Kitabı oku: «Письма к незнакомцу. Книга 4. Любовь», sayfa 5

-13-

Приветствую Вас, Серкидон!

Овидий и Сенека разминулись. Когда отец привёз Сенеку-младшего на обучение в Рим, певца любви увозили в изгнание, и он мог крикнуть из повозки: «Мальчик, поставь к своей трагедии эпиграф: “Страдания неразлучны с любовью, бесчисленны, как раковины на морском берегу…”»⁶³

За двадцать веков страдания от любовных ран умножились многократно, но вот куда подевались морские раковины? На каких берегах раскиданы они в изобилии? Или все загублены мазутом, или все пошли на сувениры?..

Жаль нам с Вами, Серкидон, героев греческих трагедий, но что поделать?! Так уж Зевсом дано, и поэтому продолжим.

«Вот – новый поворот»⁶⁴, – пелось в старой доброй песне. И у нас – новый поворот. На зов кормилицы, вместо ожидаемых слуг и афинян, является Тесей. Царь чудом избежал вечного пленения, утомлён, чуть живой. Что же он видит? Жена растрёпанна и заплакана… Причина?! Отвергнутая, оскорблённая Федра подхватывает навет служанки… Она говорит, что её хотели обесчестить… имя вымолвить не в силах… вон меч покусителя. Тесей узнаёт меч. Тесей ПОТРЯСЁН. Родной сын, пользуясь отлучкой отца, хотел осквернить отцовское ложе… Ослеплённый гневом, герой обращается к своему небесному отцу и покровителю Посейдону с просьбой сослужить ему чудовищную службу: отправить сына к повелителю царства теней, Аиду, которого он, Тесей, так разгневал, да вот только что…

Далее вступает хор. Не всегда, мол, торжествует в мире добро, подчас хитроумное зло берёт верх… Как будто мы и без хора этого не знали. Но хор тянет время – оно нужно Посейдону, чтобы исполнить просьбу Тесея…

Когда замолкает хор, входит Вестник, щёки его залиты слезами. Вестник объявляет о смерти Ипполита. Юноша гнал колесницу вдоль морского берега, и вдруг огромная морская волна вынесла на берег… Серкидон, Ваш покорный эпистолярный слуга в юном возрасте, кроме серого волка, не знал ничего способного ужаснуть. В юности узнал зверюгу из песни Высоцкого – «дикий вепрь огромадный, полубуйвол, полубык, полутур»⁶⁵. Сейчас таким никого не напугаешь, даже на детских утренниках. Возникшее перед колесницей Ипполита достойно ужасов двадцать первого века. И в жутком сне такого не увидишь:

Высокий бык с крутой лазурной шеею,

И с гривой надо лбом зеленоватою,

Мохнатыми ушами; а глаза двумя

Цветами отливают: алым пламенем,

Как у владыки стада одичалого,

И синевою моря. Где рождён он был.

Играют на загривке мышцы твёрдые,

Вбирая воздух, ноздри раздуваются,

Подгрудок зелен, тиною облепленный,

Бока покрыты пятнами пурпурными.

А что же у зверя сзади?

А сзади тело зверя Уже сходится

И волочится, чешуёй покрытое

Огромное…

Теперь всё. Посейдон явно перестарался, можно было и меньшим обойтись. Что же случилось, когда перед колесницей Ипполита возникло это чудо-юдо? Зверь, на которого ранее юноша никогда не охотился. Конечно же, ужасом этим ужасным был поражён Ипполит, но, пересилив страх, воскликнул храбрый юноша:

Мне дух не сломит тщетный страх: разить быков –

В роду Тесея, верно, труд наследственный!..

Схватился Ипполит за копьё, но кони… Коням-то не объяснить про труд наследственный, они обезумели от ужаса, (кони ПОТРЯСЕНЫ!) они понеслись по скалам, не разбирая дороги. Ось колесницы сломалась, Ипполит запутался в вожжах, а кони в безумном страхе продолжали нести тело юноши, пока не разбили его об острые камни….

Слуги вносят изувеченное тело Ипполита. Федра ПОТРЯСЕНА, глаза её полны ужаса, и она объявляет Тесею, что «погублен чистый клеветой нечистой», что сама она тщетно домогалась любви Ипполита, а теперь пусть льётся кровь её в жертву непорочному праху. С этими словами несчастная хватает меч и пронзает себя. Тесей близок к самоубийству:

Земля. Разверзнись! Хаос, поглоти меня!

Сегодня с большим правом низойду к теням:

За сыном следом…

Надо ли сомневаться, что у Аида героя ждут с особым нетерпением. Но опять поёт хор:

Тесей, для жалоб время ей бессрочное,

Сейчас воздай последний Ипполиту долг:

Растерзанное тело схорони…

Чем Тесей и поспешит заняться, а мрачные слуги закрывают занавес, которого скорее всего не было в античном театре.

Серкидон, я уверен, Вы ПОТРЯСЕНЫ. Это слово я выделял заглавными буквами несколько раз и делал это намеренно. Эмоциональное потрясение зрителя через эмоциональное потрясение героев, приверженность к десятибалльным душетрясениям – характерная особенность греческих трагедий. Ну и, конечно, горы трупов. Сенека обязан был следовать правилам игры, и вот что мы получили в результате интриги Афродиты: Федра закололась мечом, Ипполит разбился о камни, кормилица бросилась в море, не вынесла того, что Федра прогнала её от себя.

А что же Тесей? Герой погрустит-погрустит и ударится в очередную авантюру. Оправдывать звание своё. Когда мужчина герой, придурок или пьяница, страдают от этого женщина и дети, а сам представитель сильного пола и цел, и невредим, и всё ему как с гуся вода. Несёт он до конца отпущенного срока своё звание, как знамя.

Серкидон! Чтобы не оставлять всё мной наспех понаписанное таким трагическим, примите на хвост послания стихотворный опус моей давней знакомой – поэтессы

Натальи Перевезенцевой.⁶⁶ Мне так нравятся стихи Наташи, что я с радостью стать бы перевезенцеведом, когда бы мог это слово выговорить… Искушённая в тесеевых интригах поэтесса пишет… Впрочем, сами разберётесь. Шлю Вам стихотворение без разбивки на стихотворные строки. Вы можете смонтировать сами на отдельном листе бумаги. Стихи под названием «Путешествие во времени» этого стоят.

Итак:

«Входи, чужеземец, и хлеб, и вино на столе. Мы жертвы богам принесём по обычаю дедов. Присядь и поведай: что делаешь в нашей земле, откуда ты родом, где дом твой – без страха поведай. Ведь мы не охотники земли чужие топтать. Вот мой виноградник, и стадо на склоне пасётся. Орешник… Боюсь, что орехи помёрзнут опять, на рынок трезенский везти их тогда не придётся. Который уж год нами правит великий Тезей… Ты вздрогнул, мой гость, ты испуган тем лязгом и ржаньем? Там царский сынок над обрывом гоняет коней, должно быть, опять захотел победить в состязаньях. Так я говорил: здесь Тезей богоравный царит… Но что с тобой, гость? Ты бледнеешь… ну, молви хоть слово… Да, царского сына действительно звать Ипполит, и Федрой – супругу Тезея… Но что здесь такого?!!»

Робость путешественника во времени можно понять. Трагедия – впереди, она неизбежна, и, может быть, всё уже началось…

Пока не началось, жму Вашу руку, и линяю до следующего письма.

-14-

Приветствую Вас, Серкидон!

Каким Вы представляете себе бога любви? Наверняка, как на картинках: кудрявым мальчиком-шалуном, с неизменным луком в руках, с пухлыми щёчками и голой попкой. Этакий невинный малыш, которому так и хочется надеть памперс. В то же время это стрелок, мишень которого – человеческое сердце…

Вот что сказал Вольтер: «Кто б ни был ты! Склонись перед младенцем сим://Он был владыка твой, иль есть, иль будет им»⁶⁷.

В романе византийского писателя Никиты Евгениана⁶⁸ этого владыку обзывают: «звериным отродьем», «исчадием леса», «пиявкой болотной», свирепым, беспощадным и коварным чудовищем, которое впивается в сердца своих жертв, грызёт их, рвёт на части; неугасимым огнём, жгущим, палящим, сжигает свои жертвы.

Так что, Серкидон, ненадолго мы вытерли слёзы. Продолжим наши страдания. И уже на Родине, в России.

Иван Бунин – «Митина любовь».

Встретились Митя и Катя. «…они, едва познакомившись, вдруг почувствовали, что им интересно говорить (и хоть с утра до вечера) только друг с другом… Митя столь неожиданно оказался в том сказочном мире любви, которого он втайне ждал с детства, с отрочества. Этим временем был декабрь, – морозный, погожий, день за днём украшавший Москву густым инеем и мутно-красным шаром низкого солнца».

Говорят, зимой человеку трудно влюбиться – организм не верит своему счастью, он ждёт влюблённости не раньше марта. Но, вероятно, это относится к людям, ослабленным сменами лет и зим, а у молодости свои законы.

«Январь, февраль закружили Митину любовь в вихре непрерывного счастья, уже как бы осуществлённого или, по крайней мере, вот-вот готового осуществиться». Что же касается Катиного чувства, то смотрится оно не больше чем легкомысленная влюблённость. Катя то наигрывала, то кокетничала. Она была взрослой девушкой, ей нужен был кто-то рядом – сопровождающий, кавалер. Митя? Ну, пусть будет Митя.

Трещина в отношениях наметилась быстро. Катя мечтала быть актрисой. Занятия, репетиции, общение с людьми искусства, о которых она рассказывала Мите, очень увлекали её. Она не говорила впрямую, что её будущая жизнь в искусстве для неё важнее, чем Митя с его любовью, но сердце влюблённого не обманешь. Митя всё чувствовал и ревновал. Ревновал и к искусству, понятию абстрактному, ревновал и к мужчинам весьма конкретным. Они дразнили Катю различными возможностями воплощения её мечтаний, обещали сделать для неё нечто, подбрасывали ей разные наживки, с целью выудить всю Катю.

«Ты же сама мне говорила, что Буковецкий уже звал тебя ужинать в Стрельну, а Егоров предлагал лепить голую, в виде какой-то умирающей морской волны».

Катин экзамен в студии стал для Мити тяжёлым испытанием. Директор студии, самодовольный актёр, говорил веско и властно, так, точно была Катя его полной собственностью. А Катя читала.

«… читала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которые считались высшим искусством чтения в той ненавистной для Мити среде, в которой уже всеми помыслами своими жила Катя». И в довершение Катины слова:

«Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и читала-то так хорошо только для тебя одного!»

В конце апреля Митя решил уехать в деревню. Он ревновал уже постоянно, замучил своей ревностью и себя, и Катю. «Да, уезжай, уезжай, я больше не в силах! Нам надо временно расстаться, выяснить наши отношения». Решили встретиться летом в Мисхоре. Катя в начале лета тоже уезжала из Москвы. Мать увозила её в Крым. В общем, «Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторонУ».

«А почему не в стОрону, а в сторонУ?» – спросите Вы. А потому, что время было военное, горячее, некогда было в ударениях разбираться. Ударяли и стукали куда попало. И потом ведь не на холмАх а – «На хОлмах Грузии лежит ночная мгла…»⁶⁹ И ничего – столько лет прекрасно лежит…

С переездом в деревню психическое состояние Мити не улучшилось. Любовь его созрела настолько, что в предмете любви уже не нуждалась. Она росла и крепла, наливалась силой в отсутствие Кати ещё быстрее, чем в то время, когда молодые люди встречались. Вместе с Катей исчезли её недостатки.

«И теперь, когда её не было, был только её образ, образ не существующий, а только желанный, она, казалось, ничем не нарушала того беспорочного и прекрасного, чего от неё требовали, и с каждым днём всё живее и живее чувствовалась во всём».

Может быть, зимой Митино чувство чуток бы и приморозило, может быть, зимою всё бы и обошлось, но весна – пора любви, мощное нарастание жизни в природе способствовало нарастанию животворящего чувства.

«В это дивное время радостно и пристально наблюдал Митя за всеми весенними изменениями, происходящими вокруг него. Но Катя не только не отступала, не терялась среди них, а напротив, – участвовала в них во всех и всему придавала себя, свою красоту, расцветающую вместе с расцветом весны, с этим всё роскошнее белеющим садом и всё темнее синеющим небом».

А тут ещё и письмо от Кати. «Мой любимый, мой единственный!»… и кровь отлила от его лица, мурашки побежали по волосам… Домой он шёл медленно – чаша его любви была полна с краями».

«100% любви лежали на его чаше», – забыл написать Иван Алексеевич.

Любовь в такой поре сильна, прожорлива и неблагодарна, – через день ей нужно новое письмо, а потом и по два письма в день, да чтобы в каждом было: «Разлюбимейший мой! Только ты! Люблю… Скучаю…»

Но писем от Кати больше не приходило. Митя сначала ездил на почту, а потом перестал. Любовь превратилась в мучение, которое стало заметно затрагивать психическое состояние молодого человека:

«… всякий раз, как он открывал глаза и взглядывал на луну, он тотчас же мысленно произносил, как одержимый: «Катя!» – и с таким восторгом, с такой болью, что ему самому становилось дико: чем, в самом деле, могла напомнить ему Катю луна».

«… взглянув на красно-золотой вечерний свет в аллее, на дом, стоявший в её глубине, в вечереющей тени, он вдруг увидел Катю, сходившую, во всём цвете женской прелести, с балкона в сад, почти совершенно так же явственно, как видел дом и жасмин».

«… муки стали достигать уже крайнего предела. Поля и леса, по которым ехал он, так подавляли его своей красотой, своим счастьем, что он стал чувствовать где-то в груди боль даже телесную».

Начались, как говорят в народе, глюки… Любовь изменяет возможности мозга. Видения, галлюцинации, яркие сны сопутствуют сильному чувству. Сознание сильно любящего человека раздвигается и получает иные доступы. Многократно усиливается интуиция. Митя чувствовал, что с Катей происходит (с его точки зрения) нечто ужасное…

Сам он не ездил на почту. Роковое письмо привёз землемер, приехавший по делу в усадьбу.

«Дорогой Митя! Не поминайте лихом, забудьте, забудьте всё, что было! Я дурная, я гадкая, испорченная, я недостойная вас, но я безумно люблю искусство! Я решилась, жребий брошен, я уезжаю – вы знаете с кем… Вы чуткий, вы умный, вы поймёте меня, умоляю, не мучь себя и меня! Не пиши мне ничего, это бесполезно!»

«… весь день Митя без устали ходил по саду и весь день так страшно плакал, что порой даже сам дивился силе и обилию своих слёз… Налетавший от времени до времени ветер свергал с деревьев и другой ливень – целый поток брызг. Но Митя ничего не видел, ни на что не обращал внимания. Его белый картуз обвис, стал тёмно-серый, студенческая куртка почернела, голенища были до колен в грязи. Весь облитый, весь насквозь промокший, без единой кровинки в лице, с заплаканными, безумными глазами, он был страшен».

Митя снова перечитывал письмо, снова комкал его, бешено стискивая зубы, захлёбывался от рыданий и… застрелился.

Вот Вам и любовь, которая может быть сильнее смерти, а может быть сильнее жизни…

Чем я Вас могу утешить, Серкидон? Только тем, что Митя литературный герой… И Вы, и я это знаем, но всё равно Митю жалко. Жалко и Анну Аркадьевну, и двух старушек, которых порешил Раскольников, и самого Раскольникова жалко. Очень жалко и Александра Ивановича из «Защиты Лужина». А вот у современников не жалко никого. Вроде авторы и стараются, у них бывает в одной главе пять-шесть трупов. Но ни одного не жалко. Авторов жалко…

Бывают и приятные исключения. Как пример, всесторонне одарённый современный прозаик и поэт Евгений Лукин:

Убить героя – значит пощадить.

Заметьте: чем талантливей прозаик,

Тем он героя медленней пронзает

Событьями, затем чтоб ощутить

В подробностях и боль его, и трепет.

Так вот: дышу надеждою простой,

Что жизнь мою задумывал и лепит

Не Достоевский. Даже не Толстой.

А теперь, Серкидон, домашнее задание. Хватит Вам моих пересказов, пора начинать мыслить самому.

Прочтите два произведения, краткое содержание которых, как и всего выше нами рассмотренного, легко выражается двумя словами: «влюбился – застрелился». Полюбопытствуйте, как буйствовали 100% любви в «Гранатовом браслете» и в «Страданиях молодого Вертера».

В рассказе Куприна мелкий чиновник Желтков влюбился в аристократку, жену предводителя дворянства. И не такого предводителя, как Киса Воробьянинов, а настоящего:

«… я увидел Вас в цирке в ложе, и тогда же в первую секунду я сказал себе: я её люблю потому, что на свете нет ничего похожего на неё, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее Вас и нежнее. В Вас как будто бы воплотилась вся красота земли…»

А гётевский горе-влюблённый потерял голову из-за любви к чужой невесте:

«Как любовался я во время разговора её чёрными глазами! Как тянулся душой к выразительным губам, к свежим, цветущим щекам, как, проникаясь смыслом её речей, я порою не слышал самих слов…»

Узнаёте, Серкидон, порывистое дыхание безответной любви?

«Ах, этот образ, он преследует меня! Во сне и наяву теснится он в мою душу! Едва я сомкну веки, как тут, под черепом, где сосредоточено внутреннее зрение, встают передо мной её черные глаза…»

Тут бы нам с Вами хором пропеть: «Очи чёрные, очи страстные…», но сил нет уже никаких.

Слегка пожимаю Вашу руку, и до следующего письма.

-15-

Приветствую Вас, Серкидон!

Начитались мы с Вами страхов и ужасов. Поблагодарим же Вседержителя, за то, что удержал нас от греха, за то, что без нас с Вами там обошлось. За то, что мы не участники трагических событий, а лишь соглядатаи…

Но попробуем ответить на первую извечную русскую формулу-вопрос – «Кто виноват?».

Для начала познакомьтесь с прекрасным писателем, да уже верно и не писателем, а, поднимай выше, – мыслителем, по калибру близким к Сократу из Древней Греции и к Сенеке из Древнего Рима. Прошу любить и почитать – кавказский мудрец Фазиль Искандер.

В статье, которую Ваш покорный эпистолярный слуга перечитывал неоднократно, Фазиль Абдулович написал: «Если жизнь представляется невозможной, есть более мужественное решение, чем уход из жизни. Человек должен сказать себе: если жизнь действительно невозможна, то она остановится сама. А если она не останавливается, значит, надо перетерпеть боль. Так суждено. Каждый, перетерпевший большую боль, знает, с какой изумительной свежестью после этого ему раскрывается жизнь. Это дар самой жизни за верность ей, а может быть, даже одобрительный кивок Бога».

Одобрительного кивка нужно дождаться. Нажать курок не сложно, а вот сцепить зубы и перетерпеть боль – под силу только человеку мужественному.

Да, ни с одним из несчастных влюблённых не было рядом ни мудреца, ни просто приятеля. Да, состояние нервной системы каждого было патологическим. Но, тем не менее, в смерти своей каждый из них виновен прежде всего сам.

«А женщины?» – спросите Вы. Законный вопрос! Никто не освобождает женщину от ответственности за полюбивших её.

«За всех, что ли?» – фыркнет изнеженная звезда экрана. Ну, может быть, и не за всех, но за тех, кого к любви легкомысленно провоцировали, кого улыбочками поощряли, с кем без цели кокетничали… Заманивали на тропу любви, как сказал бы Чингачгук… Хотя поймёт эти слова не каждая белобрысая скво…

И раз уж мы, хотя и в помыслах, отправляемся к женщинам, да ещё будем их судить, дайте-ка я приоденусь. К такому случаю подойдёт чёрная судейская мантия, а на ней маленькие красные сердечки, пробитые жёлтыми стрелами… Всё, я готов!

Определим меру вины, и заодно уж и назначим наказание. Вы, Серкидон, будете моим народным заседателем. Ваше дело – состроить умную физиономию и затаиться.

Дело №1. «Гранатовый браслет». Вера Николаевна.

Не поощряла, не кокетничала, не провоцировала. Хочется сказать – не виновна. Мол, несчастный случай на охоте Амура. Но зря, что ли, я мантию надевал? Опытный судья вину найдёт всегда. Вера Николаевна красивая женщина, и должна бы знать, что красотой нужно пользоваться осторожно. Поэт Игорь Кобзев⁷⁰ предупреждал:

Ведь красота порой мешает дружбе,

Ломает жизнь, вселяет боль в сердца,

Она как огнестрельное оружье

В руках неосторожного бойца…

Желтков во время телефонного разговора был на грани. Неужели она этого не почувствовала?.. Успокоить лаской в голосе. Неким обнадёживающим посулом. Вместо этого она сказала: «Ах, если бы вы знали, как мне надоела вся эта история. Пожалуйста, прекратите её, и как можно скорее».

Желтков эти слова воспринял как приглашение на казнь… Но опять-таки Вера Николаевна – княгиня, а не психотерапевт, и не она ведь эту кашу заварила. Узнав о трагедии, княгиня посетила убогое жилище покойного, в лоб несчастного поцеловала долгим поцелуем и сонату, бетховенскую сонату D-dur N2. ор.2, как он и просил в предсмертной записке, отыграла.

Что мы можем, отправляя правосудие, предпринять в отношении В.Н. Шеиной? Только поставить ей на вид. А спросит, почему это вдруг, – пропоём:

Потому что нельзя,

Потому что нельзя,

Потому что нельзя быть на свете

Красивой такой⁷¹.

Дело №2 Лотта «И Вертер, мученик мятежный».

Что тут у нас с поощрениями, с близостью необязательной? А Вы знаете, немного есть. Свидания, танцульки:

«Никогда ещё не двигался я так свободно. Я не чувствовал собственного тела. Подумай, Вильгельм, – держать в своих объятиях прелестнейшую девушку, точно вихрь носиться с ней, ничего не видя вокруг…»

Встречи, прогулки под ручку, посиделки:

«Когда во время беседы она кладёт руку на мою, и, увлёкшись спором, придвигается ко мне ближе, и её божественное дыхание достигает моих губ… »

«А, какой трепет пробегает у меня по жилам, когда пальцы наши соприкоснуться невзначай или нога моя под столом встретит её ножку! Я отшатываюсь, как от огня, но тайная сила влечёт меня обратно – и голова идёт кругом!»

А вот у Лотты с головой всё было обычно и ровно. Она привыкла к Вертеру: деликатному сопровождающему, приятному собеседнику, чувствительному другу-приятелю, который разбирался в стихах, в музыке, имел любопытные суждения. Вертер закрывал романтическую составляющую любви и давал то, чего жених, – а потом и муж – Альберт не мог дать по причине своей всегдашней занятости, излишней практичности и крестьянской приземлённости. В то же время Альберт полностью устраивал как глава семьи и как мужчина, с которым она делила ложе. Лотта любила Вертера, как любит брата сестра. А может, как сто тысяч сестёр. Мечтала женить его на какой-нибудь своей близкой подруге, чтобы обезопасить их платонические отношения от людской молвы. Сделать отношения дружескими с едва заметной долей флирта… Не получилось. Любовь Вертера росла, крепла, ширилась, тревожилась, требовала взаимности.

И вот разрязка:

«Сознание её помутилось, она сжала его руки, в порыве сострадания склонилась над ним, и их пылающие щёки соприкоснулись. Всё вокруг перестало существовать. Он стиснул её в объятьях и покрыл неистовыми поцелуями её трепетные лепечущие губы.

– Вертер! – крикнула она сдавленным голосом, отворачиваясь от него. – Вертер! – и беспомощным движением попыталась отстранить его. – Вертер! – повторила она тоном благородной решимости.

Он не стал противиться, разжал объятия и, не помня себя, упал к её ногам.

– Это не повторится, вы больше не увидите меня, Вертер! – И, бросив на страдальца взгляд, исполненный любви, выбежала в соседнюю комнату и заперлась на ключ…»

Серкидон! Да Вы же всё это читали! Помните, как несчастный молил под дверью: «Лотта, Лотта! Одно словечко! На прощание!»

Она молчала. А молчать надо было раньше, когда он спрашивал: «Как вас, девушка, зовут?» Сейчас, когда ситуация так закручена и так взлохмачена, Вертера нужно было успокаивать, утихомиривать, урезонивать, в лоб чмокнуть (пока он, этот лобик, тёплый), что-то небольшое и необязательное обязательно ему пообещать. Чтобы был у несчастного смысл дальнейшей жизни. А так он крикнул: «Прощай навеки!», шатаясь, ушёл, заперся в своей комнате и… застрелился.

Потрясение Лотты было столь велико, что Альберт был у постели жены в тревоге за её жизнь.

Вряд ли, Серкидон, нам следует что-то добавлять к этому наказанию.

Дело №3. Катя.

Самое пустое и легкомысленное создание. Сначала поговорим о том, насколько далеко ушли отношения. Тут есть о чём поговорить. Целомудренный Иван Алексеевич про эротические дела молодых вынужден был написать:

«Они с Катей ещё не переступили последней черты близости, хотя позволяли себе в те часы, когда оставались одни, слишком многое…»

И:

«Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, до какого-то предсмертного блаженства, когда он расстёгивал её кофточку и целовал её грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душу потрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?»

Мите было о чём вспомнить в деревне.

Вы меня можете спросить: как же Митя продолжал любить Катю, если он слышал её фальшивые декламации, видел её избыточное желание пробиться, быть на виду, находиться среди вздохов, пересудов, в лучах славы?

Но ведь ещё Платон говорил, что «любовь – это тяга не ко всему человеку, а только к тому хорошему, что в нём есть». В Кате хорошее было несомненно. По-своему она была к Мите привязана, заботилась о нём. «Она даже ходила с ним покупать дорожные ремни, точно она была его невеста или жена…», плакала пред Митиным отъездом и «смотрела на него непритворно любящим и грустным взглядом».

Правда, если женщина лицедейка, то поди разберись, где искренность, а где притворство… Конечно, знай она, что последует за получением рокового письма, она бы… Но всё же, давайте припаяем ей год условно с запрещением артистической деятельности.

Теперь, пока я не снял мантию, быстро разберёмся с делами древнегреческими. Вспоминайте, Серкидон, вспоминайте тамошних героев и героек.

Федра и Ипполит.

Легче всего свалить всю вину на Афродиту, но мы делать этого не будем. Потому что богиня легко может превратить меня в червячка, а Вас в паучка. Причём паучка не способного к любви. Представляете, прилетает к Вам мушка, потрясает прекрасными крылышками, а Вы к ней равнодушны?..

Ипполит. Достаточно взрослый юноша, но нет в нём почтения к богине любви, нет у него знания, что нельзя дразнить гусей, гусынь, богинь. Наверняка слышал Ипполит от взрослых, что кроме Дианы есть на Олимпе иные представительницы прекрасного пола. Так зачем размахивать своей целомудренностью, как красной тряпкой?..

Кормилица виновата, но осуждать её не будем. Она бросилась на помощь, когда в опасности было дорогое для неё существо, но вот Федра… Оклеветать сына перед отцом, да ещё так чудовищно… Как бы ни была оскорблена, уязвлена, раздосадована женщина, нельзя ей доходить до подобной низости…

Тесей. Вот кто виновен более всех. Без хозяина и дом сирота, а уж дворец… Даден тебе народ – правь им, есть у тебя жена – люби её, и сам женщину люби, и сыну привей любовь к прекрасному. К женщинам прежде всего. А таскаться по подвигам с корешами – последнее дело.

А ещё, Серкидон, под горячую руку осудим и 100 % любви на одной чаше. Столько бед они натворили, а сколько ещё натворят…

То и дело с женской стороны слышится: «Ах, как я его любила, и так любила-излюбила, потом ещё больше любила, а вконец полюбила так, что уж и больше-то нельзя. А он…»

Он ушёл к другой, потому что женской любовью все проценты выбраны. А ему тоже хочется немного полюбить. Кто виноват? Сама же и виновата. А что делать? Не переполнять то, что имеешь, как советовал Лао-Цзы.

Всё, снимаю мантию, никого больше не буду судить, и не судим буду.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.