Kitabı oku: «Веселья жизни скрылся легкий дым. Рассказы для девушек среднего возраста», sayfa 3
– Пошла ты … – выдохнул Женя грубо.
Лариса объявилась, как всегда, внезапно. Когда он открыл дверь, она пропела битловское: «I don’t know why you say goodbye, I say hello!» («Не знаю, почему ты говоришь прощай, я говорю – привет!»), протянула ему бутылку какого-то вина и полезла целоваться.
– Женечка, как я соскучилась!
Он был, конечно, рад, но всё испортил знанием инсайдерской информации. Они поссорились, и Женя сам не ожидал от себя такой резкости. Известно, что позже он сильно корил себя за это.
– Говоришь, что любишь, а сама.. Замуж за меня не хочешь, ребёнка не хочешь. Я с тобой абсолютно честен. Я тебя люблю, а ты…
Подробности этой их последней ссоры пересказывать незачем, неприглядная это история. С одной стороны, можно понять парня, а с другой – очень уж личное и интимное было для Ларисы дело. Непонятно только, как можно, имея в душе огромную настоящую любовь, допустить такое. Допустить им обоим, хотя он знал, что виноват больше.
Она больше не приходила. Ни в компаниях, ни одна. Женя тосковал, но проявлял непонятную твёрдость, не спрашивая о ней общих знакомых, не ездил в общагу в Лефортово. Порывался, но не ездил. Может быть, ему казалось, что таким образом он окончательно превращается из застенчивого опекаемого женщиной ребёнка в настоящего самостоятельного мужчину. Никто этого не знает. Так прошло несколько месяцев. Пришла весна и тепло. Было много забот на факультете, в учёбе, при этом он хватался за любую работу, лишь бы заполнить пустоту времени. Посиделки у него дома по-прежнему случались, может быть не так часто, как раньше, но случались.
Вот на такую вечеринку однажды пришла она. Пришла с Серёгой, в точности как в тот день, когда он в неё влюбился. Она вела себя странно, необычно. Была грустна, лишь изредка вставляя язвительные комментарии чужим словам, даже ругалась неприлично, что вовсе резало Жене ухо. Но главное случилось после застолья. Гости разошлись необычно рано, но Серёга настойчиво напросился остаться. Он остался сидеть перед столом с остатками пиршества, тупо глядя, как ветер колышет занавеску на балконной двери. В этом был какой-то абсурд. Его любимая Лариса пришла с его другом к нему домой и сейчас в его постели! Это было похоже на демонстрацию чего-то, она явно что-то этим хотела сказать, но в тот момент он не понимал, что именно. А ведь на словах она всегда говорила ему, что любит. Любит только его. Если бы Женя мог, он бы взял ружьё и убил и её, и Серёгу, и себя. Но у него не было не то что ружья, в доме вообще никогда не водилось никакого оружия, даже топора, даже охотничьих ножей, только столовые. И дело вовсе не в оружии – он просто ни при каких обстоятельствах не был на такое способен. Он не только не мог убить Ларису, сейчас он не мог её даже простить. Ему было очень плохо. Пока он переживал в себе эту безвыходную ситуацию, всё кончилось. Серёга зашёл в комнату уже одетый и сказал с виноватой кривой усмешкой:
– Прости, старик, не удержался. Это Лорка захотела.
– Да иди ты! – больше Женя ничего сказать не смог.
Тут Лариса, абсолютно голая, вышла из ванной и, блестя белым мраморным телом, нисколько не обращая внимания на обалдевших Женьку с Серёгой, прошлёпала мимо них к столу, нашла сигарету, прикурила и вышла через открытую дверь на балкон.
Она стояла и смотрела вниз, опершись на перила, неподвижно, как статуя, которой мальчишки-хулиганы сунули в мраморную руку зажжённую сигарету. Сигарета тлела в белой руке, пепел падал вниз, рассыпаясь по пути к земле в прах. В почти абсолютном безветрии восходящим потоком тёплого воздуха откуда-то принесло пластиковый пакет и он, торжественно колыхаясь, медленно поднялся до восьмого этажа и несколько задумчиво завис напротив балкона. Лара единственный раз затянулась и пустила ему в помощь струйку дыма, тогда он, словно обрадовавшись этой поддержке, шевельнулся поживей, поймал ещё один восходящий поток и полетел всё выше и выше, пока не сравнялся с крышей многоэтажного муравейника и не исчез в темноте.
Она проводила его взглядом, потом швырнула бычок сигареты вниз, посмотрела, как он внизу взорвался хорошо различимым в сумерках маленьким снопом искр, и вернулась в комнату к оцепеневшим от зрелища друзьям.
– Счастливо вам, мальчики.
– Ты уходишь? – спросил Серёга.
– Да. Ты прости меня, Женечка, – она подошла и обняла его, крепко прижалась к нему, что он ощутил знакомый запах её тела, шепнула. – Прости, моя единственная настоящая любовь. Будь счастлив… Серёжа! – повысила она голос, – принеси мне одежду и идите отсюда. Оба. Вы что, голой меня никогда не видели?
Парни вышли из комнаты и двинулись на кухню. Женя подошёл к окну, машинально взял сигарету, щёлкнул зажигалкой, и тут вдруг увидел, как в наступающей темноте сверху вниз полетела будто большая белая фарфоровая ваза. Он дёрнулся вперёд, чуть не разбив лбом стекло. Ему не померещилось, и это не был мираж: вниз летела Лариса, расслабленно, с закрытыми глазами, казалось, будто она спокойно спит. Он закрыл руками лицо и весь сжался, ожидая услышать звук разбивающегося на мельчайшие кусочки фарфора, но вместо этого раздался мягкий чавкающий удар. Если бы его тогда спросили, что он делает, он бы даже не понял вопроса. Он не думал, он не понимал, что делает. Он просто помчался вниз через три и даже четыре ступеньки. Вниз, туда, где на земле лежала его Лариса. Она не разбилась на мелкие кусочки, она даже походила на себя, на такую, какой была всего несколько минут назад: на прекрасную мраморную статую. Она надела только трусики, новомодные почти незаметные стринги, и лежала обнажённая, красивая, но уже мёртвая, как пожухлая прошлогодняя трава, на которую она упала.
Он смутно помнил, что было потом. Милиция, дознаватели, какие-то кабинеты, вопросы, на которые он не помнил или не знал ответа. Он плохо понимал, что происходит, хотя на него нешуточно давили и запугивали, угрожая разного рода несчастиями, если он в чём-то срочно не сознается. Но никакие несчастья его не страшили: главное, непоправимое несчастье, уже случилось, и хуже ничего быть не могло. Внезапно давление на него ослабло и его отпустили. Он вернулся домой, в пустую страшную квартиру, где каждый уголок напоминал о ней. Ему внезапно захотелось продать эту квартиру, переехать в любую другую, лишь бы не натыкаться взглядом на предметы, которые она держала в руках, на кружки, из которых она пила чай, на кровать, где они вместе спали.
Через несколько дней его известили, что дело о самоубийстве закрыто, претензий к третьим лицам органы следствия не имеют. Продать квартиру Женя не решился, это была не только его квартира – здесь, кроме памяти о убившей себя любви, хранилась память о его родителях. Прежде всего о маме. Он максимально загрузил себя учёбой и работой, домой приходил только ночевать. И если работа не приносила ничего, кроме денег, учёба по капле добавляла понимание, а заодно отличные оценки и уважение преподавателей. Он ходил в театр, никого не приглашая в свою компанию, один. Смотрел всё подряд, заделался знатоком, начал писать рецензии. Со временем их заметили в интернете, его пригласили стать штатным театроведом сразу несколько приличных журналов. Через год он получил диплом. И хотя обложка не имела красного цвета – на первых курсах в зачётку попадало много «троек» – его пригласили в аспирантуру. Правда, платную. С этим обстоятельством удалось непринуждённо справиться: он продал дачу, на круто взлетевшей волне нефтяных цен получил за престижный участок кучу денег. Дача оказалась не нужной, он не съездил туда ни разу после поездок с Лорой.
Работу о сравнении стилевых черт театральных режиссёров и жанровой специфике используемых ими в постановке пьес Евгений защитил через два года, став в двадцать шесть кандидатом наук, ещё через два года занял должность доцента. Ему не очень нравилось преподавание, зато это занятие давало много свободы: больше, чем на ставку, он часов не брал, постоянно стараясь увильнуть в сторону уменьшения нагрузки.
Он продолжал свои театральные походы до тех пор, пока не понял, почему и зачем сюда ходит. Театр всегда был особенной страстью Ларисы, а потому проведённое в театральных спектаклях время становилось временем, проведённым с ней. Когда он это осознал, театр для него закончился. Закончились рецензии на спектакли. Он нашёл новое применение своим филологическим способностям, когда на кафедру поступил запрос на экспертизу. Запрос был из Следственного комитета, страждущих браться за него не объявилось, а вот он взялся. С тех пор стал почти штатным экспертом, к его услугам обращались регулярно.
Однажды ему позвонил молодой следователь и попросил о встрече. Личной, неслужебной встрече, – извиняющим тоном умолял он. – Если у вас найдётся время. Неофициально, в любом кафе. У меня к вам несколько вопросов, а если согласитесь, то и предложение, – сказал он и добавил. – За мой счёт. Усмехнувшись последним словам, Евгений согласился, вечера теперь у него всегда были свободны. Следователь, суетясь и краснея, сознался за коньяком, что мечтает писать криминальную прозу. Для начала рассказы, благо материала в архивах полно. Следователю, представившемуся Игорем, возраста был примерно такого же, как Женя, работать он начал буквально пять лет назад. Учиться на юриста пошёл, как ни удивительно, не под влиянием Конан Дойла или Бориса Акунина, а начитавшись «Записок следователя» советских времён Льва Шейнина. Он просил помочь литературно. Не совсем по адресу, – признался Евгений, хорошо понимая разницу между литературой и публицистикой и тем более – официальным заключением экспертизы. – Вам надо учиться в литературном институте. В крайнем случае, писательские курсы пройти.– Игорь понимал, но честно сознался, что его страшит перспектива начинать с нуля, хочется предварительно наработать хоть что-то, набить руку. —Я написал несколько рассказов. Не согласитесь почитать? Вас я давно знаю и приму любой, самый критический отзыв. Укажите на нестыковки, нелогичность. Поправьте, если сможете, я оплачу вашу работу. – Так он продолжал свои просьбы и стенания, пока Женя не согласился посмотреть. Бесплатно. Только один раз. Я очень занят, – соврал он.
Свои рассказы Игорь привёз ему на работу, напечатанными, прямо на кафедру. Не захотел отправлять по электронке, хотелось солиднее. Ему так казалось, что на бумаге гораздо солиднее. Вечером Женя взялся читать. Кроме явного пересказа реальных уголовных дел в рассказах следователя не нашлось ничего цепляющего. Не было интереса, без которого чтение можно прервать в любом месте. А можно и не начинать вовсе. Хорошо, что пачка листов тонкая – пять-шесть немудрёных рассказов на двадцати листочках – скоро мучения закончатся. И вдруг, в следующем, непритязательно названном «настоящая любовь», повествование о девушке, прыгнувшей с балкона из-за несчастной любви. Следствию поначалу представилась картина отвергнутой любви, потому что девушка решилась на смерть почти полностью обнажённой, подозревали любовника. И только после найденного в её вещах письма всем стала ясна личная трагедия.
Письмо следователь Игорь явно списал с оригинала, настолько оно не походило на его корявый стиль. Казалось, вся кровь прилила Жене в голову, когда он понял, что читает письмо Лоры, адресованное ему.
«Мой милый, дорогой и единственный», – начиналось письмо. Имя не было указано, но Женя понял, что предназначалось оно только для него.
«Для меня всё закончилось. Прости меня за то, что я сделала с собой и с тобой. Этого никогда бы не случилось, если бы не одна мелкая несущественная деталь. Помнишь, я обещала тебе рассказать о моих родителях? Моя мать сидит в больнице для неизлечимых больных в Биргильде. Это у нас под Челябинском. Больница для психически больных. Она была больна долго, может быть всю жизнь. Лечилась без толку. 10 лет тому назад во время очередного помешательства она зарезала во сне отца, когда ей в очередной раз почудился какой-то демон. Меня забрала к себе жить тётка. Но ты наверное не знаешь, что сумасшествие часто передаётся по наследству. Я всегда боялась этого. Я хотела выучиться, чтобы больше об этом знать. Не получилось. Зато случилось поиметь мамкино наследство. Теперь я знаю точно. Оказывается, это самое страшное – понимать, что сходишь с ума. Я поняла. Я не хочу убить тебя, как моя мать убила отца в приступе страшной болезни. И тем более не хочу иметь от тебя таких же страшных детей. Помнишь, мы смеялись с тобой над дурачками, написавшими в метро „Выхода нет“. В отличие от метро, где таблички можно переделать, мне эту табличку переделать нельзя. Просто нет выхода – и всё. Прощай. Л.»
Дальше в рассказе было написано, что покаяние находилось в конверте, на котором содержалась просьба не доставлять письмо адресату как минимум десть лет. Следствие сочло, что адресат не установлен, а доводить содержание до широкого круга знакомых погибшей нецелесообразно ввиду невозможности предсказать реакцию истинного получателя. Дело закрыли.
Только теперь он понял, что означали её исчезновения, её отказы, понял её стремление с максимальной полнотой жить каждый отпущенный ей день. Он догадался, что напоследок Лариса попыталась сделать так, чтобы он не запомнил её божественно красивой – мёртвые никогда не бывают красивы. Она сделала всё, чтобы испортить память о себе, освободить его от наваждения по имени Лора, Лара, Лорик. Она попыталась.
Неплохо бы ей догадаться, что у неё ничего не выйдет. Настоящая любовь на то и настоящая – она не нуждается в оправданиях. Не помог её хитроумный план. Лучше бы она сказала ему правду. Тогда на далёких островах, где все говорят на непонятных языках, где солнце, просыпаясь, встаёт из моря и туда же укладывается спать, могло получиться чуточку по-другому. В том мире они смогли бы лучше понять друг друга. Она ошиблась.
Он, как когда-то, остался совсем один. Скомкал свою жизнь, уволился, продал квартиру и уехал скитаться по свету. Где он сейчас, в какой части планеты, жив ли – никому не известно.
ГЛАЗ БУДДЫ
Совершенство достигнуто не тогда, когда нечего добавить, а когда нечего убрать.
Антуан Сент-Экзюпери
Сегодня утром Виталию жилось и дышалось тяжеловато, не то что вчера. Как будто сегодня наступило не простое октябрьское, а Суриковское «Утро стрелецкой казни». Вот вчера вечером на Васином дне рождения было хорошо. Весело и легко. Вася – старинный Виталькин друг, еще со школьных времён. Почему-то мальчишеская детская дружба частенько сохраняется, даже с годами крепнет, в отличие от ранней юношеской пылкой любви. Многие супружеские пары не выдерживают столько – почти тридцать лет.
Васин юбилейный день рождения был шикарный, изобильный, столы ломились, заказная профурсетка воодушевлённо хороводила праздником, какие-то «Звёздочки» или «Блестящие», или другие какие-то «татушки» пели и зажигали, но кто они точно и о чём напевали, Виталий вспомнить не мог. Проснувшись, он выпил некрепкого чая и двинулся пешком в сторону своей студии, небольшого помещения на верхнем этаже пятиэтажного жилого дома с окнами во всю стену. Там находилась его рабочая мастерская, он занимал её уже больше десяти лет, с той поры, как получил в пользование от Союза художников. С тех пор дома он практически не работал, лишь набрасывал эскизы, если в голову приходили интересные идеи.
И правда, чего ему, Ваське, не пошиковать? – по дороге вспоминал он вчерашний праздник. – Он за последние лет десять-пятнадцать круто поднялся, стал настоящим латифундистом, взаправдашним буржуином, даже лысину завёл и пузо в два обхвата. А на чём поднялся, и вспомнить-то смешно. Помогал сначала людям квартирки продать-купить, потом откуда-то свои квартиры начали появляться – ими спекулировал. Торговал целыми этажами, а сейчас у него огромная риэлтерская фирма, владеющая тысячей гектар земли в Подмосковье, сам жилые посёлки строит.
К тому же юбилей совпал с днём свадьбы. Специально, говорит, подгадывал. Так, чтоб праздновать заодно. На этот раз – ситцевая свадьба. Жена его была вся в белом, ну прямо как невеста. Единственное, чего Виталий не понимал – зачем сорокалетнему мужчине очередная девятнадцатилетняя девчушка? Он что, с прошлыми своими в эти игрушки не наигрался? В первый раз Васька влюбился в девятом классе в их одноклассницу Ленку, а она – в него. С трудом дождались окончания школы, поженились, но только не заладилось что-то с первых же дней. Сделали сына, полаялись друг на друга лет пять и разбежались. Что у них за любовь такая была? Со второй женой (имени её Виталий вспомнить не смог) случилось похоже, когда юная красотка за несколько лет превратилась в неисправимую стерву – еле-еле Васька от неё отделался. Вот и вчера, несмотря на шум-гам и приличный перебор по выпивке, заметил, как эта вчерашняя школьница порола чушь, а Вася хмурился.
Он тяжело поднялся на свой пятый с половиной этаж, лифт в этом доме брежневской ещё постройки не был предусмотрен.
То ли дело его Марина. Рассудительная умница. Жаль, её вчера не было. Может, он хотя бы при ней постарался не перебрать. Вообще-то Марина с недавних пор стала Витальке очень близка, очень-очень, так что он имеет право называть её «моя Марина». А немногие читающие дети лет до двенадцати смогли бы узнать в ней детскую писательницу Марину Пелле, довольно успешную: по одной её сказке даже нарисовали мультфильм. Интересно, что это у неё настоящая фамилия, а не вычурный псевдоним: кто-то из далёких предков был швед или датчанин. Когда Виталия с ней знакомили, он ляпнул глупую шутку про связь со знаменитым книжным Пелле-завоевателем (называется, проявил эрудицию), но оказалось, что эта расхожая байка надоела Марине примерно так же, как Фаина Раневская устала от навечно прилепившейся к ней «Муля, не нервируй меня». Загладить не очень хорошее первое впечатление удалось только картинами: он тогда выставлялся вместе с группой авангардистов, и ей понравилось, что его работы были самые неавангардные, особенно приглянулся портрет мальчика за компьютером, оседлавшем в своих фантазиях жуткого монстра.
«После вчерашнего» с самого утра настрой был ни к чёрту. Всё валилось из рук. Надо работать, но из-под пера выползали какие-то уродцы, совершенно непохожие на маленьких весёлых человечков, о которых так занимательно написала Марина, она же его самая любимая женщина на свете. Он перепортил кучу бумаги, но с каждым разом получалось всё хуже. Геометрическая прогрессия, только с минусом. Последний лист вывел его из себя совершенно: таких гнусных морд он не видел даже у карикатуристов. Руки отказывались повиноваться. Что такое? Ну выпил вчера, ну с кем не бывает? Тем более – такой повод, юбилейный день рождения.
Так-так. В подобном состоянии работать никак невозможно, здоровье требовалось срочно поправить. Где-то немного оставалось, кажется. Виталий двинулся в отгороженный от студии закуток, который с большой натяжкой можно назвать кухней. Там царил такой же кавардак, как и во всей мастерской, только с добавлением чашек, ложек вперемешку с пустыми пакетами сока, бутылками, преимущественно из-под пива, бутылками вина, конечно же, тоже пустыми. На немытых тарелках с остатками засохшей пищи лежали выжатые и сухие, скрученные как конфетный фантик, использованные чайные пакетики. Всё это сверху как будто специально присыпано сахаром – это позавчера из рук вырвался пакет, когда он хотел положить себе пару ложек в чай. А ведь был практически трезвый. Ну да, немного с Витюхой выпили. По паре пива здесь, и на остановке сколько-то, пока он его провожал. Сколько было выпито на остановке, он не помнил. По две или по три бутылки? Ничего другого вроде не добавляли, в киосках теперь как будто крепкого не купить, только пиво. Разговор с Витюхой состоялся серьёзный: как жить дальше. Совершенно невозможно стало с этими злобными карликами – совсем задушили свободу: скоро пива в киоске не купишь, запретят. Денег и без того нет, а они, суки, ещё акцизы на алкоголь повышают. Хорошо хоть, Маринка подсобила с заказом на иллюстрации к своей книжке, только это всё равно копейки, и работа разовая. Если б каждый месяц такой заказ – другое дело. Тогда любимой женщине можно сделать предложение, жениться и поехать куда-нибудь в свадебное путешествие. В Турцию, например. Там всё включено, хоть с утра до ночи пей – оплачено. А всё-таки, где-то тут была бутылка вискаря недопитая? Которую в пятницу с Саней не смогли докончить. Вообще-то Виталя не любил виски, оно особенно плохо идёт после водки, и в пятницу ему из-за этого вискаря даже стало немного дурно.
«Ага!» – обрадовался, – «вот!»
Он достал из-за углового шкафчика сильно початую бутылку «Дюар», отвинтил колпачок, поискал на столике чистую, хотя бы относительно, кружку. Нашёл. Как будто бы из-под чая, но это ничего, это сойдёт, и занёс над ней бутылку. «Гадство!», – всплыла вдруг откуда-то из глубины, из самого желудка мысль, – «обещал ведь Маринке сегодня не пить. Куда-то идти с ней надо, какая-то важная встреча. И работать тоже надо, она хотела глянуть на наброски, сравнить ощущения с придуманными в книжке образами». Он поставил бутылку на стол, навинтил обратно колпачок и нажал педаль на чайнике, тот моментально зашкворчал – воды в нём было на донышке. Лучше кофе попить, только некрепкий. Виталий стал искать в своих руинах кофе, но не попадался даже чай, только испитые пакетики. «Ну и ладно», – вслух с облегчением произнёс он, когда чайник щёлкнул, отключившись, – «попью кипяточка с сахаринчиком. Под кипяточек можно одну рюмочку, исключительно здоровья для». Он быстро свинтил крышку с бутылки, не глядя плеснул в кружку – получилось грамм около пятидесяти, одним глотком замахнул, тут же налил в неё немного горячей воды и положил ложку сахара. «Теперь если сюда капельку виски добавить – грог получится». Рука вновь потянулась к бутылке, но он решительно закрыл её и убрал обратно за шкафчик. Нет, больше нельзя. Разве только если вечером. Пивка немного, или если с Маринкой – вина. А сейчас – всё, точка. Надо работать. Быстро выхлебав сладкую воду, он вернул чашку на место, то есть в центр постоянной композиции, похожей на картину Верещагина «Апофеоз войны», где вместо человеческих черепов – гора керамики.
Но даже после небольшого «лечения» совершенно не работалось, идеи не приходили, голова была пуста. Виталий опять сбился на мысли о Марине, её тёплых руках, её улыбке, её бархатном грудном голосе, который становился немного жёстче только если она обижалась на него из-за выпивки. Сидел за столом, закрыв глаза, и видел её лицо, как наяву. А ведь они не виделись с четверга! Ему не хватало Маринки. Может быть оттого, что у него никогда не было жены, семьи. В молодости он много работал, даже заработал себе небольшое имя, но почему-то с каждым годом работалось всё трудней, а выпивалось всё больше. А когда больше выпивалось, работалось ещё меньше и ещё трудней. Будет большим преувеличением сказать о нем как о человеке, не понимавшем связи между крупными дозами алкоголя и плохим творчеством. Но это понимание жило где-то внутри, очень глубоко внутри него, и не делало попытки выбраться на волю. Потому всем вопрошавшим, с какой радости он постоянно выпивает, он обычно отвечал: «Мне – что? Мне выпивка работать не мешает. Мне козлы всякие по жизни мешают, а не водка. Водку я могу хоть завтра бросить пить, но пока не хочу. А как только захочу – сразу брошу».
Лицо Марины стояло прямо перед глазами, и ему вдруг захотелось сделать для неё сегодня что-то приятное, необычно и необычайно приятное. «Портрет надо её написать, хотя бы маленький», – решил он. Она несколько раз отказывалась позировать, вечно не хватало времени на любовь, не то что на позирование. Сейчас с небольшим карандашным портретом он справится по памяти. Вот это было бы хорошим сюрпризом, только… У него сегодня вместо сказочных человечков крокодилы получаются, какое сегодня рисование портрета! … Тут он вдруг вспомнил, что осталось несколько бокалов и краски по стеклу – он расписал таких целую дюжину в подарок другу Васе. Хоть какой-то выигрыш от профессии: ну чего этакого он мог подарить валютному мультимиллионеру, у которого есть всё! А его подарок произвёл впечатление, вехи жизненного пути юбиляра в картинках на стекле, причём из них ещё и пить можно, последовательно, как в жизни: маленький Вася – по чуть-чуть, подрос – до половины наплескать, а в последний бокал, изображавший наши дни, налить по самый край. Заодно Виталя хорошо сэкономил на подарке – отделался всего-то сотней евро, примерно пополам на чистые бокалы и краску.
Он решил написать её портрет на фужере. Виски опять пришлось достать из потайного места из-за шкафчика, но не для питья: другой спиртовой жидкости, чтобы обезжирить стекло, в мастерской не нашлось. Вообще-то надо бы сначала эскиз на бумаге сделать: на этой криволинейной поверхности сроду не угадаешь правильные пропорции, но лишних сил на это не было. Вот если начать с глаз, тогда не страшно. Крупновато получится – тогда контур лица не обязательно целиком пытаться вписать, есть такой приём в рисовании. Он начал со зрачков (для них выбрал янтарно-коричневый), затем голубая краска для радужки, чуть добавил синего, после него – белый, затем выписал глаза, ресницы. Виталий пользовался своей техникой: вообще-то перед нанесением этих цветных лаков для стекла полагалось сначала делать объёмный контур, но он так не любил – это сильно упрощало рисунок, превращало его из художественного творения в поделку. Контуры же он, напротив, использовал в самом конце, только чтобы сделать грани и подчеркнуть акценты. Конечно, его способ очень хлопотен: нанести новый слой можно только после высыхания первого, но результат того стоил, да и краска сохла довольно быстро. Когда он закончил возиться с глазами, глянул на свет. Получалось красиво, потрясающе красиво, глаза завораживали, были как живые, срабатывал эффект прозрачных материалов. Но как будто ещё чего-то не хватало. Он подумал и решил добавить индуистскую чандру, или как его называют – третий глаз, глаз мудрости – ярко-красную точку с крохотной капелькой золота. Имеет ведь он, как художник, право на небольшой вымысел? Нужны были брови и нос, он теперь просился другой, не Маринкин, а похожий на небольшую волну. Добавил «загогулину», визуальное отображение слов и дел первого президента Ельцина. Буквально двумя-тремя мазками наметил контур лица, чуть-чуть, намёком. Присмотрелся – больше вообще ничего не требовалось, любое добавление могло стать лишним. Лаконичный, но очень ёмкий рисунок. Не прибавить – не убавить.
Чтобы всё-таки не возник соблазн что-нибудь изменить, быстро включил печку и бокал поставил в неё, запекать краску. Мельком бросил взгляд на часы: почти половина первого, значит, таймер на выключение надо поставить на час пятнадцать. А пока порядок что ли здесь навести? Или на кухне? Он походил туда-сюда по мастерской, заглянул в кухонный закуток, будто оценивая, где больше работы. В результате решил, что проще сходить в магазин, купить кофе, чай, сливки, бисквит или печенья какого-то – Марина ведь сегодня придёт!
Пока он ходил (а это недалеко, за углом), время на таймере вышло, печь выключилась. Стоило подождать, чтобы бокал остыл, но ему не терпелось. Виталий прихватил горячущее стекло полотенцем и аккуратно поставил на подоконник. Солнце как раз поднялось в зенит и освещало через огромные окна всю мастерскую, а на бокале лучи преломлялись, разбрасывая разноцветные брызги света по стенам. Виталий заворожено смотрел в нарисованные им глаза, одновременно похожие и непохожие на глаза любимой женщины. От них невозможно было отвести взгляд. Интересно, понравится ли Маринке, – подумал он, и тут же вспомнил, что она совсем не это сегодня придёт смотреть. «Чёрт! Чёрт! Чёрт!», – он заметался, очистил стол от всех утренних уродов, схватился перечитывать рукопись книжки, и неожиданно выхватил оттуда какой-то совсем другой образ, не тот, какой почудился ему утром: эти весёлые человечки вовсе не такие, как коротышки Николая Носова, и совсем не такие, как покемоны или смешарики. Воодушевлённый своим озарением, быстро набросал главного героя Чегошку, не останавливаясь, изобразил встречу Чегошки с Квантиком во время их странствий по чипу памяти, и тут же, не отрываясь, сцену с нано-роботом Графишкой. У неё, правда, на смешной восьмиугольной голове опять почему-то оказались Маринкины глаза, но с этим Виталий уже ничего поделать не мог.
Виталию захотелось немедленно поделиться с Мариной своим успехом, он нашёл в завале красок телефон и выбрал её номер – он значился самым первым в списке последних контактов. Марина не отвечала, хотя вызов шёл. «Да!» – вспомнил он, – «сегодня же понедельник, у них выпуск номера». Обычный еженедельник, сколько-то желтоватых статеек о звёздах, рейтинги кинопроката, мода, программа телепередач, море фотографий и рекламы. Она потому именно сегодня вечером и ещё завтра свободна: в конце недели у них всегда пожар, а сегодня в 3 часа дня stop-line, окончательная вёрстка и передача в типографию. Ерундовская работёнка для её таланта, но что поделаешь – детскими книжками в наше время не проживёшь.
Он перевёл взгляд вниз и вновь порадовался тому, что получалось на бумаге. «Это стоит отметить», – рука потянулась к заветной бутылке, которая стояла здесь же, к тому же так и осталась откупоренной. Проблема выбора чистого бокала в этот раз не возникла: свежеиспечённый красавец с глазами любимой женщины стоял на подоконнике.
Бокал остыл, был теперь едва тёплым. Виталий налил немного виски, буквально на донышко. Напиток своим золотистым цветом дополнял картину, но чего-то не хватало. Виталий подумал и вылил из бутылки всё. Теперь жидкость составляла нижнюю часть рисунка, а глаза как будто парили над ней. Он поднял бокал выше, на уровень своего лица, виски красиво покачивалось, создавая блики. Сквозь нарисованные глаза лился, переливаясь, свет солнца, переотражаясь от янтарной поверхности, и вдыхал в рисунок жизнь своими золотыми искрами.
Пить такую красоту невозможно: милые и одновременно строгие глаза смотрели на него, заглядывая внутрь, в самую потаённую глубину. Поднести бокал ко рту и выпить содержимое показалось художнику неимоверным кощунством, как будто вместе с напитком он мог эти родные глаза проглотить. Нет, уж лучше он будет любоваться ими издалека. Так безопасней.
Виталий вернул бокал на уже привычное место, на солнечный подоконник, и некоторое время не мог от него оторваться. Только сейчас он заметил, что похмелье его куда-то растворилось, незаметно прошло, без помощи привычного средства «лечить подобное подобным» (если не считать того глотка виски, но их влияния он уже абсолютно не чувствовал). Голова ясная, руки больше не дрожат, а сил столько, прямо как в давней молодости, когда он мог работать по двое суток без сна и отдыха. Он вновь посмотрел на сделанные им наброски сказочных персонажей, они ему по-прежнему нравились, можно продолжать. Конечно, было бы лучше дождаться одобрения автора, но времени до вечера ещё оставалось довольно много, и он вновь погрузился в рукопись, вычитывая оттуда почему-то незамеченные им раньше подробности в описании персонажей. Когда раздался стук в дверь мастерской (звонок давно не работал), Виталий с трудом оторвался от очередного рисунка. Пожалуй, уже из второго десятка – стол был полон изрисованной бумагой.
