Kitabı oku: «Жизнь и шахматы. Моя автобиография», sayfa 4
Гроссмейстер из Каракаса
Я смело могу называть себя последним гроссмейстером «старого созыва». Я выполнил норму и получил титул в июне семидесятого на турнире в Венесуэле, а уже с первого июля стараниями президента ФИДЕ норму снизили на полтора очка в аналогичном по составу турнире. И если до этого времени в мире были как гроссмейстеры экстра-класса, так и гроссмейстеры немного слабее, то после реформы Эйве слабые гроссмейстеры буквально расплодились по всему миру. Слабые приносили на своих плечах еще более слабых, ведь для того, чтобы выполнить норму, необходимо было набрать в международных турнирах 55 % очков в партиях с гроссмейстерами, 75 % – с международными мастерами и 85 % – с теми игроками, кто ниже по званию. А ведь обыграть слабого соперника, согласитесь, не так уж и сложно. Турниры перестали быть столь же яркими и захватывающими, как раньше, когда для того, чтобы выполнить свою норму, надо было обыграть шестерых претендентов и многократных чемпионов страны. И если мое удостоверение гроссмейстера имеет сорок шестой номер во всем СССР с момента учреждения этого звания в тридцать шестом году, а играющих гроссмейстеров к тому моменту осталось двадцать пять – тридцать, то сейчас в одной только России больше ста шахматистов с этим титулом. Упомяну, что первым советским гроссмейстером стал Григорий Левенфиш, а не Михаил Ботвинник, как многие ошибочно полагают. Сейчас я, с одной стороны, очень горжусь тем, что, например, челябинская шахматная школа растет и развивается, что из ее стен продолжают выходить все новые и новые гроссмейстеры, но с другой стороны, не могу не грустить от того, что ценность этого звания существенно померкла.
Но в шестьдесят девятом грядущие реформы Эйве только начинали витать в воздухе, и получить титул гроссмейстера для шахматиста было не менее, а даже более важно, чем стать чемпионом мира среди юношей. Я воспользовался советом Фурмана и высказал свои пожелания о поездке в Амстердам в комитете, и мою фамилию даже записали на какой-то листок. Но Голландия оказалась желанной страной для многих и многих титулованных шахматистов, и листок этот по мановению чьей-то более весомой руки затерялся. Сейчас я уверен в том, что обстоятельства сложились именно так, а не иначе, по какому-то заранее выстроенному свыше плану. Столько препон, столько преград возникало на моем пути к следующему важному турниру семидесятого года в Каракасе, и все они чудесным образом разрешались в самый последний момент, что невозможно не поверить в некую предрасположенность и определенность человеческих судеб. Но обо всем по порядку.
В шестьдесят девятом году во главе Венесуэлы встал первый демократический президент Рафаэль Кальдера, до которого страной управляли исключительно военные диктаторы. Кальдера приехал в СССР с официальным визитом, во время которого были подписаны договоры о двустороннем сотрудничестве. Как правило, наладить отношения между странами легче всего и быстрее в областях культуры и спорта. Что касается непосредственно шахмат, то этот вид спорта был в Венесуэле запрещен. Не обладая дюжими интеллектуальными способностями, военные диктаторы причислили шахматы к азартным играм. Не разрешалось проводить турниры, играть же внутри семьи или в дружеской компании не возбранялось, однако внутри страны шахматы не производились и не продавались. Их можно было привезти из-за границы в подарок или для личного пользования, но пошлина на ввоз фигурок была достаточно высока и рассчитывалась не по комплектам, а по весу. Кальдера, став президентом, эти указы отменил и вернул шахматам их обычное положение без каких-либо запретов. Не думаю, что сам он был игроком, однако к шахматам относился с большим уважением. Поэтому, когда кто-то в его ближайшем окружении предложил провести в Каракасе международный шахматный турнир на кубок президента для поднятия престижа Венесуэлы на мировой арене, Кальдера эту идею с восторгом поддержал.
Шахматы тогда были на исключительном подъеме во всем мире. Огромное количество сильнейших шахматистов было в европейских странах. В Соединенных Штатах семимильными шагами двигался к лидерству Бобби Фишер. В Советском Союзе собрался целый анклав претендентов на мировую корону. Конечно, серьезный мировой турнир был невозможен без участия советских шахматистов, и в Министерство спорта СССР направили телеграмму из Каракаса с просьбой прислать на турнир достойных участников. Я уже говорил о том, что планы в шахматах если и не писались пятилетками, то на год вперед утверждались обязательно примерно в ноябре года предыдущего. Приглашение же на июньский турнир в Каракасе прилетело к чиновникам примерно в марте, и они, недолго думая, даже не стали рассматривать это предложение, сухо ответив, что свободных шахматистов нет, планы перестроить нельзя, извините и до свидания.
На этом мое участие в турнире могло бы закончиться не начавшись. Однако президент страны не был бы президентом, если бы не умел проявлять настойчивость в важных для себя вещах. Пересилив гордость и наверняка возникшее раздражение от неуважительного ответа из нашего министерства, он позвонил лично Андрею Андреевичу Громыко, который был в то время министром иностранных дел, и напомнил о подписанных соглашениях. Громыко тут же связался с министром спорта Павловым, который отдал распоряжение недобросовестным подчиненным думать головой и не портить едва зародившиеся дипломатические отношения.
Итак, турнир включили в план, но отправлять меня туда не собирались. Ведь теперь сильные мира сего дали ясное указание отправить в Венесуэлу сильнейших. Но указания указаниями, а уговорить Спасского и Петросяна отправиться в Каракас никому не удалось. И стращали, и просили, и сулили, но темная страна, в которой никто из шахматистов до этого никогда не был, пугала намного больше возможных санкций или дивидендов. Претенденты отказались, а следующими в списке сильнейших стояли уже Штейн и я. Не знаю, почему меня не настораживали причины, заставившие более старших и опытных товарищей отказаться от турнира. Возможно, именно возраст заставлял думать о том, что море по колено, а Каракас ничем не страшнее, например, Гронингена. А возможно, интуиция подсказывала мне, что для обретения шанса надо соглашаться на всё, ведь просто так шансов судьба не посылает.
Так или иначе я согласился на поездку в Каракас и с этим решением уехал на чемпионат России в Куйбышев – нынешнюю Самару. Помню, что в те времена город производил впечатление абсолютно голодного, буквально богом забытого места. В нем было значительное количество градообразующих секретных предприятий авиационной и электронной промышленности, внутри которых находились продуктовые распределители. Полки же обычных магазинов оставались пустыми. Рыбные прилавки были под завязку забиты нататенией – рыбой, богатой фосфором и довольно приличной на вкус, но когда этот вкус приходится повторять каждый день, то довольно быстро начинаешь испытывать отвращение. Мяса же не было совсем, даже в ресторане лучшей гостиницы города – «Интурист», где мы с Фурманом остановились, в борще вместо говядины плавало сало. Как же были мы благодарны Кальдере, организовавшему турнир, когда из Ленинграда в Куйбышев был направлен специальный человек, чтобы я срочно заполнил анкету и подписал какие-то выездные документы. Ведь кроме документов привез нам Александр Григорьевич Бах – ныне известный международный арбитр – куриный бульон, заботливо сваренный женой Семена Абрамовича. Возможно, именно благодаря силам, поправленным этим бульоном, я выиграл чемпионат и отправился в Москву получать документы, чтобы улететь в Каракас.
Встречаемся со Штейном в гостинице «Армения», где для нас забронирован номер, и идем в отдел выездов к Стригановой. Екатерина Алексеевна протягивает Штейну билеты и паспорт:
– Леня, все хорошо. Летишь в Париж, ставишь визу в посольстве Венесуэлы, затем в Амстердам (тогда не было прямых рейсов из Парижа в Каракас), а оттуда уже прямым до Каракаса.
– А я, Екатерина Алекссевна? – решаюсь подать голос.
– А с тобой, Толя, большой вопрос. – Она разводит руками. – Тебе, скорее всего, придется остаться.
Недоумеваю – почему.
– Ленинградский обком не выпускает твои документы. У меня все готово: анкеты, паспорта. Но без решения обкома все это не имеет значения. Небольшой шанс есть, но особо не надейся. Идите пока и подождите в гостинице.
Потом мне стало известно, что шансом этим и стала сама Екатерина Алексеевна. Зная историю о том, кто и как повлиял на включение в советский план венесуэльского турнира, она, никого не спросив, отправила в Каракас телеграмму о том, что прилететь к ним сможет только Штейн. Опять же, ничто не мешало противоположной стране заполучить отличного гроссмейстера, мастера высочайшего класса и на этом успокоиться, но Кальдера, которому пообещали двоих шахматистов из Союза, решил не отступать. Тем более что мое участие с точки зрения интереса прессы могло быть турниру не менее, а возможно, и более полезным, чем участие Штейна. К новым молодым лицам, тем более завоевавшим статус чемпиона в юношеских соревнованиях, интерес подогревается в любом виде спорта, и шахматы не исключение.
На этот раз Кальдера позвонил напрямую Косыгину и, не стесняясь в выражениях, высказал Председателю Совета Министров все, что он думает о желании Советского Союза поддерживать с его страной тесные дружеские связи:
– По-вашему, срыв международного турнира может как-то укрепить отношения между Венесуэлой и СССР?
Косыгин, конечно, ни о каком турнире и слыхом не слыхивал, не по его рангу такие события, но президент Венесуэлы – президент Венесуэлы и удовлетворить его претензии необходимо.
– Не горячитесь, Рафаэль, объясните спокойно.
Поняв, что никакого специального намерения испортить отношения с Каракасом ни у кого, конечно, не было, и успокоившись, Кальдера посвящает Косыгина в создавшуюся ситуацию и просит помочь. Косыгин набирает Павлова и с ходу интересуется у министра спорта, почему наши не летят в Венесуэлу. Могу представить, что недоумение Павлова в этот момент было ничуть не меньше, чем удивление самого Косыгина во время разговора с Кальдеро. Министерству спорта подведомственно такое количество мероприятий, турниров, чемпионатов, сменяющих друг друга и происходящих одновременно в разных городах и странах, что понять сразу, о чем идет речь и что от тебя хотят, просто нереально.
– О чем вы, Алексей Николаевич?! Какой турнир? Почему не летят? – Наверняка в этот момент Павлов испытывал не самые приятные чувства.
– Президент Венесуэлы жалуется, что Штейна отпустили, а Карпова нет.
Павлов обещает разобраться в ситуации и доложить через несколько минут; после общения с отделом выездов объясняет Косыгину:
– Характеристику Карпова не выпускает Ленинградский обком.
– А остальные документы готовы?
– Готовы, Алексей Николаевич.
– Тогда пусть едет этот ваш Карпов, раз его так хочет видеть Кальдера.
– А как же обком? – Павлов до конца не верит в то, что неповоротливую систему можно обойти.
– Я за него, – слышно, что на другом конце трубки Косыгин усмехается.
И за пятнадцать минут до конца рабочего дня Стриганова получает указание меня выпустить. Бежим со Штейном в консульский отдел МИД, получаем мой паспорт у дежурного и на следующее утро улетаем в Париж в полной уверенности, что на этом все наши злоключения закончились. Наивные. Узнать в Париже нужный адрес двум не говорящим по-французски людям оказалось невероятно сложно. Прилетев в столицу Франции примерно в одиннадцать утра, мы, как только вышли из зоны паспортного контроля, обратились в представительство «Аэрофлота», где крайне нелюбезная мадам объявила о том, что времени звонить по справочным у нее нет, и, небрежно указав на телефон-автомат, отмахнулась от нас, как от назойливых мух.
Как же, наверное, тяжело понять наши проблемы молодому поколению, для которого выяснить любую необходимую информацию – дело одной минуты. Бери в помощники «Сири» или «Алису» и ни о чем не волнуйся. Тебе все найдут, объяснят, расскажут. А тогда невозможно было просто загуглить. Никакого интернета, а вместо мобильных стационарный таксофон, который глотал монеты каждые пятнадцать секунд. С огромным трудом Штейн дозвонился до справочной и каким-то чудом вытащил из своего владения испанским языком французские слова «адрес», «посольство» и «Венесуэла». Однако задать вопрос оказалось не самой сложной задачей. Намного сложнее было понять и записать ответ. И вот Леонид Захарович звонит снова и снова, опять и опять слышит неудобоваримое сочетание слогов и тут же за ним разрывающие трубку отрывистые гудки. Дозвонившись в очередной раз, он хватает в охапку мегеру из «Аэрофлота» и тащит ее к телефону, умоляя записать адрес.
Получив вожделенную бумажку, хватаем такси и просим водителя ехать как можно быстрее. Мы не боимся опоздать на рейс в Амстердам. Он во второй половине дня, и времени еще предостаточно. Но дело происходит в пятницу, а по пятницам все посольства и консульства работают до обеда. Приехав по адресу, выбегаем из такси, просим водителя подождать. Кому бы в современном мире пришло в голову оставить все вещи незнакомому таксисту и удалиться минут на тридцать-сорок решать свои проблемы. А тогда и мысли не возникало, что что-то может случиться: уедет, обманет, украдет.
Посольство Венесуэлы располагается на одиннадцатом этаже большого шестнадцатиэтажного здания. Поднимаемся на лифте и оказываемся посреди четырех темных коридоров, не зная куда бежать и что делать. Нам навстречу по одному из коридоров идет человек, Штейн бросается к нему и спрашивает по-испански:
– Посольство Венесуэлы, где посольство Венесуэлы?
– А кто вы и по какому вопросу? – по-испански же интересуется человек.
– Мы – советские шахматисты, летим на турнир в Каракас по приглашению президента. Нам должны здесь поставить визы.
– Вам необыкновенно повезло, сеньоры.
– Почему?
– Я – посол, и я как раз уходил с работы. Минутой позже мы просто разминулись бы с вами в лифтах.
В кабинете посла возникает ощущение удачно оконченного забега. Путешествие только началось, мы даже не достигли места назначения и тем более не сделали ни одного хода на шахматной доске, но кажется, что свернули горы и совершили невероятное. Наконец-то можно расслабиться, не волноваться, позволить себе пару минут спокойно посидеть и не чувствовать сердцебиения, не слышать, как внутренний голос постоянно подгоняет тебя: «Быстрее! Быстрее! Быстрее!» Как же здорово иногда без всяких мыслей сидеть в глубоком кресле уютного кабинета в спокойном ожидании. Вот сейчас посол заполнит анкеты, сейчас наклеит фотографии… От этой мысли моментально холодею: про фотографии я совершенно забыл. Да, когда собираешься выезжать, надо сдавать фотографии в МИД, но я с готовым паспортом впервые в посольстве другой страны, и, в конце концов, мне всего девятнадцать. Вопрос посла прозвучал одновременно с появлением мурашек на моем теле:
– Ваши фото?
Штейн протягивает свои карточки, я в растерянности сообщаю:
– У меня нет.
Лицо посла вытягивается в недоумении: видимо, он впервые видит человека, который явился за визой, не позаботившись о снимках.
– Ну, я не знаю, – изрекает он наконец. – Ума не приложу, где здесь поблизости автомат.
Мы со Штейном моментально переглядываемся. Делать нечего, была не была, и Леонид Захарович протягивает послу еще один конверт:
– А такие подойдут?
В конверте четыре мои фотографии: на одной выпученные глаза, на другой перекошенное лицо, третья в духе Эйнштейна с высунутым языком, а четвертая могла бы оказаться приличной, если бы было четко видно, кто на ней изображен. Еще одно странное стечение обстоятельств. Представим себе, что сотрудница «Аэрофлота» в аэропорту Ле Бурже оказалась бы любезной и решила наши проблемы за пять минут. Мне нечего было бы сейчас предъявить послу. Ведь пока мы ждали, когда справочная выполнит наш запрос, успели немного побродить по аэропорту и наткнулись на автомат, делающий снимки. Штука, которую советский человек не мог себе даже представить. Как тут не позволить себе подурачиться вволю. Подурачились. Возможно, где-то в архивах посольства Венесуэлы во Франции сохранились анкеты двенадцатого чемпиона мира по шахматам, президента Советского фонда мира, депутата Государственной думы Российской Федерации, где на снимках он выглядит, скажем так, не совсем официально. Визу в моем паспорте украсила четвертая фотография, на которой с трудом можно было различить человека, и проверяющим на каждой границе пришлось потом долго вздыхать, проклинать посольских и горестно качать головой.
Дальше добирались мы в Каракас без приключений, но в самолете из Амстердама Штейн вспомнил, что оставил в зале Ле Бурже на сиденьях свой плащ. Не знаю, зачем понадобился Леониду Захаровичу плащ в экваториальной Венесуэле в июне месяце. Рука судьбы, вероятно, была уверена в том, что этот предмет одежды ему не пригодится, а потому приберегла его и заботливо хранила на тех же сиденьях до нашего возвращения в Париж.
А после Парижа снова Москва, охваченная летним ливнем, который наконец дарит моей обожженной в Каракасе коже долгожданное облегчение. Интересно, что в Венесуэле на меня произвел впечатление номер люкс, в котором мы оказались по доброте аргентинского гроссмейстера, но люкс этот не шел ни в какое сравнение с номером, в котором мы со Штейном прожили два дня, отчитываясь о поездке в отделе выездов. Сто двадцать квадратных метров, на которых разместился даже рояль, тканные вручную ковры, богатые хрустальные люстры. Где сейчас все это великолепие гостиницы «Москва», перестроенной во времена Лужкова в «Four Seasons», где чудесный малахитовый вестибюль ее ресторана? Все ушло, кануло в пропасть алчности и беззакония. Но живы воспоминания о былом, о былых поездках, о былых соперниках, которые часто становились добрыми попутчиками и славными приятелями, как это случилось со Штейном, ставшим для меня Леней, несмотря на семнадцатилетнюю разницу. Сколько всего он мог бы успеть, сколько еще вершин покорить, сколько призов и титулов заработать своим бесспорным талантом, если бы не внезапная смерть в семьдесят третьем году. Говорили, что организм не выдержал прививок, сделанных ему перед межзональным турниром в Бразилии, но организму было всего тридцать восемь. Нелепо, страшно, бессмысленно. Величайший гроссмейстер, хороший друг и очень смелый, достойный человек. Рассказывали, что когда в шестьдесят седьмом году он выиграл турнир, посвященный пятидесятилетию советской власти, органы настойчиво просили его подписать обращение против израильских агрессоров в Палестине, но Штейн наотрез отказался, не побоявшись пойти против системы и открыто продемонстрировать свою гражданскую позицию. Сейчас, когда людям может прийти в голову играть на гитаре и вопить нецензурные тексты в храмах, выводить детей на митинги и обнажать в соцсетях все, что можно и нельзя, сложно оценить смелость поступка Лени, но люди постарше, безусловно, оценят и многое поймут об этом замечательном человеке.
Планета по имени Корчной и неуловимый Бобби
Особое место в моей жизни и в шахматной биографии занимают отношения и матчи с Виктором Корчным. В семьдесят четвертом году мы с ним решали в финальном поединке, кто станет претендентом на звание чемпиона и выйдет на Бобби Фишера. Перед этим я обыграл в четвертьфинале Льва Полугаевского, а в полуфинале – Бориса Васильевича Спасского. Корчной же одержал верх над Мекингом и Петросяном. Нервное напряжение у нас обоих перед финалом было запредельным, и, полагаю, Корчной был абсолютно уверен в том, что больше меня заслуживает право на встречу с Фишером. В его активе были опыт и возраст, но я не собирался сдавать позиций и уступать, чем не мог не вызывать его раздражения.
За некоторое время до начала финального матча начались и переговоры Федерации с Фишером, который выдвигал все новые и новые условия и требования. Всем они казались странными, нелогичными и в общем несправедливыми. Условия Фишера активно обсуждались в том же семьдесят четвертом на конгрессе во время Олимпиады в Ницце, куда Бобби прислал телеграмму с требованием изменить регламент будущего матча и сделать партии безлимитными. Ему уступили, как уступили и в еще шестидесяти трех требованиях. Но шестьдесят четвертое условие было откровенно варварским: Фишер предлагал при достижении девяти побед дать чемпиону мира возможность объявить о завершении матча и признать его выигрыш. Таким образом, согласно условиям американца, получалось, что в лимитном матче претенденту для победы было достаточно обыграть чемпиона с перевесом в одно очко, а при новом раскладе надо было обыгрывать с перевесом в два, ведь при счете 9:9 чемпион имел право стать победителем без дальнейшей борьбы. Перевес в два очка в матчах на звание чемпиона мира – это сложнейшая задача, практически невыполнимая. Когда играют два достойных и сильнейших противника, многие матчи заканчиваются вничью. Думающим людям этот хитрый завуалированный подход был понятен, поэтому такое требование Фишера Федерация не приняла.
Свое отношение к условиям американца мы и должны были высказать во время конгресса. Я хоть и не стал еще чемпионом мира, но в свои двадцать три года (первый и, наверное, единственный случай в истории советских шахмат) играл на первой доске и был капитаном сборной, в команде которой играли три чемпиона мира: Таль, Спасский и Петросян. Мне казалось, что в данной ситуации мы с Корчным должны выступить на конгрессе и обозначить нашу позицию вместе. Во-первых, оба – претенденты; во‐вторых, он на двадцать лет старше и опытнее и его имя в шахматном мире имеет безусловный вес. Но Виктор неожиданно передал инициативу в мои руки, заявил, что он может разнервничаться и что-то не то сказать, и попросил выступить меня, как более молодого и сдержанного. Я пошел на это, но предупредил, что буду говорить от имени обоих, ссылаться на него и, естественно, хочу видеть его в зале. Корчной легко со всем этим согласился, и я выступил, представив нашу позицию по отношению к требованиям Фишера абсолютно обоюдной, согласованной и однозначной.
Но когда я обыграл Корчного в финальном матче претендентов, он, очевидно, воспринял это как личное оскорбление и решил, что теперь Фишер во что бы то ни стало должен отстоять свое чемпионское звание. Корчной дал интервью корреспонденту югославского телеграфного агентства «ТАНЮГ» Божидару Кажичу, который одновременно занимал пост и вице-президента ФИДЕ. И в своем интервью Виктор однозначно заявил, что все требования Фишера абсолютно справедливы, нам следует прекратить дискуссию, согласиться на все и играть матч. Слова эти и наша Федерация, и шахматисты, и лично я восприняли как предательство, хотя санкции, которые за ними последовали, мне сразу показались чрезмерными. Петросян, затаивший на Корчного злобу из-за проигрыша в отборочном матче претендентов в Одессе, придумал идею дисквалифицировать его на два года и запретить ему играть в каких-либо соревнованиях. Решение это было принято без моего участия, я даже не предполагал, что такое возможно: жил в Ленинграде и был далек от столичных разборок. Когда узнал, не смог удержаться от возмущения. Как бы ни был человек не прав в своих суждениях, какими бы предательскими ни казались его слова, на мой взгляд, бесчеловечно устраивать запрет на профессию. Что будет делать композитор, если его лишат рояля, много ли напишет писатель без ручки и печатной машинки? Да и дворник без метлы и лопаты чистоту не наведет. Я долго доказывал во всех инстанциях несправедливость принятых мер, и в конце концов, прежде чем вернуть Корчного за доску, меня попросили поручиться за него, что я и сделал, нисколько не задумываясь о том, может ли мое поручительство впоследствии сыграть со мной злую шутку.
В семьдесят шестом году, когда политические отношения с Израилем были натянуты до предела, Советский Союз отказался от поездки на шахматную олимпиаду в Хайфу. С моей точки зрения решение это было ошибочным и недальновидным, оно дало повод для всех олимпийских бойкотов, которые впоследствии потрясли мир. Олимпиаду в Хайфе собирались бойкотировать не только мы, но и арабские страны. И за несколько месяцев до ее начала Ливия в лице своего лидера Муамара Каддафи обратилась в ФИДЕ с предложением провести контролимпиаду на своей территории. Федерация никаких склок и скандалов не хотела, предложила Ливии провести следующую олимпиаду и на этом успокоиться. Но Каддафи решил идти до конца в своей постоянной борьбе с Израилем и не стал отказываться от своих намерений. Идею Ливии с восторгом приняли арабский мир и многие страны соцлагеря, в том числе и наша. Однако я не был настроен столь оптимистично. Если при простом отказе от поездки в Хайфу еще можно было сохранить лицо, то отправить на турнир в Ливию, где ненавидят не только Израиль, но и все его население, команду, в которой большинство ее членов – евреи, и не потерять престиж было просто невозможно. К моему мнению в Спорткомитете прислушались и решили сформировать команду по национальному признаку, оставив меня в ранге капитана. От такого расклада я сразу же отказался, мгновенно представив, что стану рупором советского антисемитизма. И в конце концов было принято политически верное решение в олимпиаде не участвовать, но оказать Каддафи техническую поддержку, послать в Ливию специалистов, которые помогут и с оснащением, и с организацией турнира.
А до того, как решение по олимпиаде в Ливии было принято, Корчного отправили на турнир в Амстердам, который он с успехом выиграл. Победитель турнира всегда попадает в центр внимания прессы: вопросы, интервью, конференции. И журналисты, конечно, не могли обойти своим вниманием ливийский вопрос и поинтересовались у Корчного его мнением относительно намерения СССР участвовать в олимпиаде. Полагаю, было бы разумнее для Виктора уйти от ответа и сгладить острые углы, но Корчной не был бы Корчным, если бы ровнял и сглаживал. Он всегда был резок и шел на обострение конфликта, не задумываясь о последствиях, и на пресс-конференции в Амстердаме открыто выступил против позиции Советского Союза. Я не вижу в этом заявлении никакой мудрости, но гораздо более глупо поступил работник нашего посольства, который подошел к Корчному после общения с прессой и сказал:
– Вам, видимо, было мало дисквалификации, раз вы снова решились критиковать решения СССР. Ну что ж, как только вернетесь – запрем снова, можете не сомневаться.
На следующее утро двадцать шестого июля семьдесят шестого Виктор Корчной отправился в полицейский участок Амстердама и попросил политического убежища. Он никогда не считал, что в чем-то передо мной провинился, хотя прекрасно знал о моем поручительстве. Говорил, что из первой зарубежной поездки после снятия санкций благополучно вернулся, а остался только во второй, так что претензий ко мне со стороны тех, кто просил за него поручиться, быть не может. Но претензии были, и не только по вине Корчного.
Дело в том, что в то самое время, когда Виктор играл на турнире в Голландии, я проводил матчи на Филиппинах, где Кампоманес в очередной раз завел со мной беседу о встрече с Фишером, о том, что готов еще раз поговорить с американцем и привезти того на Филиппины. Мне к тому времени эти разговоры уже казались переливанием из пустого в порожнее, но я не мог не поддерживать той надежды, которая все еще тлела в душе Флоренсио. На Филиппины Фишер не приехал, и я думать забыл о призрачном матче с ним. Однако по окончании турнира Кампоманес выяснил, что я собираюсь возвращаться в Москву через Токио, и объявил о своем горячем желании полететь со мной в Японию. Объяснил он свое намерение тем, что давно там не был и не хочет упускать случая повидаться со своим давним другом – президентом Шахматной федерации Японии Ясудзи Мацумото.
В Токио я остановился у своего приятеля – корреспондента газеты «Труд» – Миши Абдрахманова. За Кампоманесом в аэропорт приехал Мацумото, и они заручились моим обязательным согласием поужинать вместе в отеле «Хилтон», где Кампоманес собирался остановиться. Вечером Миша вместе со своим другом – вице-консулом нашего посольства – привезли меня в гостиницу и наверняка рассчитывали, что им предложат присоединиться к компании. Но этого не произошло. Мне такое поведение Флоренсио, который всегда был открыт новым знакомствам и встречам, показалось странным, но я списал это на национальный японский характер Мацумото, которому могло не понравиться присутствие незваных гостей.
Уже через десять минут я понял, как ошибался. Мы поднялись в номер Кампоманеса, где он с загадочным видом объявил о том, что приготовил мне сюрприз, отлучился на некоторое время и вернулся в сопровождении Бобби Фишера. С Фишером мы были знакомы со времен турнира семьдесят второго года в Сан-Антонио, куда он приезжал в качестве почетного гостя, после того как победил Спасского и стал чемпионом мира. Конечно, сказать, что я удивился, увидев Фишера, – не сказать ничего. Встреча была абсолютно незапланированной, а главное, несанкционированной со стороны советского правительства. Однако сильного беспокойства по этому поводу я не испытывал, вины за собой никакой не чувствовал, да и что я должен был делать: выскакивать из номера и кричать, что общаться с Фишером не буду, так как мне никто не разрешал? Нормальные люди так себя не ведут, поэтому мы с Бобби тепло поприветствовали друг друга и сразу решили спускаться в ресторан. Интересно, что в огромном ресторанном зале мы оказались совершенно одни: Фишер, Кампоманес, Мацумото и я. Не успели мы сделать заказ, как в дверях неожиданно появился Миша в компании вице-консула и решительно направился к нам. В руках у Миши камера, на лице радушная улыбка, которая заставила Кампоманеса в одно мгновение побледнеть, покраснеть, задрожать и покрыться испариной. Крайне негативное отношение американского гроссмейстера к журналистам было прекрасно известно всем в шахматном мире. Фишер обычно был резок и непримирим со многими, а с прессой особенно. Желающие взять интервью и тиснуть статейку были третьими в его списке непримиримых врагов. Первое место занимали большевики, которые, по мнению Бобби, создали ту самую советскую шахматную школу, что постоянно мешала ему спокойно почивать на лаврах. А второе, как ни странно, евреи, хотя национальная принадлежность его матери – Регины Вендер – к этому народу сомнений не вызывает. Тем не менее Фишер был так озлоблен на еврейские организации США, которые оказывали мощную поддержку многократному чемпиону Америки Самуэлю Решевскому, что крайне болезненно реагировал на любое упоминание о том, что собственной персоной принадлежит к евреям. Более того, он даже написал открытое письмо к издателям «Энциклопедии знаменитых евреев», в котором отметил, что считает включение своей фамилии в энциклопедию большой ошибкой и просит убрать с ее страниц любое упоминание о своей персоне. Его желание было выполнено, но с национальным вопросом Фишера это никак не примирило, хотя надо отдать ему должное – в своем удивительном отношении к евреям он никогда не переходил на личности: прекрасно общался с Талем, тепло относился к Спасскому. В общем, если среди Богом избранного народа можно было найти людей, которые не вызывали бы у Бобби моментального раздражения и желания выйти из себя, то ни один из журналистов подобным похвастаться не мог. И вот один из представителей древнейшей профессии абсолютно спокойно и без всякого приглашения, да еще и с фотоаппаратом наперевес, приближается к столику, за котором сидит мгновенно взрывающаяся бомба. Кампоманес спал с лица, Мацумото напрягся, я, признаться, тоже не ожидал ничего хорошего. Но Миша радушно пожал руки Мацумото и Фишеру и сообщил:
