во всяком случае после сессий в Москве я чувствовал себя на турнирах еще более уверенным, еще более сильным.

В шестьдесят шестом году я выполнил норму мастера спорта и получил возможность зарабатывать шахматами. Жалование, разумеется, было микроскопическим: я получал десять рублей за сеанс. Но никогда не приходило мне в голову играть ради того, чтобы заработать больше, чтобы всегда иметь в кармане свободные деньги. Заработка мне вполне хватало на самое большое после шахмат увлечение – коллекционирование марок, и я довольствовался тем, что перестал атаковать родителей просьбами пополнить собрание очередным шедевром.

Моя финансовая самостоятельность сложилась после нашего переезда в Тулу – решение, которое родители приняли, исходя из интересов детей. Представляю, как нелегко было им решиться на этот шаг. Ведь все корни у обоих веками прорастали в Златоусте, да и друзей на новом месте тоже еще надо было поискать. Когда люди решаются на такое, они выбивают у себя почву из-под ног, а вырастить новые всходы, когда тебе уже за сорок, не так уж легко. Впрочем, родители ехали не в никуда. Отцу, который в шестьдесят третьем году стал главным инженером Южно-Уральского совнархоза, в связи со снятием Хрущева и упразднением подобных организаций предложили на выбор сразу несколько мест. Он мог бы выбрать один из крупнейших заводов страны, но предпочел остановиться на небольшом предприятии в Туле. А все из-за того, что не стал ставить на первый план перспективы своей карьеры. Он рассудил, что детям переезд в Тулу будет удобнее, чем в какое-либо другое место. Моя сестра как раз собиралась поступать в Тульский политехнический институт, а мои турнирные пути с каждым годом все чаще пролегали через Москву, до которой от Тулы совсем недалеко.

Выбор отца сразу себя оправдал. Во-первых, мы наконец узнали, что такое финансовое благополучие. На новом месте отца оценили по заслугам, положив хорошее жалованье. Да и премии за свои многочисленные патенты и изобретения он получал с исправной регулярностью. Для моей сестры Тула стала абсолютно родным городом – Лариса живет там до сих пор. Ну а мне действительно была удобна близость этого оружейного города со столицей, с которой у меня были связаны далекоидущие планы.

Увлечение или судьба?

В шестьдесят восьмом году я, окончив школу с золотой медалью, поступал на механико-математический факультет МГУ. Почему именно туда? Полагаю, что учиться в главном вузе страны – мечта многих и многих. К семнадцати годам мне начали покоряться вершины шахматного мира, и, конечно, очень хотелось взять вершину и в жизни. Здание на Воробьевых горах завораживало величием и статью, казалось чем-то совершенно недоступным и одновременно жутко манящим. Казалось, что в его аудиториях не просто учат, а позволяют постичь какие-то глубокие тайны, подвластные только тем, кто принят в круг студентов МГУ. Конечно, то ощущение, присущее юности и неопытности, было ошибочным. Но все же думаю, что и сейчас абитуриенты, которые нацеливаются на Московский государственный университет и достигают намеченной цели, не могут не повторять волшебную мантру: «Я – студент МГУ. Я – студент МГУ».

Мне до произнесения этих слов сначала не хватило полбалла. Не знаю, что превалировало в моем нежелании сразу поступать по шахматным каналам: то ли природная скромность, то ли, напротив, гордость и амбиции, и потребность доказать всем и себе самому, что я способен взять этот рубеж без всяких льгот. Не увидев своей фамилии в списке поступивших, я тут же забрал документы и уехал в Ленинград, где меня с удовольствием приняли в Ленинградский военно-механический институт. Раньше существовало правило, что абитуриент, не добравший один балл при поступлении в ведущие ВУЗы страны (МГУ, ЛГУ, МФТИ и некоторые другие), имел право на автоматическое зачисление в любой другой выбранный институт.

Со студенческим билетом в кармане я вернулся в Москву и тут же отправился в Тулу к родителям. И совершенно неожиданно в электричке (как это вообще было возможно, если они ходили каждые два часа и не было известно, на какой именно я поеду!) меня нашли директор шахматного клуба МГУ и мой тульский тренер Мацукевич. Они сказали, что за время моего отсутствия Ботвинник и Смыслов написали официальное письмо министру образования Елютину с просьбой зачислить меня на курс и министр на их просьбу откликнулся. Я несколько растерялся от такого поворота событий и обратился за советом к отцу, который сказал, что будет вопиющим неуважением отказываться от ходатайства чемпионов мира по шахматам.

Надо было видеть лица людей в приемной комиссии сначала в Ленинграде, где я, едва получив студенческий билет, на следующий день приехал его сдавать, а потом в МГУ, куда я явился с документами после завершения приемной кампании.

– Зачем пришли? – удивились на мехмате.

– Сдать документы.

– Но и прием, и экзамены закончены.

– У вас должно быть распоряжение министра образования.

– Нет у нас никакого распоряжения!

– Значит, есть в Центральной приемной комиссии.

Так оно и было. Я стал студентом МГУ, но мог ли я, обрадованный перспективой обучения именно в том месте, о котором мечтал, представить, что спустя совсем недолгое время буду пытаться сбежать оттуда всеми возможными способами?

Предстоящая жизнь вдали от дома поставила меня перед необходимостью решать материальные проблемы. Конечно, я не мог пожаловаться на нищенскую студенческую стипендию, ведь еще в шестьдесят седьмом году, будучи школьником, стал инструктором второго класса и получал девяносто два рубля. Тогда оформление спортивной стипендии оказалось делом непростым: спорт переживал очередную реорганизацию, и по всем показателям было очевидно, что общество «Труд», в котором я состоял, со дня на день прекратит свое существование. Я долго безрезультатно обивал пороги кабинетов, но никому до меня не было никакого дела. Неожиданно моими проблемами заинтересовались в другом клубе – армейском – и предложили перейти под их крыло. Уговаривать меня было не надо. Я успел сполна ощутить свою ненужность в «Труде» и понимал, что, в отличие от моего висящего на волоске общества, ЦСКА будет существовать всегда, и существовать совсем не дурно.

«Труд» не стал меня удерживать, и, в тот же день став армейцем, я очень быстро узнал прелести жизни члена этого клуба, где мне оформили и трудовую книжку, и положенный оклад. Став чемпионом мира среди юношей, я увеличил свое довольствие еще на пятьдесят рублей. А окончив школу, почувствовал необходимость в полной финансовой независимости от родителей, поэтому для того, чтобы нормально существовать и удовлетворять все свои потребности: и еду, и пищу, и коллекционирование марок, я начал подрабатывать сеансами. А спустя два года, получив звание гроссмейстера, я был переведен под крыло Спорткомитета, где мне назначили стипендию уже в двести рублей.

Кроме ежемесячных доходов начиная со школьных лет я регулярно получал денежные призы, заработанные на различных турнирах. Но с особым теплом и волнением вспоминаю, конечно, самые первые гонорары: могу, закрыв глаза, легко представить в руках семь потертых десятидолларовых купюр, что получил за победу на чемпионате мира среди юношей, или те двести рублей, выигранные в Чехословакии, на которые я – пятнадцатилетний мальчишка – купил маме сапоги.

Переход в ЦСКА, за который потом играл всю свою спортивную жизнь, оказался верным шагом. Да, я могу и умею менять и привычки, и образ жизни, и даже людей, с которыми оказывается не по пути, но в целом по жизни все-таки консерватор. И, если меня все устраивает в окружающем мире, очень сложно заставить меня отказаться от того, к чему лежит душа. А отказаться от ЦСКА меня начали заставлять практически сразу после поступления в Университет. Спортивное общество «Буревестник» всегда вызывало во мне внутренний протест. Оно казалось мне пустым и бездарным, нахально снимающим сливки с чужих заслуг. Дело в том, что развитием детского спорта «Буревестник» не занимался, но при этом сознательно заставлял переходить под свои флаги студентов, показывающих высокие спортивные результаты. Мне прямо начали говорить о том, что «Буревестник» ждет меня с распростертыми объятиями, а о ЦСКА надо бы забыть. Как забыть о тех, кто научил тебя всему? Как отказаться от команды, за которую играют чемпионы? Как выбросить из своей жизни тренера?

Я пришел в армейский клуб, когда министром обороны еще был маршал Малиновский. Он относился к шахматам с большим почтением. Создание шахматных клубов в Домах офицеров – это полностью его заслуга. В ЦСКА за моей спиной стояла родная, понятная, в конце концов, любимая и очень сильная команда, которую тренировал Фурман. Разве пошел бы он за мной в «Буревестник»? Да и как бы воспринял этот странный переход? Да, можно было бы сослаться на давление. Можно было бы обещать, что отучусь и вернусь. Но разве можно было договориться с самим собой и позволить себе предательство?

Какие только аргументы ни приводил я в бесконечных спорах с «Буревестником» – ничего не помогало. Ответ был один: хочешь учиться в МГУ – переходи к нам. Но я не поддавался на уговоры студенческого клуба и продолжал отказываться. Я понимал желание клуба отобрать сильнейшего шахматиста у главного конкурента. Как здорово, не приложив никаких усилий по выращиванию таланта, практически положить себе в карман добытое им звание чемпиона страны. Но у меня дарить этот шанс сопернику ЦСКА желания не было. Кроме того, начав учиться, я неожиданно обнаружил, что математика перестала меня увлекать. Я понял: чтобы состояться в этой науке, ей надо служить не меньше, чем шахматам. Возможно ли совмещать это служение с постоянными турнирами? Вряд ли. Могу ли я отказаться от турниров? Ни за что! Я решил, что экономика – именно та область знаний, в которой я смогу развиваться, не отказываясь от шахмат. Кроме того, на экономическом факультете училось достаточное количество прославленных спортсменов, и я наивно полагал, что переведусь туда – и «Буревестник» от меня отстанет. Экономисты меня приняли, но мучения продолжились. Преподаватели под нажимом сверху отказывались принимать у меня экзамены досрочно, придирались по мелочам и ни в чем не желали идти навстречу.

Больше других усердствовала педагог по истории КПСС – Осипова, которая отказывалась засчитывать мне материал, уже пройденный и сданный на мехмате. Мне говорили, что она интересовалась причиной моего отсутствия на занятиях, сказали и о том, что ее предупредили: Карпов не ходит, так как предмет сдал в предыдущем семестре досрочно и на отлично. Но педагог – то ли по собственной инициативе, то ли в результате давления сверху – брать это в расчет не пожелала, в красках расписала мое «безобразное» поведение заведующему кафедрой и, полагаю, была чрезвычайно довольна, когда, вернувшись с очередного турнира, я обнаружил себя в списке должников. Никакие разговоры о том, что курс я прослушал и сдал, в расчет не принимались. Осипова настаивала на пересдаче, которую не собиралась принимать. А заведующий кафедрой не мог допустить меня к занятиям без отметки в зачетке. Я не знал, как действовать в подобных обстоятельствах, чувствовал себя загнанным в западню. По наитию отправился на кафедру гуманитарных факультетов к своему бывшему преподавателю истории партии профессору Кислякову. Тот, увидев меня, удивился:

– Какими судьбами? Вы же давным-давно сдали предмет.

– Экономический факультет настаивает на пересдаче.

– Неужели? – В глазах профессора заплясали хитрые огоньки. – Настаивает, говорите? Ну, давайте их порадуем. Зачетка с собой?

– Да. – Протягиваю Кислякову зачетку и вижу, как он лихо выводит в нужной графе «перезачтено» и расписывается. Удивляюсь: – Разве так можно?

– Официальному лектору ЦК партии, мой друг, можно практически всё. И если на экономическом факультете все еще будут недовольные, пусть обращаются со своим недовольством лично ко мне.

Профессор оказался прав. После предъявления зачетки с его росчерком оспаривать решение лектора ЦК партии никто не решился. Но я чувствовал, что на этом мои неприятности не закончатся. Ремни затягивались все туже, кольцо сжималось, я понимал: «Буревестник» от меня не отстанет. Куда бежать? Что делать? Как быть?

Сейчас модно рассуждать о том, что Вселенная благоволит тем, кто шлет ей правильные запросы. Видимо, мои призывы к обстоятельствам поменять судьбу высшие силы сочли достаточно красноречивыми и организовали мне чудесную встречу. Я поехал встречать Новый год в Ленинград и в доме у Корчного познакомился с другом его детства, с которым вместе они играли в шахматных чемпионатах, – профессором Лавровым. Слово за слово я поведал ему обо всех своих несчастьях и получил неожиданное предложение:

– Переходите к нам, в ЛГУ. Обещаю, что у нас «Буревестник» вас беспокоить не будет.

– Разве это возможно?

– А почему нет? Невозможно все время жить в негативе и складывать в копилку одни отрицательные эмоции, а все остальное зависит только от нас самих.

– Возьмете меня?

– Завтра же пойду к ректору. Возражать он точно не будет. Особенно если согласитесь, хотя бы иногда, играть за нашу университетскую команду.

– Конечно! О чем речь?!

Так моя дальнейшая судьба определилась в пятиминутном разговоре. Я вернулся в Москву сжигать мосты, прекрасно понимая, что легко задачу решить не смогу. Но шахматисту всегда интересны сложные комбинации и поиск выгодной позиции. Сложно сказать, что занимает сильнее: проведение атаки или ее подготовка. В данном случае я понимал, что атаковать декана факультета Сладкова – занятие бесполезное. Он не отпустил бы меня никогда и ни за что. Я терпеливо дождался его ухода в отпуск и обратился к заместителю, который ничего о притязаниях «Буревестника» не знал. Пришлось рассказать о том, что переход в ЛГУ – вынужденная необходимость воссоединения с тренером, и очень быстро замдекана, повздыхав над моей отличной зачеткой, подписал согласие на перевод.

Лавров со своей стороны договорился, что свою визу на решении поставит и министр просвещения. Сейчас, полагаю, кажется невероятным, чтобы министр тратил время на подпись подобных резолюций. Надеюсь, сейчас студенты переходят из одного учебного заведения в другое, не дожидаясь разрешения министерств. Я же, получив вожделенную бумагу, не медля отправился в Ленинград и очень быстро получил приказ о своем зачислении в ЛГУ. Когда декан экономического факультета обнаружил мое бегство, разразился сумасшедший скандал, но изменить московские чиновники ничего не смогли. Могу смело утверждать, что первооткрывателем способа сбегать от проблем в Ленинград был именно я, а не герой комедии Рязанова ¹.

Я отношусь к тем, наверное, редким людям, которым сложно определить, какой город (Москва или Питер) им нравится больше. Я никогда сознательно не думал о переезде в Ленинград, он был гораздо дальше от Тулы, где меня всегда ждала семья. Я оказался там вынужденно, но никогда не считал проведенные там годы ссылкой. Никогда не пойму тех, кто равнодушен к городу, которому нет подобных на всем земном шаре. Его небо не мрачно, не свинцово и не тяжело. Да, оно плачет бо2льшую часть дней в году, но слезы эти ниспадают царственными каплями на такое скопление великолепия, что ты перестаешь замечать дискомфорт погоды. Москва хороша по-другому. Пусть нет в ней такого количества дворцов на квадратный километр, как в ее северном соседе, но мощи, простора и величия ей тоже не занимать. А тишина московских переулков? А уют бульваров? А купеческое зазнайство Замоскворечья? Разве можно сравнивать Летний сад с Коломенским, Ораниенбаум с Кусково, а монументальность Иссакия и Казанского с царственной неприступностью белокаменных храмов Соборной площади? Жизнь сделала меня москвичом. Конечно, если бы я не хотел им стать, я бы не уехал из Ленинграда. Но этот город мне по-прежнему близок, и я всегда помню о том, что его объятия в свое время стали спасительными.

Довольно быстро после переезда выяснилось, что отступать «Буревестник» все же не намерен. Как только в семидесятом году я получил титул гроссмейстера, заведующему кафедрой спорта экономического факультета ЛГУ поступило официальное требование воздействовать на меня и перевести в студенческое общество из армейского. Он вызвал меня и признался:

– Я получил указание из Москвы: вам следует перейти в «Буревестник».

– С ума сойти! Я из-за этих указаний специально из Москвы сбежал.

– Что я могу поделать? Мне самому достаточно того, что вы играете за сборную команду университета. Но не исполнить приказ начальства я не имею права.

Пришлось мне снова обратиться к Лаврову, который при мне набрал заведующего кафедрой спорта и, задав тому несколько вполне обычных текущих вопросов, неожиданно поинтересовался:

– А вам нравится ваша работа?

– Конечно, Сергей Борисович. Почему вы спрашиваете?

– А разве в Москву переехать не хотите?

– В Москву? – Человек на другом конце провода совершенно растерялся. – Зачем мне в Москву? Я же коренной ленинградец.

– А мне кажется, вы в Москву собрались.

– Вовсе нет. Откуда такая информация?

– Ну как же. Вам мнение московских начальников важнее мнения ректора и секретаря парторганизации ЛГУ.

– Сергей Борисович, – наконец человек понял, откуда дует ветер, – вы о Карпове говорите?

– Да. Именно так. И ректор, и я считаем, что он может состоять в любом спортивном обществе. Нас должна интересовать только его успеваемость.

На этом разговоре преследования со стороны «Буревестника» закончились, но окончательную точку в разразившейся по моей вине буре поставил министр спорта Павлов. Он принял решение, что в случае завоевания студентами высоких наград и титулов очки будут в равных долях присуждаться и студенческому обществу, и тому клубу, за который выступает чемпион. Очень мудрый, миротворческий шаг, который помог в будущем избежать конфликтных ситуаций многим хорошим спортсменам, получающим высшее образование.

Самое интересное, что, поступая в университет, я еще не мог однозначно сказать, что моя будущая карьера станет именно шахматной. Только погрузившись в научные дебри мехмата, я понял, что необходимо сделать выбор, и отдал предпочтение игре, к которой лежала душа. Шахматы стали не просто неотъемлемой частью жизни – они полностью ее заполнили, сделав вкусной, интересной, насыщенной, яркой. А все дальнейшее было предопределено этим выбором: серьезные турниры, великие соперники, матчи, захватывающие не только участников, но и весь мир. А еще работа, борьба, упорство, поиски тактики, стратегии и себя самого, и, как следствие, результат – награды, титулы и судьба, которую никто за меня не выбирал.