Kitabı oku: «Fide Sanctus 1», sayfa 2

– Святослав.

Не спеша обкусывая с косточки остатки мякоти, девушка спокойно рассматривала предложение о знакомстве его руку. Наконец доев и ловко зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.

– Вера.

Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими – почти хрупкими.

Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.

Осознав, что уже миновало несколько длинных секунд, он легонько сжал узкую ладонь.

– Спасибо, было вкусно.

– Пожалуйста, – бодро отозвалась Вера, небрежно смахнув кость с его тарелки в урну. – Хорошего дня тебе, Святослав.

Опустив посуду в корявую раковину, она осторожно подхватила горячую кастрюлю и шагнула к выходу.

– Можно просто Свят, – поспешно вставил он зачем-то.

Застыв на пороге, она окинула его уставшим нетерпеливым взглядом, перехватила ручки кастрюли крепче и твёрдо отозвалась:

– Мне удобнее Святослав.

В её мимике слишком явственно читалось желание вырваться из пут этого диалога. Приподняв уголки губ, она решительно переступила порог кухни, явно больше не собираясь тут торчать.

Она могла заразиться этикетом – но не заразилась.

Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:

– Вера!

– Можно просто Вера Станиславовна, – с глубочайшей серьёзностью отозвалась девушка.

Ух, твою мать; неплохо.

– Мне удобнее Вера, – вернул он подачу. – Я хотел спросить…

Цокнув языком, она указала пальцем в глубь коридора и снисходительно произнесла:

– А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.

Мгновение – и растрёпанная стрижка окончательно скрылась в дверном проёме.

Крыть было нечем.

Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт тёплая ладонь с прохладными пальцами ароматная кастрюля с курицей.

И только усевшись на табуретку возле змеевика, прежде аккуратно разложив унылый носок на его горячей поверхности, он понял, что задний ум успел безошибочно определить: это была комната семьдесят один. Странно; ощутимого реванша в беседе так и не случилось.

Но ещё в её начале куда-то исчезло желание этот реванш ощутить.

* * *

– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда, – тараторила Марина, суетливо и бесцельно переставляя чашки на столе. – Мне куда важнее, чтобы ты не сердился. Поэтому я тут. Ты не сердишься? Зайчик. Долго ждал, бедный мой. Хороший.

Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.

На стене чуть выше его головы висел сносный бра с пузатой лампочкой.

Почему не включить этот тёплый свет вместо потолочного прожектора?

Окинув Марину унылым взором, Свят наклеил на лицо достаточно сладкую улыбку. Пульсация в висках постепенно возвращалась, и лоб медленно окутывался удушьем.

Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что она не стерпела вины «ради него» наплевала на своё мероприятие, переобулась, её мать, на ходу допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту». Едва он успел умыться прохладной водой, как Марина ворвалась в тихую обитель змеевика и потащила его в свою комнату через кишащий студентами коридор. И вот уже полчаса он был почётно воткнут во главу шатающегося стола. Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы не соревноваться с холодильником в широкоплечности. Но это была меньшая из бед. Он, конечно, любил, когда Марина была виновата.

Но быстро уставал от этого заискивающего кудахтанья.

– Ну а кто бы не уставал? – немедленно подхватил Внутренний Адвокат.

Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.

Присев на корточки, Марина сдвинула брови в заботливой гримасе.

– Ты не приболел? – задумчиво пробормотала она. – Или мне показалось?

Как можно вежливее покачав головой, Свят угрюмо перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой.

– Марина, – негромко произнёс он, охотно поддаваясь раздражению. – Я уже поеду домой.

Избавь меня от бесед на фруктозе.

Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения, тревоги, вины и разочарования.

В комнату молнией ворвалась девица в мерзком махровом халате.

– Мариша, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! – посмотрев в их сторону с провинциальным кокетством, звонко сообщила она. – Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Она прикольно переводит, живенько так.

– И кто это? – будто из вежливости поинтересовалась Марина.

Отступив на полшага, она не перестала по-хозяйски поглаживать его ладонь. Он прикрыл глаза, спасая мозг хотя бы от визуальных раздражителей.

Пусть она думает, что от удовольствия.

Выудив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его и крякнула:

– Уланова.

Марина метнула в неё скучающий взгляд и уточнила:

– Которая Варя?

– Вера, – словоохотливо поправила собеседница. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.

«Вера» – редкое имя; а значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию.

Занятно. Впрочем, он и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.

– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.

А значит, понимает каждое слово из своего иностранного рока.

Перед глазами мгновенно возникла картинка девушки в клетчатой рубашке. Смирившись, что придётся с кем-то общаться, она выдёргивает наушник из уха, прикрытого золотистыми волосами, и устало смотрит на гостя.

Ей тоже приходится именно «смиряться».

– Ну надо же хоть что-то классно делать, – ехидно заключила соседка Марины. – У кого-то в планах уход за собой, а у кого-то – переводы.

Звезда скосила глаза в сторону подруги и рассеянно улыбнулась.

– Молчу, имею совесть, – изрыгнула заказчица перевода. – Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?

Допив йогурт, девица подскочила к столу и кинула на него несколько клочков бумаги из кармана. Верхний листок был помят куда сильнее остальных.

Половину листка занимали четыре буквы, а вторую половину – семь цифр.

Свят невольно уставился на бумажный клочок. Он никогда не был визуалом – а уж написанное на листках и подавно запоминал через отчаянное «не могу».

Но эти цифры внезапно обосновались в памяти, как приколоченные.

Будто получив некий сигнал к старту, он поднялся со стула, и Марина тут же томно прижалась к нему всем телом.

Пустив в ход свои основные козыри.

Он миролюбиво провёл ладонью от её плеча вниз по спине, что перетекала в изящную поясницу и прелестно оформленные ягодицы.

Эту спину не заставишь вырядиться в просторную рубашку.

Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость. Она с готовностью обвила руками его шею и запрокинула голову, настойчиво лаская языком его нижнюю губу.

Ощутив боль в затылке, Свят мягко отстранился.

– Нет, прости. Устал. Кожа плавится. Поеду домой один.

А завтра ты в двести первый раз спросишь, кто такой человек с высокой чувствительностью.

Соседка навострила уши, и Марина старательно сбавила обороты; напряжённо кивнула, но послушно промолчала. В её глазах читалось: «Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия».

Зачем «нужно», она и сама не знала.

Куда чаще, пожалуй, она смотрела на них чужими глазами – и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у короля и звезды что-то сломалось или сошло с петель.

Прекрасно; сегодня она виновата, и можно вообще не оправдываться.

Быстро преодолев коридор, лестницу и холл, он выскочил на улицу, втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места. Наконец вернувшись в салон Ауди, что всегда внушал спокойствие, он ударил по рулю, по-пенсионерски охнул и вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений – и стучащий в ушах набор цифр вбит в телефонную книгу.

«Имя контакта».

Вскинув голову, Свят рассеянно уставился в зеркало заднего вида – будто собственные уставшие глаза цвета тёмного пива могли дать подсказку, как лучше назвать обладательницу глаз серо-голубых.

Записывать как есть нельзя.

Долго думать сил не было – и пришлось довольствоваться первой основной ассоциацией. Пробежав пальцами по клавишам, он вписал в поле пять английских букв.

«Goldy»².

Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал телефонную книгу, где Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.

– Ну и начерта тебе этот номер? – хмуро поинтересовался Внутренний Прокурор.

Его роль заключалась в орошении Хозяина потоком безжалостной критики.

– Он потом разберётся, начерта, – сурово заключил Внутренний Судья, стукнув молотком.

Внутренний Адвокат просиял и показал Прокурору средний палец.

Пора было включать фары и выстраивать в голове маршрут до квартиры.

Дворники орошали стекло монотонными судорогами, рассеивая и без того вялое внимание. Вокруг машины уныло хлюпали причины и последствия событий дня.

Боль в висках ещё гудела, но уже скорее по старой привычке.

Город вздрагивал от скрежета троллейбусов. Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс и оседал на мокрый асфальт.

Вполуха слушая мысли, Святослав устало следил за бодрыми светофорами.

Что в Вере Улановой раскрасило моё солнечное сплетение в цвет её взлохмаченных волос?

До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после – растворился. До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки…

…а при взгляде на эти ключицы мне было тихо.

Выходит, стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было. То, без чего его высокая сенсорика сворачивалась послушным зверем. В ней не было чего-то, что его сильно бесило.

Бесило до дрожи.

Не было пронзительного голоса? Да, но нет.

Не только.

Не было навязчивых нарушений личного пространства? Да.

Но нет. Не то.

И только открывая дверь идеально подходящим к ней ключом, он вдруг замер, ясно осознав, чего же не было в Улановой. Того, что хлопало над ним крыльями ежесекундно. То, чего не было в Вере, превосходило по омерзительности столовские жареные пирожки и общественные туалеты. То, чего не было в Вере, уже выело ему всю душу, в избытке присутствуя в тех, кто ежедневно сновал вокруг.

В Вере Улановой не было долбаной уродской безупречности.

ГЛАВА 2

Открыв глаза пошире, Вера с трудом уставилась на новый абзац.

Пора проверять фразеологизм про спички на фактическую эффективность.

Было почти десять вечера, и мозг утекал через уши, прихватывая с собой строчки из Хартии Вольностей. Пожалуй, не стоило уже в октябре браться за разбор курсовой работы.

Если бы это не было так чертовски интересно.

Перевести Хартию Вольностей на родной язык, вложив в перевод собственное видение. Облачить идеи Хартии в слова, что живут среди её собственных извилин.

Крайне заманчивая идея. Невероятно интересная работа.

«Выявить и отразить в переводе стилистические нюансы исторических правоведческих текстов; обыграть морфологические нюансы на базе прагматического подхода, что ведёт невидимые линии между представителями разных языковых сред».

Примерно так она бы записала задачи работы, сядь она за стол до проклятого звонка.

Теперь быть умной было стыдно; чёртов грёбаный Дима постарался на славу.

Стоило вспомнить их разговор – и между глазами ожили полоски, которые напоминали липучки: одна полоска шершавая, а вторая – колючая. Потираясь друг о друга, полоски отдавали в виски таким скрежетом, что гул в голове походил на поросячий визг.

После телефонного скандала Шавель упорно не писал. Ни строчки.

Завтра придётся прогнуться под привычный мир и позвонить своей капризной принцессе.

Нужно ему сказать.

Собраться с духом и сказать.

«Дима, я чертовски устала от наших отношений».

– А может, назвать это шёлковой удавкой? – предложила Интуиция, что испытывала особую страсть к оксюморону. – Нет, лучше заботливой пыткой.

Дима лишал её воздуха уверенности в чувствах и мыслях всякий раз, как открывал рот.

Когда он держал рот закрытым, он, пожалуй, порой был даже милым.

Он проворно опускал её на землю, соберись она улететь повыше. То, что она в себе считала плюсами, он называл глупостями. Её убеждения он именовал наглостью, а порывы и мечтания ловко заворачивал в обёртку вины. Ему было упорно мало её присутствия. Мало её слов – «сдержанных» и «не тех». Мало восторгов. Мало внимания. Мало комплиментов и проявлений чрезвычайно важной для него собачьей верности.

Да, нужно ему сказать.

«Дима, мне слишком мешает вата имени тебя вокруг плеч и горла. Мне мешают твои цепи и удила. Я хочу сама решать, что для меня лучше. Я не хочу тонуть в непонятной вине. Я хочу жить без оглядки на твою злобу. Я не хочу быть виноватой в том, что я это я».

Прямо так и сказать?

«Я хочу, Дима. Я не хочу, Дима».

Да ну нахрен.

Глубоко вдохнув, Вера оставила бесполезные попытки вчитаться в Хартию. Отбросив на край стола учебники, конспекты и небрежные зарисовки идей, она доползла до кровати и нырнула под одеяло, предусмотрительно захватив телефон и наушники.

На каком факультете учится сторож курицы?

Быстро пролистав плейлист, она выбрала Linkin Park; эта группа ничуть не надоела за бесконечные репетиции. Сколько бы она ни тренировалась изящно изобразить стрельбу из лука, не верилось, что со сцены – да ещё и в финале такого сложного пения – это удастся сделать на ура. Дёрнул же чёрт Алицию Марковну протащить её на уровень всеуниверситетских номеров.

Мне вполне отлично жилось и лишь на сцене филфака.

Кто бы думал, что одной из мишеней сегодня окажется пижон под чёрной курткой, ладони которого выглядели так, словно утром разгрузили фуру с битым стеклом.

Где можно так изрезать руки?

Только кого-то вроде него сегодня и не хватало. Было бы разумнее с начала до конца общаться с ним так, чтобы он и не подумал задержаться на этой кухне.

Угрюмо язвить получалось вполне – но не угостить его обедом почему-то не получилось.

Коснувшись переносицы, Уланова провела пальцами по щеке и ловко убрала волосы с шеи. Со стороны это наверняка выглядело так, будто она снимает с головы паутину.

В каком-то роде это и правда была она.

Пусть ничего не касается кожи. Ничего, кроме прохладного хлопка подушки. Только не прикосновения к шее или голове; только не насилие над мозгом.

Только не на нашем переобитаемом острове.

В комнату ворвалась Ангелина – невысокая пухлая блондинка с россыпью веснушек и пышущим румянцем. Она энергично перебирала листы, густо усеянные мелкими буквами.

– И года не прошло, – громогласно возвестила она с порога. – Один принтер на весь этаж. Хозяева семьдесят четвёртой готовы нас поубивать уже, наверное.

Плюхнувшись на свою кровать, Ангелина остановила на Вере полный вовлечённости взгляд.

– Ты уже спать? – светским тоном поинтересовалась она. – А Хартия не выстрелила?

Лина Левчук была одной из немногих в этой общаге, кому иногда хотелось отвечать.

– Мозги плавятся, – отозвалась Вера, вытащив правый наушник. – Всю неделю хэллоуинские репетиции. Сегодня сбежала с генеральной, чтобы отдохнуть, а получила тревожное знакомство со сторожем курицы истрепавший нервы телефонный скандал.

– Дима? – мягко спросила соседка, схватив с тумбочки пилку для ногтей.

– Да. Никак не соберусь с духом сказать ему всё.

– Что – всё? – предсказуемо поинтересовалась Ангелина.

Ты же не понесёшь это сплетней по городам и весям?

– Что хочу отдохнуть от него. Он как-то прям… затянулся узлом, короче. Вокруг меня.

– We’re building it up… To break it back down³, – сообщил Честер в левое ухо⁴.

Левчук выглядела так, словно усиленно перебрала в голове сотню метафор, но так и не сумела сполна представить мужика, который затянулся узлом.

Вера прикрыла глаза, вслушиваясь в голос Беннингтона.

«We can’t wait to burn it to the ground⁵»…

Дверь ляпнула по косяку, явив третью соседку – худощавую Настю Шацкую, которую на четвёртом этаже, не слишком понижая голос, называли «безотказным тройником». Вместе с ней в комнату привычно шагнула табачная вонь.

До этого, оказывается, здесь ещё было довольно сносно.

Практически сразу, как Вера и Настя поселились в одной комнате, между ними установилась трогательная связь, прочнее которой свет ещё не видывал.

Молчаливая и стойкая взаимная неприязнь.

– Елисеенко один уехал, – с порога объявила она, взмахнув рыжей шевелюрой. – С такой рожей причём… По ходу, он первый и последний раз приезжал к Маришке сюда.

Она выразительно обвела рукой обои по периметру.

Лина побарабанила пилкой по ладони и задумчиво сдвинула брови.

– Елисеенко, – нараспев протянула она. – А это не тот юрист, который в Мистер Универ участвовал в прошлом году? Высокий такой, тёмный? Станислав, кажется?

– Святослав, – плотоядно подхватила рыжая, сверкнув блёклыми серыми глазами.

В горле что-то кольнуло.

«And I was there at the turn⁶»…

Мысленно извинившись перед Честером, Вера незаметно выдвинула наушник и из левого уха.

– Да, я что-то слышала о нём, – флегматично сообщила Лина. – Обрывками.

– Приз зрительских симпатий взял тогда, – затараторила Настя, шумно расчёсывая рыжую гриву. – Да, это он, теперь третий курс, кафедра уголовного права! Я в том году и не знала даже, что он с Мариной с первого курса! Если б ей общагу не дали, она бы и не подумала общаться с одноклассницами! Зазналась на своём юрфаке! Но это так – чисто между нами. Мужик подруги – это неприкосновенно, конечно, но блин, он хорош! А с другой стороны: с ним наверняка сложно.

– В каком смысле? – лениво уточнила Лина, без особого интереса вслушиваясь в суетливую тарабарщину Щацкой.

Рыжая визгливо рассмеялась, расшвыривая по полкам конспекты с кровати.

– Ну такой, – запихнув в тумбочку пухлую косметичку, покружила она пальцем слева от головы. – С забабонами. Часто злится, любит тишину. Не терпит лишних прикосновений, особенно к лицу. Ну, это со слов Марины. А как там на самом деле, кто знает.

Даже просто переодеваясь ко сну, Шацкая умудрялась искусно принимать позы, которые скорее подходили для демонстрации посетителям стрип-клубов, чем соседкам по комнате.

Вера вдруг осознала, что хмурится и кусает губу.

И зачем эта «Мариша» подругам такое личное о нём треплет?

Не касаться головы. Не касаться лица. Больно, когда вилка падает на кафель.

Страшно, если кто-то кладёт руки на стенки мыльного пузыря.

Вякни Дима кому-то об этом в ней, она бы ему колени в обратную сторону выгнула.

Память снова мгновенно подсунула его изрезанные ладони. Их контуры почему-то хотелось перенести на лист мягким карандашом. Его ладони выглядели необычайно… горькими. Да, они выглядели горькими. И прохладными. Выглядели. Хотя когда он назвал своё имя, и она коснулась руки в порезах, его ладонь была тёплой. Но выглядела – выглядела – прохладной.

Начерта ты вообще думаешь об этом?

– Да брось, кому есть дело до забабонов, когда всё прочее при нём, – уронила практичная Лина. – Тачка, внешность, стиль, воспитание. И бабло там вроде есть, и жильё.

– Бабло-то и жильё папочкино, – едко парировала Шацкая.

– У кого в двадцать не папочкино, – рассеянно пробормотала блондинка, сосредоточенно полируя ноготь среднего пальца.

– Марина говорит, он батино бабло ни во что не ставит, – мечтательно проговорила Настя, вытягиваясь под одеялом. – Считает, что если идёт куда-то с бабой и её подругами, то нужно платить за всех подруг.

– Пусть считает, – рассудительно заметила Левчук, не отвлекаясь от маникюра.

Соседки вразнобой загоготали, и уровень шумовой захламленности комнаты стремительно взлетел.

Как я устала. Как я устала от всего вокруг.

Еле слышно выдохнув, Вера сняла наушники, метнула телефон на тумбочку и рывком повернулась к стене. Шеи касался только хлопок пододеяльника.

А об остальном я подумаю завтра.

* * *

– Ну конечно, я перезвонила ему. Как с ним иначе? Но этот звонок не принёс ничего, кроме желания шибануться лбом о стену, – пропыхтела она в трубку, держа телефон плечом и сортируя вавилонскую башню из учебных пособий. – Я слишком устала от него. Он меня вообще не слышит.

Как и ты, впрочем.

– Думаешь, другие толпами попрут, если его пошлёшь? – сухо поинтересовалась мать. – Ты не представляешь, какие бывают! Он вообще-то лучший во многом.

– Лучший, потому что единственный? – не сдержалась Вера.

Между висками залегла очередная застёжка-липучка.

Матери никогда не требовался реальный собеседник.

– А тебе уже мало единственного? – бросила Уланова-старшая, гремя посудой. – Надо опыта? Оттолкнув Диму, можно потерять сносного мужика!

А не оттолкнув Диму, можно потерять желание жить.

– Я слышала всё это уже сотни раз, мама, – угрюмо отрезала Вера. – У нас с тобой слишком разное понимание того, кто такие сносные мужики.

Мать так отчаянно защищала бойфренда, что решимость послать его росла куда резвее.

– А тебе надо, чтобы морду бил?! – плюнула Светлана Константиновна в лицо логике беседы. – Или бухал? Или…

…умел думать и слушать и был уверен в себе и личностно разносторонен.

– Или слышал мои слова так, как они звучат! – воскликнула Вера, швырнув на кровать пухлый учебник по страноведению. – И видел во мне меня, а не свои слюнявые иллюзии идеальной рабыни!

– С жиру бесишься, – сурово сообщила трубка. – Иллюзии… Повыучивали слов. Это на вес золота, когда тебя любят, заботятся о тебе. Нужно, чтобы прежде всего тебя любили! А ты полюбишь потом! За хорошее к тебе отношение. И вот когда ты полюбишь, то…

…появится действительно весомый повод послать Шавеля.

– …обернёшься и увидишь, что всё сложилось хорошо. И тебе не придётся терпеть то, что я терпела. То ушёл, то пришёл! Я всё тянула на себе! Давай, отшвыривай хорошие варианты! Потом кинет тебя кто-то из тех, о ком ты всё мечтаешь, – будешь сопли на кулак наматывать и побежишь к Диме! Вот бы мне кто сказал всё это, когда я была такой, как ты!

Ох, чёрт, завязывай. Ты никогда не была такой, как я.

– Отличный он, – подвела мать итог беспощадной тирады. – Я бы даже согласилась на то, чтобы он был моим сыном.

Вместо дочери.

– Я тебя поняла, – устало отозвалась Вера. – Всё, хватит. Я зря тебе всё это вываливаю. Я сама разберусь. Это моя жизнь.

С чего было снова пытаться ей что-то объяснить?

Материнское сознание всегда было наглухо закрыто для её мыслей и чувств.

– Хамка, – припечатала Светлана. – «Зря она вываливает», ну-ну. Кто тебе ещё правду скажет?! Вечно злая, как собака. Давай, гавкайся с ним, бросай того, кто терпит все твои выходки!

Знает, за что терпит.

– Клади трубку, милая, – прошептала Верность Себе – яркая особа, что на полях внутренних сражений защищала подлинные интересы хозяйской души. – Ты не хамила. Ты не злая. Не верь ей. Ничего больше не говори. Она сейчас не услышит тебя.

Протянув руку, Верность Себе нежно погладила Хозяйку по щеке, и стало немного теплее.

…Хартия снова не выстрелила, а тетива больше не натягивалась.

Несмелое солнце продержалось в небе всего пару часов и ретировалось, разбрызгав несколько прощальных лучей по фасаду унылого здания напротив. В груди горело желание мчаться прочь из серого района в живописный центр города, что в любое время суток и любой сезон был освещён сотней золотых лучей.

Что же у него с руками? В следующий раз внимательнее надо посмотреть.

– Не будет следующего раза! – рявкала Верность Другим – серьёзная особа, что представляла во внутренних прениях интересы материнские и шавельские.

Да, пожалуй, не будет следующего раза.

Рыжая вчера ясно сказала, что его аристократическая нога в первый и последний раз ступила на их грешную землю.

Лучше думать о том, как ослабить шавельскую удавку.

Она уже давно была закутана в уютный одеяльный кокон, но чувства под рёбрами всё продолжали свой митинг.

Хедлайнером сегодня была злость на себя.

Прокрутившись почти час, Вера наконец провалилась в нелепый сон. Святослав Елисеенко в красно-чёрной клетчатой рубашке гонял по золотому центру города тушёную курицу.

* * *

Новый день принёс с собой новые потоки оптимизма. С раннего утра Вера активно перемещалась по циферблату часов, успев обратить внимание на тысячу и одно дело. Алгоритм работы с Хартией Вольностей на удивление чётко оформился среди тех же извилин, что ещё недавно страдали от застёжек-липучек.

Покрытые порезами пальцы под её любимой тарелкой возникали перед глазами всякий раз, когда в поле зрения попадалось что-то прохладное или колюще-режущее.

Широкие же плечи, обтянутые чёрной курткой, вспоминались при виде шкафов и холодильников.

Душу терзало странное желание обзавестись чёлкой, чтобы так же изящно отбрасывать её назад. Пожалуй, слишком много места стал занимать Елисеенко в ряду её нестройных стремительных мыслей.

Не сказать, чтобы этому не способствовали куриные сплетни, которые наполняли общажный гадюшник.

Отчего же гадюшник, хотя. Ей нравилась эта общага.

Если бы только не студенты, что населяли её.

Срочно требовался исправный фильтр: отбросить ненужные размышления о стороже курицы и оставить в голове отвратительно нужные – о хвалебном Диме.

Сбежать из мыслей, как сбежала тогда из кухни.

Вера исправно улыбалась шуткам одногруппников губами старательной Верности Другим. Медленно ворошила кедами груды бурых листьев на тротуарах и подолгу глядела сквозь шелестящие на ветру золотые кроны, сощуривая один глаз и впуская в другой тихое октябрьское солнце. Останавливалась напротив окон исторических зданий, рассматривая расплывчатые контуры своего отражения в мутном стекле. Грела руки о пластиковые стаканчики с чаем, разбавляя холодный воздух аудиторий завитками пара. Старательно заполняла клетки конспектов чужими мыслями, что были признаны наиболее подходящими для картины мира студенчества. Смиренно мёрзла в актовом зале, дожидаясь своей очереди в потоке репетиций к грядущей ночи всех святых.

…Однако Верность Себе прорывалась – и порой в самые неподходящие моменты.

Именно Верность Себе только что высунулась из-за спины Верности Другим и справедливо поставила границу нагло нахамила настырной дуре милой преподавательнице по фонетике. Возмездие грянуло мигом: до конца пары целый час! ей запретили пользоваться чем-то, кроме конспекта и ручки, и девушка злобно затолкала в рюкзак распечатки с законами, «Превращение» Кафки, наушники и телефон. Через двадцать минут, впрочем, записывать классификацию фонематических тонов стало даже увлекательно.

Через сорок минут вести конспект начала даже Верность Себе.

Звонок прозвенел неожиданно, казалось, лишь для неё одной: одногруппники вскочили с первыми его трелями и, на миг сгрудившись в дверях, понеслись в столовую – пить кофе за здравие форточек между парами. Быстро стащив с лица невидимую паутину, Уланова рассеянно поднялась. Присоединиться к группе значило добровольно отдать на растерзание все сенсорные каналы.

Сегодня слишком лень мимикрировать под их единомышленницу.

Вывалившись из кабинета, она выудила из рюкзака самсунговую раскладушку и замерла. Сердце полетело к пяткам; солнечное сплетение ёкнуло. На экране мерцало новое сообщение с незнакомого номера. Всего четыре ничего не значащих понятных только ей слова:

«Курица, надеюсь, в безопасности?»

Это сообщение мог написать лишь один человек.

Откуда он знает номер?

– Да какая разница! – с жаром воскликнула Верность Себе, мгновенно отшвырнув унылый конспект по фонетике.

Приподняв уголки губ, Вера на миг задумалась и стремительно напечатала ответ:

«Благодарю. В полной».

Сообщение пришло около часа назад: когда над ней нависла шумная горгулья самая милая преподаватель кафедры. Он уже наверняка отчаялся получить ответ.

– Если бы ответ был не нужен, вопросительный знак бы там не стоял, – справедливо рассудила Интуиция.

Окончательно отвергнув идею о столовой, Вера помчалась к гардеробу, едва чувствуя кедами бетонный пол.

Теперь точно лучше провести форточку в обществе любимых песен.

Настроение подскочило и по шкале Фаренгейта зависло выше макушки Цельсия.

Примерно на уровне макушки сторожа курицы.

В унисон с этой мыслью раздался звук очередного сообщения.

После! Откроешь после того, как намотаешь шарф!

Решительно повернувшись к зеркалу, Вера рассеянно разложила по плечам пушистые кольца, поспешно разместила в ушах наушники и наконец нажала на кнопку «открыть».

Опять всего четыре слова: «Ты её хорошо спрятала?»

Губы сами собой растянулись в широченной улыбке.

– Зачем ты будешь отвечать? – уперев руки в бока, попыталась отрезвить её Верность Другим, строго кивнув на выцветшую по краям фотографию Шавеля.

– Потом подумаем, зачем, – пропела Верность Себе, потирая изящные ладошки.

В уши полился поток светлой грусти о майском дожде⁷. Как же сильно отличался он от унылого октябрьского дождя, что заставлял лишь искать убежище под крышами и мечтать о тепле.

Майский дождь был искуплением; предвестником свободы и света.

Выбежав на улицу, Вера поёжилась от пронзительного ветра, что настойчиво поедал шею. Она ещё никогда так криво не наматывала шарф.

* * *

Сорок минут.

Нервно постукивая по столу ручкой, Свят старался не смотреть в сторону Нокии на краю парты. Преподаватель по экономической теории настолько активно вещал о спросе и предложении, что вызывал навязчивый спрос сделать ему грубое, но прямолинейное предложение отправиться в эротический круиз.

А попросту пойти нахрен.

Трескучий голос препода, перешёптывания одногруппников, звуки чавканья, шелест конспектов и пощёлкивания пальцев гнали вниз по шее горячую волну раздражения.

Марина повернулась в его сторону и послала ему воздушный поцелуй чётко очерченными вишнёвыми губами. Даже сидя через несколько парт, она умудрялась ежеминутно помнить о необходимости беречь свой парный статус.

Но забывала о необходимости слышать и видеть партнёра.

Тщательно приподняв уголки губ, он рассеянно подмигнул ей. Измайлович уже год пыталась отжать правую половину его парты. Но больше всего ему нравилось сидеть одному. Или с Олегом – худощавым шатеном с глубоким зелёным взглядом и тонной психологических знаний в арсенале.

Больше всего на свете Олег любил записывать мысли: но не чужие и не под диктовку.

И где сегодня этот рассудительный графоман? А Варламов где? Безупречный экономист почему-то небритый. Может, зарисовать схему? Блондинка в первом ряду переборщила с высотой подков – на лестнице полетит Боингом. Почему правый динамик в Ауди ворчит?

Чем бы ещё занять мысли в ожидании ответа?

По горлу текла отвратительная злость на себя, но надежда всё бросала взгляды на телефон.