Kitabı oku: «Кровь и Судьба. Anamnesis morbi», sayfa 5

Часть 2 Трансфузиологи вопреки Глава 7. Ворчун и Милана

Милана Роганцева – медсестра. Женщина молодая, симпатичная, не глупая, одинокая мама. Жора заинтересовался ее фамилией ираскопал странную информацию: что Роганцевы —обрусевшие выходцы из французской Бретани, потомки рода Роганов или Роханов, древнего герцогского рода, известного еще со времен первых крестовых походов. Кто-то из Роганов во время царствования Павла Первого приехал в Россию и оставил потомство Рогановых и Роганцевых.

Гарин выбрал Милану за умение попадать в любые вены иглами любого диаметра и прекрасный почерк. Старшая сестра гинекологического отделения не хотела ее отдавать. Проблему решили два букета роз, старшей сестре и заведующей отделением, и только-только появившиеся в магазинах конфеты фабрики Коркунова. В конце концов, Роганцева же не в другую клинику ушла, просто на другой этаж. Захочет, вернется.

Милана слушала Гарина, пока он посвящал ее в должностные обязанности, молча осмысливая, что ей нужно будет делать. Он сказал, что кроме обычной зарплаты процедурной медсестры ей будет еще надбавка за работу с кровью, и она, не сводя глаз с лица Гарина, сказала «да». Как если бы Жора предложил ей выйти за него замуж.

Гарин давно заметил: если он смотрит женщинам в глаза и говорит уверенно, те соглашаются с ним, что бы он ни говорил. Он старался не злоупотреблять этим своим талантом, но для дела иногда использовал.

Например, когда договаривался насчет рекламы. Прием этот срабатывал не со всемиженщинами, но с большинством – удавался.

И вот теперь, когда он искал сотрудницу, выбор оказался непрост. Пришлось опять, как говорил отец, «включить эффект Казановы». Убедить хорошую медсестру перейти в свое отделение —это нужное дело.

Главными талантами Миланы, наряду с умением попадать в вену, которое Гарин в ее исполнении сравнивал с искусством, были еще исключительная аккуратность и точность. Если бы она не стала медиком, могла бы стать бухгалтером. Ее не отвращала работа с большим количеством цифр и записями. Кроме того,она испытывала прямо-таки патологическое пристрастие к уборке. Она не переносила складки на постелях и пятна, если их быть не должно.

Пока Милана занималась созданием «бухгалтерии» нового отделения, Гарин пошел к Марку и заручился его согласием насчет приема на работу еще одного врача. И вполне конкретного, знакомого им обоим: Федора Михайловича Ворчуна, ординатора из БИТ кардиологии, с которым Марк проработал около трех лет.

Ворчун, по его личному утверждению, «сбежал» в кардиологию к Бардину с кафедры профессора Отверткина, где прослужил чуть больше двух лет ассистентом после окончания института.

Фамилия у Феди Ворчуна оказалась необычная из-за бестолкового паспортиста, который, оформляя паспорт его деду Федору Епифановичу Воргуну, перепутал буквы Г и Ч из метрикии заменил одну на другую: написание в прописном виде очень похоже.

Дед же, получив такой паспорт, к началу двадцатых годов решил не исправлять ошибку, особенно когда метла репрессий, захватившая древний купеческий род Воргунов, пролетела мимо его головы.

Во всех анкетах он указывал происхождение «рабочий», которым и был в действительности, потому что по молодости, лет в шестнадцать, вдрызг разругался со своим отцом и ушел из дома сперва на фабрику – токарем, а оттуда на фронт, в Красную армию. Демобилизовавшись по ранению, в двадцать первом году он поступил в институт геодезии и картографии.

Когда окончил учебу, с двадцать шестого по тридцатый годы служил землемером в ЗЕМКОМе среднего поволжья, затем, в тридцать первом, устроился в организацию с названием "Центрморпроект" и, дослужившись до начальника партии, в сороковом уехал на Дальний восток, строить порт Находка. Весной сорок первого он с небольшой группой рабочих – геодезистов отправился на рекогносцировку будущей линии электропередач между Хабаровском и Владивостоком.

Некоторые электростанции по плану ГОЭЛРО[26] еще только строились, но линии от них уже были спроектированы и требовали прокладки сперва на картах, затем и на земле.

Так дед Федор Евграфович Ворчун уходил от бдительного ока ЧК, ОГПУ и НКВД. Никаких диверсий или вредительств он не замышлял, но, как говорят: «Береженого Бог бережет»– чем меньше на глазах компетентных органов, тем меньше внимания.

В сороковом году, оставив семью в Москве, он в последний раз уехал на Дальний Восток, где весной сорок первого года, в поселке Урываев попарившись в баньке, покурил на солнышке, обдуваясь ветерком.

В тот день Федор Евграфович крепко простудился и через пару дней с воспалением среднего уха был отправлен во Владивосток, где после трех операций скончался от абсцесса мозга. Похоронили его на Морском кладбище.

Отец же будущего сотрудника ОПК медцентра ЭСХИЛЛ Михаил Федорович в то время пребывал в четырехлетнем возрасте и отца своего совсем не помнил. Семья еле сводила концы с концами, жила в подмосковных Луховицах очень бедно.

После войны, окончив семь классов Помосковной средней школы, Михаил Ворчун подтянул единственные штаны, поехал в столицу и подал документы в Первое МАПУ[27]. Вступительные экзамены он сдал на четверки, а на медкомиссии председатель, опытный врач, прочитав диагноз «общая дистрофия 2 степени», ощупал костлявые конечности Миши Ворчуна и сказал: «Кость крепкая, а мясо нарастет. Кормежка с физкультурой всё исправят!»

Обритый налысо, одетый в черную форму с погонами МАПУ-1, Миша впервые в жизни получил тарелку борща с мясом, котлету с картошкой и большой ломоть ржаного хлеба.

Спортивную форму он набрал довольно быстро. А оттопыренные уши как-то сами собой прижались на фоне округлившихся щек и больше не выпирали из-под фуражки.

Окончив МАПУ с серебряной медалью, Михаил Федорович был распределен в академию имени Фрунзе, окончив которую, получил назначение в казахскую степь, строить одну из площадок полигона № 10 на побережье озера Балхаш близ полустанка Сары-Шаган. А затем его перевели в Байконур, где в это время шло грандиозное строительство первого космодрома и проводились испытания баллистических межконтинентальных ракет. Ввиду особой секретности никто из родных не знал ни профессии его, ни места службы, потому что на погонах и петлицах офицера-ракетчика красовались обычные латунные артиллерийские пушечки.

Как и отец, он не таскал за собой молодую жену, а по требованию руководства оставил ее в полученной квартире в Москве. В шестидесятом у них родился будущий врач. И спустя два месяца капитан Михаил Федорович Ворчун погиб вместе с маршалом М. И. Неделиным на испытаниях при взрыве ракеты Р-16 на Байконуре[28].

Молодая вдова не скоро оправилась от горя. Ее мать – женщина религиозная, тянула дочь в церковь, но безуспешно.

Лишь когда Федору исполнилось семнадцать, мать познакомила его с неплохим мужчиной. Ей тогда было всего тридцать шесть, ее избранник на пять лет старше, водитель на "скорой".

Сын пожал плечами и буркнул:

– Вам жить, я-то чего?

И поступил в медицинское училище. Потом отслужил в армии, по квоте дембеля поступил в институт, а проявив себя весьма талантливым исследователем в СНО[29], был приглашен ассистентом на кафедру Аскольда Эдуардовича Отверткина, где честно пытался доказать в порученной научной работе несомненную пользу для профилактики атеросклероза ихтиенового масла, а по-настоящему – известного и ненавистного всем детям СССР рыбьего жира.

Запах рыбьего жира с детского сада вызывал у Феди Ворчуна тошноту. Кое-как он отслужил два года ассистентом и сбежал в БИТ к Марку Бардину, испытывая невыразимое удовольствие от реальной помощи кардиологическим больным.

Еще в институте, студентом, он женился на однокурснице, а как женился, переехал жить к жене.

Нового мужа матери он отчимом не считал, потому, что сам был к моменту его появления в семье уже достаточно взрослым и никакого отношения этого человека к своему воспитанию не признавал. Он любил мать, уважал ее выбор, но чтил память отца, которого знал только по ее воспоминаниям, как большого, красивого и очень доброго. Потому что никаких фотографий со службы отца в доме не было, кроме нескольких официальных снимков в форме, с однокашниками из МАПУ и академии. И о том, что Михаил Ворчун имел отношние к ракетной обороне Федеор узнал уже в восьмидесятые годы от сослуживцев отца, пригласивших однажды его в годовщину гибели, почтить память всех, кто тогда погиб, в музей Вооруженных сил, а затем в ресторан.

Новый муж матери в друзья к пасынку не набивался, но и не конфликтовал с ним. Именно его рассказы про скорую направили мысли Федора о поиске работы в сторону медицины.

Жили они без ссор. Однако, Федор не мог не понимать, что своим присутствием и независимостью стесняет мать и ее нового мужа, потому переезд на жительство к жене после свадьбы счел единственно верным решением.

К тому времени, когда за ним в БИТ приехал Гарин, Федор Михайлович уже вторично стал отцом и думал, где бы и как бы еще заработать денег, потому что два врача в семье, работая в государственных больницах, с трудом сводили концы с концами.

Тесть с тещей с советских времен нажили кое-какой капитал, но вложили его в дачный участок и к приходу в семью Федора оба уже были на пенсии, растили урожай овощей и фруктов, которым оходно делились с детьми.

Марк же, не догадываясь о планах Гарина, сам хотел пригласить Ворчуна на место врача в нарождающейся кардиологии ЭСХИЛЛа, но мучился тем, что этого же места ждал и Гарин, которому поручено заняться кровью. А потому, когда тот, не зная о вакансии кардиолога, предложил забрать Федора к себе в ОПК, Бардин искренне обрадовался. Проблема решилась сама собой.

Так даже лучше. Никто не будет обижен. А захотят его друзья со временем перебраться в кардиологию оба – там будет видно, как это устроить. Теперь, когда отделение создано, всё проще. Однако они взялись за кровь – вот и пусть осваивают пока новое для себя направление.

Как и обещал, Марк потихоньку докупал в отделение переливания крови необходимое оборудование из представленного Гариным списка.

Жора собрал своих сотрудников и поставил перед ними задачу:

– Дело в том, что если мы станем заниматься исключительно переливанием компонентов крови, то по сути ничем не будем отличаться от обычной аптеки. А нас два врача, один с опытом, второй – не дурак, и опыт этот наработает быстро. Я говорю о себе. Мы не можем заниматься заготовкой компонентов, как это делают ОПК и СПК, но все остальные методики, касающиеся лечебной работы, нам не запрещены. Потому на повестку дня выношу два главных вопроса. Первый – будем ли мы заниматься лечебной работой, и если да, то какой именно? Второй— если кроме переливания и контроля использования компонентов крови мы будем заниматься лечебной работой, то отделение наше должно называться не ОПК, а как-то иначе. Я видел одно на удивление громоздкое название: «гравитационная хирургия крови», где главная мысль – использование процедуры разделения крови больных на компоненты в центрифуге. Вроде как гравитация используется, и кровь – жидкая ткань как бы режется на части. Но, – он сделал небольшую паузу, – я предполагаю сконцентрировать в нашем отделении разные методики воздействия на кровь: ультрафиолетом, лазером, очищать с помощью сорбентов и специальных гемофильтров, а тут уже гравитация ни при чем. Поэтому нам нужно выбрать название,максимально правильно отражающее суть отделения.

Милана молчала, поглядывая то на Федора, то на Георгия. Ворчун подумал и сказал:

– Жора, ты частично сам ответил на первый вопрос. Да, мы будем заниматься лечебной работой. Потому что зарплаты, которую нам определил Марк, мне не хватит на семью и наши потребности. Значит, нам нужна так сказать – халтура, и лучше, если она будет официальная.

– В каком смысле – халтура? – не понял Гарин.

Ворчун усмехнулся.

– Слово «халтура» имеет церковное происхождение, – объяснил он и сразу сообщил, откуда ему это известно. – Моя бабка, мама моей мамы, после гибели отца стала сильно религиозной и последние годы работает экономом при храме недалеко от дома. Эконом – это типа бухгалтера. Так вот в церкви, как в общественной организации, есть два основных источника дохода: епархиальные – торговля утварью, производство икон и прочего, что проходит через кассу и может быть как-то просчитано и спланировано, —и халтуриальные, которые священник и его причт[30] получают налом, минуя кассу, и которые никто не учитывает. Я, конечно, не предлагаю брать мимо кассы, но у нас получается, что должны быть тоже два источника зарплаты, один – фиксированная ставка за кровь, второй – непредсказуемый, от числа и видов различных больных и процедур, которые мы им будем делать. Согласен? Вот фиксированный доход за кровь – это для нас троих епархиальный, а тот, что получим за лечение пациентов, – халтуриальный.

Милана негромко сказала:

– Предлагаю это слово не применять, нас не поймут. Я так красиво, как вы, Федор Михайлович, объяснить не сумею, а слухи, что мы тут халтурим, пойдут. Не надо.

– Да, – согласился Гарин, – давайте поосторожнее со словами. Итак, мы берем за основу уже отработанные другими специалистами методики, набираем свой лечебный опыт. Я поезжу в библиотеку, поищу там, что публиковалось ранее по лечению с помощью крови, кроме известной всем аутогемотерапии⁸. Мне тут куратор набросал список разных авторов, так что копаться на годы хватит, заодно и в англоязычной литературе пороюсь. Осталось решить, как мы будем называться.

– Давайте, не мудря: «Отделение клинической трансфузиологии», – предложил Ворчун. – Вроде бы всё ясно. И с кровью связь, и с переливаниями, и с очищением.

– А какая еще может быть? – не понял Гарин. – Зачем это слово «клиническая»? Может быть просто тогда – отделение трансфузиологии?

– Еще бывает экспериментальная, но мы никакие эксперименты ставить не можем, мы не институт и научную работу официально проводить не имеем права. Всё экспериментальное касается лично нас, ибо это мы беремся за пока незнакомое дело, но пациентам нашим об этом знать не обязательно. Методики утверждены Минздравом, различными НИИ и кафедрами, так что наше дело— всё исполнять точно и без импровизаций. Чтобы не возникало претензий. Ясно?

– Согласен.

Совещание закончилось без голосования.

Теперь Гарину предстояло, учитывая его вторую или первую должность маркетолога, использовать свои возможности и начать рекламную кампанию созданного им отделения.

Он похвалил себя, что еще не подал заявление об отказе от этой должности. И даже придумал, как воспользоваться ею, чтобы Бланк сам решил отстранить Гарина от руководства рекламой и тем самым освободить от ненавистного поручения.

Марк по-прежнему подписывал счета, приносимые Гариным, по принципу чет/нечет. Через два месяца с первой претензией примчался гинеколог Хегай:

– У меня пациенток кот наплакал, одни аборты… А все газеты и журналы рекламируют только трансфу… —тьфу, не выговоришь— этих переливателей! Гарин, что, рамцы попутал? Про нас забыл? Или кроме его отделения других в ЭСХИЛЛе нет?

Марк его успокоил, мол, отделение новое и действительно нуждается в рекламе: дело малоизвестное, людям надо объяснять, что, зачем и почём.

Ревность – неразумное дитя гордости, как сказал Бомарше устами Фигаро[31]. Следом за гинекологом к Марку пошли хирурги, урологи. А главный хирург центра Вениамин Эммануилович Луцкер, лично приглашенный когда-то Бланком, так же лично обратился к шефу с жалобой на беспредел Гарина. Мол, тот узурпировал права на рекламу и кроме своей этой, как ее… транс… фу… тьфу, никого рекламировать не собирается.

Бланк вызвал к себе Марка и Гарина и орал так, что слышали через три этажа работники кафе. Он приказал Гарину подготовить дела по рекламе к сдаче:

– Я найду, кем тебя заменить! Тоже мне, развели тут протекцию… покрываете друг друга?! Я вам не дам центр под себя переделывать! Это моя клиника! И не вам решать, кого раскручивать, а кого нет!

Гарин стоял, наклонив голову, чтобы Бланк не видел его улыбки. Он рассчитывал именно на такую реакцию.

К этому времени поток пациентов у него вырос настолько, что ни закрыть, ни запретить лечебную работу без заметного ущерба для центра Бланк уже не мог. Бухгалтерия дала ему отчет, в котором доход «ОКТ» составлял ощутимый процент от общего месячного дохода.

На дворе начинался девяносто пятый год. В здании бывшего НИИ «Бог знает чего» оставалось всё меньше свободных площадей. Появились и кардиологи. А сосудистая хирургия получила выразительное название «Интервенциональная и сосудистая ангиорадиология». Марк все-таки поставил первую в центре ангиографическую установку и потребовал дать рекламу с привлечением кардиологических пациентов. Вторая появилась поже, когда первенец несколько раз вышел из строя.

Бланк схватился за голову:

– У нас ведь нет морга! За три года самостоятельной работы умер только один пациент! А сейчас это может происходить каждый месяц. Это же убьет мой центр!..

На что Марк возразил:

– С моргом мы договоримся, Антон Семенович. Свой морг нам открывать не нужно. Это решаемая проблема. Рядом три клинических больницы с базами трех институтов, две кафедры патанатомии. Людям свойственно умирать. Иногда это происходит в больнице. Я понимаю, что вы в своей гастроэнтерологии и проктологии констатировать не привыкли, а я – кардиолог из БИТа, я посмертные эпикризы каждый день писал. Это обычное дело. Неприятное, да, но не экстраординарное. Главное в нашей работе – правильно оформлять историю болезни и помнить, что пишется она не для патолога, а для прокурора.

Бланк, много лет совмещавший должность завотделения с должностью «черного эксперта» [32] при ГУЗМе, очень боялся, что его центр начнут полоскать во всех госинстанциях. Каждую смерть станут разбирать под микроскопом, а он лично не вылезет из судов.

Всё оказалось совсем не так страшно. Да, людям свойственно иногда умирать безвременно, но без лечения в ЭСХИЛЛе они бы умирали чаще. На сотни удачных операций могла случиться неприятность под названием «диссе́кция»– разрыв сосуда во время расширения его баллоном. Если это происходило в сердце, больной умирал от инфаркта прямо на столе. Но диссе́кции случались не чаще одного раза в год, то есть на тысячу операций – одна. И всякий раз проводился тщательный разбор хода операции и качества обследования до нее, просчет риска. Но полностью этот риск исключить невозможно, что подтверждали и статьи из зарубежных журналов. Осложнения вероятны и неизбежны у малого процента пациентов с тяжелой ишемической болезнью сердца.

На авансцену вышел юрист, Гарин-старший, который положил перед Бланком и Бардиным шаблоны «информированного согласия пациента» и договора на оказание медицинских услуг. Эти два документа надежно «прикрывали зад» хозяина ЭСХИЛЛа от жаждущих до него добраться неприятелей. А чем лучше шли дела у Бланка, тем больше становилось этих недоброжелателей в медицинском мире России.

[26] Государственный план электрификации России, принят в 1920 году, реализован к 1935 году; всего было построено около 850 электростанций.

[27] МАПУ – Московское артиллерийское подготовительное училище. В этих училищах, как и в Суворовских, ученики оканчивали полную среднюю школу, 10 классов, на полном пансионе.

[28] Катастрофа 26 октября 1960 года унесла жизни 126 человек, в том числе командующего ракетными войсками стратегического назначения (РВСН) МитрофанаИвановича Неделина.

[29] СНО – студенческое научное общество.

[30] Причт – общее название служащих в приходе. Есть еще клир – рукоположенные, священнослужители.

[31] Бомарше П. «Безумный день, или Женитьба Фигаро».

[32] «Черными» называли независимых экспертов Комиссии исследования летальных исходов (КИЛИ), которые непредвзято и честно разбирали истории болезни умерших пациентов, давали объективное заключение о причине смерти больного и степени вины медиков. Кто эти эксперты, обычно не знал никто, кроме руководства ГУЗМа (Главное управление здравоохранения Москвы), и сами эксперты не должны были знать, работу кого из врачей они разбирают.

Глава 8. Война войной, а обед по распорядку

К появлению в ЭСХИЛЛе отделения переливания крови остальные сотрудники медцентра отнеслись вполне благожелательно. Возможности клиники значительно расширялись. Эпизод с рекламным перекосом не поссорил Гарина с другими врачами. Обычная, рабочая ситуация. Каждый гребет в свою сторону если есть возможность.

Намного больше отторжения вызвали появление сосудистой хирургии и перекос в сторону лечения кардиологических заболеваний. ЭСХИЛЛ, изначально ориентированный на бескровные операции и короткое время пребывания больных в стационаре, терял свою привлекательность.

Разрушался главный принцип – что все пациенты лежали в ЭСХИЛЛе от суток до трех. Теперь же время стационарного лечения порой растягивалось до недели. Но и этот срок сильно отличался от привычных для городских больництрех недель, обозначенных существовавшими стандартами.

Состоялось большое собрание врачей. Бланк дал слово Бардину, чтобы Марк обрисовал новую структуру медцентра.

Марк доложил, что с девяносто второго года до конца девяносто четвертого при поддержке Минорехпрома ЭСХИЛЛ развернулся в многопрофильную клинику, в которой теперь есть все необходимые отделения, кроме нейрохирургии:

– С начала года начали работу отделения трансфузиологии и интервенционной радиологии. Все новые отделения будут придерживаться исходной концепции – бескровность и малые сроки стационарного лечения. Однако остаются свободными еще примерно пятьсот квадратных метров на шестом этаже. Предлагаю открыть там терапевтическое отделение примерно на сорок-пятьдесят коек, с одноместными и двухместными палатами, хорошим сервисом. Главная задача этого отделения будет определена всё той же концепцией краткости пребывания. Ложится необследованный пациент и получает все виды консультаций и обследований за два-три дня. Потому что, как вы, коллеги, знаете, многие виды исследований требуют серьезной подготовки, которую сам пациент домавыполнить обычно не может. Что скрывать, часто исследование колоноскопии приходится повторять из-за того, что человек недостаточно очистил кишку, да и само исследование лучше проводить если не под наркозом, то под легким усыплением – седацией. Гастроскопия оказывается невозможной из-за того, что беспечный человек решил, что перед процедурой будут не лишними чашечка кофе и гамбургер. А перед сдачей крови на анализы, требующие «тощака» – пустого голодного желудка – пациент завтракает. Это не всякий раз происходит, но случается довольно часто. И вообще, для большинства исследований материалы лучше брать у пациента сразу после пробуждения, утром, а не после двухчасовой поездки по городу.

Бланк на этом совещании заведующих отделениями добавил, что его знакомый артист чуть не получил диагноз «сахарный диабет», потому что за час до приезда в центр для сдачи крови на сахар… высасывал один леденец. И объяснить ему, что всякий раз повышенный сахар в анализе связан именно с этим, было невозможно. Только уложив его на ночь в палате, взяли утром кровь и получили верное значение: нормальный у него сахар крови!

– Диспансеризация, которую когда-то проводили в районных поликлиниках, – продолжил Бланк, – превратилась в формальность, люди считают, что она бесполезна. Центр ЭСХИЛЛ должен воспользоваться этой ситуацией и тем, кто понимает важность периодических обследований, предоставить такую возможность за вполне приемлемую цену.

Перспективы развития центра ЭСХИЛЛ на текущий и следующие годы были определены.

Проблема выскочила, откуда не ждали: у людей стали кончаться деньги, во-первых, а во-вторых, те, у кого денег стало больше, лечиться предпочитали за границей.

Бланк собрал всех, кто что-то понимал в рекламе, финансах и психологии новых русских. Мозговой штурм длился не больше часа. Потом Бланк и Гарин-старший провели анализ предложений.

Брать на операции бандитов после «стрелок», не сообщая органам об этом, Гарин-отец отсоветовал, предупредил: слишком опасно и для репутации центра, и вообще. С бандитами и со спецслужбами лучше не связываться. Это как коровье дерьмо, ступишь – еле отмоешься!

Надеяться на начавшуюся в Чечне войну тоже было бессмысленно, со всеми ранениями разбиралась военная медицина. Тревожило медиков центра и то, что стойки для эндоскопических операций уже начали собирать в России и были они раз в десять дешевле импортных. В Петербурге приступили к изготовлению не одноразового, а очень надежного металличенского инструментария для лапароскопических операций, а еще живое ЛОМО⁹ стал выпускать специальные видеотрубки – телескопы, не уступающие по качеству цейссовским.

Всё это возникало не благодаря действиям правительства Ельцина, а скорее вопреки. Ведь тому не было нужды развивать промышленность в России. Держался ламповый завод в Саранске и умирать не собирался, в отличие от московского, который первым в отрасли «поднял лапки», следом за подшипниковыми заводами. Механические заводы, производившие товары не для оборонки, закрывались тысячами, оборудование распродавалось на металлолом или ржавело.

Но в экстренном порядке создавались там и тут цеха по производству различных одноразовых изделий медицинского назначения: шприцев, катетров, капельниц…

Дома Жора сказал отцу, что ЭСХИЛЛ может держаться на плаву, пока его возможности уникальны, но так будет не всегда. Лет за пять городские больницы тоже поставят необходимое оборудование и еще за пять —научатся делать точно такие же операции, только уже бесплатно. До конца века медцентр доживет, а вот что будет дальше?

Отец прислушался к этому мнению сына. Какая потом была беседа с Бланком, неизвестно, но Антон Семенович перестал мешать Марку разворачивать центр в мощную и при этом компактную больницу. Он ежемесячно летал в Лондон, Париж, в Америку. А в его речи всё чаще проскакивали фразы вроде: «Я для вас создал платную клинику, пользуйтесь этой возможностью» и «Мне ничего не надо, у меня всё есть».

Гарин из этих заявлений понял, что план Феврие удался. Это впечатление подтверждалось и тем, что Бланк сменил за два года три машины. Из«Волги» он пересел в БМВ 750, затем появилась «Ауди А8», а к осени девяносто пятого —«Мерседес» с шестилитровым мотором.

На вырученную к концу года прибыль от медцентра Бланк купил огромную квартиру на Тверской, в доме, где жила Алла Пугачева. Отец Гарина сообщил дома, что Антон Семенович прикупил участок на юго-западе от Москвы и там начинается строительство— как пошутил отец – « Родовой усадьбы Бланков» под Звенигородом.

Что удивило Жору, так это заявление отца, что и он решил приобрести себе с мамой отдельную квартиру, не на Тверской, конечно, но тоже в приличном районе Крылатское.

Жора не возражал, хотя оставаться в трехкомнатной квартире одному ему не хотелось. Привык к тому, что мама всегда дома и не надо думать о стирке, готовке и уборке.

Как-то вечером за ужином он спросил, что побудило отца к покупке еще одной квартиры:

– Тесно стало в этой, оставшейся от деда?

Отец ответил:

– Мы считаем, что ты завидный жених, и если решишь привести жену, то сделать это нужно в отдельную квартиру. А пока мы тебе оставим домработницу. Средств хватит, чтобы ты не зарос тут грязью. Формально она будет числится уборщицей у меня в конторе, а убираться у тебя тут.

Девяносто пятый год развивался бурно. Война в Чечне, предвыборный бурлящий котел – вот что представляла страна. Запрещенная после переворота в 93-м КПСС возродилась и набирала популярность уже как КПРФ. «Трон» под президентом Б. Н. Ельциным шатался, а чтобы тот все таки усидел на нем, в Кремле появились специалисты из США, в задачу которых входило поднять рейтинг президента, упавший ниже некуда. Полным ходом шло восстановление здания «Белого дома» в Красной Пресне, переданного теперь правительству.

В кабинете Бланка довольно часто появлялись люди из окружения первого президента России, советники, даже министры.

Гарин уже не мог слышать их разговоров. В освобожденной им задней комнатке Антон Семенович устроил небольшую кухню с кофе-машиной, холодильником и креслами для охраны, чтобы она не мозолила глаза посетителям в приемной. Что обсуждали люди из Кремля, хранилось в секрете.

Отдел рекламы и маркетинга переехал под крышу, занял три комнаты, и теперь там работали три девушки—маркетологи, еще одна – веб-дизайнер, и с ними профессиональный кинорежиссер, оказавшийся не у дел. Потому что нечего было снимать. «Мосфильм» сдал в прокат комедию «Ширли-мырли» и затих до поры. На кассетах продавались «Улицы разбитых фонарей» и разнообразные малобюджетные «Бизнесы по-русски» с тупым юмором.

Бланк приютил безработного режиссера на какое-то время, поручив ему снимать документальные ролики о медцентре и проталкивать их на телевиденье. В отделе появились отличное съемочное оборудование и скромные парни, наряженные в хирургическую форму, которые ходили по операционным и кабинетам и набирали видеоматериал для будущего монтажа. Девяносто седьмой год для ЭСХИЛЛа был юбилейным, десятым, и режиссер спешил создать еще и фильм к этому событию.

Отделение Гарина развивалось согласно плану Ворчуна. Тот взял на себя всю рутинную работу с пациентами и кровью, тогда как Жора целыми днями пропадал в медицинской библиотеке, прочитывая все статьи, которые касались процедур, связанных с очищением и модификацией крови. Попутно он приходил к осознанию, что иммунологию как предмет в институте на кафедрах биологии, физиологии и патологической физиологии им давали очень поверхностно. Но не по вине преподавателей, а из-за малоразвитости самой науки. Ведь институт иммунологии в СССР возник, как научное предприятие, только в начале 80-х из отдела иммунологии НИИ биофизики. До тех пор эта наука была как бы размазана между другими медицинскими направлениями: ревматологией, пульмонологией, кожными болезнями, аллергологией и трансплантологией. Будто лебедь, рак и щука из басни дедушки Крылова, разные ученые тянули иммунологию каждый только в свою сторону, создавая порой ошибочные теории и вырабатывая методики лечения, ведущие в тупик. Аллергологи, ревматологи, дерматологи трактовали иммунные болезни каждый в свою сторону и подбирали лечение по своим соображениям.

Чтобы не лезли в голову мысли о чеченской войне, Гарин заставлял себя размышлять о науке. Он помнил слова Ворчуна:«Мы не можем экспериментировать, все методики должны быть отработаны и утверждены, но мы-то новички в профессии, и для нас любой опыт – экспериментальный».

Возвращаясь из библиотеки в центр ЭСХИЛЛ, Гарин вдруг подумал:«А чего я так переживаю? Давно уже народ принял мудрость “Век живи, век учись…” В чем проблема?»