Kitabı oku: «Восемь. Донбасских. Лет», sayfa 3

«Рельсы режут на две неравные половины…»

 
Рельсы режут на две неравные половины
полуостров, что когда-то был территорией
                       Украины.
Моё Чёрное море с волнорезами и буями,
за тебя теперь надо расплачиваться
                       рублями.
Кроме смены валюты, власти, символики
всё осталось прежним, белые колченогие
                       столики,
торговка самсой, чебуреками, пиццей
смотрит в наши незагорелые лица,
улыбается золотом: «Приехали
                       наконец-то!»
А после хмурится, вспоминая, что мы
                       из Донецка.
Отмеряет порцию теста, кричит
                    в приоткрытые двери:
«Отец, они всё же приехали! А ты
                       не верил…»
И откуда-то из глубин их крошечного
                       киоска
появляется дядя Эльдар в красной
                       мастерке Bosco.
Обнимаемся так, что побаливают суставы:
«Вы к нам как? Самолётом или через
                 паромную переправу?»
Это всё неважно, дядя Эльдар, это всё
                 вторично.
Я смотрю на него, и глаза его татарские
                 ежевичные
наполняются солёной водой, как на пирсе
                 бетонном впадины.
А глаза его огромные, почти чёрные
                 виноградины
на меня глядят сквозь слёзы и не могут
                 насытиться-наглядеться:
«Здравствуй! Здравствуй, моя смелая
                 девочка из Донецка!»
 

Школьное сочинение

 
Как ты провёл это странное лето в городе,
где мост через реку вставал на дыбы от ужаса,
где всякое слово тонуло в железном грохоте,
где мальчики носят теперь на плече оружие?
Как ты провёл его – письма писал мне светлые,
нежные письма о лете, которого не было?
Лето теперь навсегда под твоими веками —
лето, в котором всё было так горько-зелено.
Как ты провёл это лето под терриконами,
хмуро глядящими прямо в глаза грядущему?
Я-то его разменяла на поезда с перронами,
я его где-то оставила под подушкою,
чтобы не помнить о лете, в котором сызнова
жить приходилось учиться и осторожничать.
Как ты провёл его? Лето, что не пролистано,
лето, что до сих пор обжигает кожу нам.
Не отвечай, я знаю, как ты ответишь мне,
лето иссякнет с последним глоточком воздуха.
Станет когда-нибудь памятью, вещью, ветошью,
спиною моею, болезненно сколиозною,
символом грозного времени, сном полуночным,
жутким кошмаром, вскриком
                       и всхлипом детским.
Как ты провёл его? Лето на нашей улице,
Страшное лето, случившееся с Донецком.
 

2015

«Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен…»

 
Осторожно, двери закрыты, водитель
                   сосредоточен,
пассажиры смотрят в окна, как убегают
                   обочины.
С шакальей улыбкой миномётчик
                   выпустит мину,
громко крикнет: «За Україну!»
Раньше за Украину пили, закусывали,
                   а теперь убивают,
миномётчик улыбается миномёту, говорит:
                   «Баю-баю…»
Спите, суки, босоногие сепары, русские
                   пропагандоны,
а я, моторний, поїду до дому.
А ви вже приїхали. Выходите, чего
                   разлеглись-расселись,
миномётчик будет улыбаться, пока
                   не заболит челюсть.
Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам,
                   Рома,
вони насправді зайва хромосома?»
Рома кивнёт, дотронется до ямочки
                    на подбородке,
попросит борща с чесноком, чёрного хлеба,
                    водки
и расскажет о том, как миномёт с первого
                    выстрела дал осечку.
Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»
 

«Здесь так тихо, что слышно часы и вены…»

 
Здесь так тихо, что слышно часы и вены,
как в замочной скважине ключ говорит:
                       «Пожалуйста!»
Когда мой отец после крайней тяжёлой
                       смены
не целует меня с порога, но и не жалуется
на кромешную тьму подземелий и пыль,
                       что въелась
в его пальцы, лицо, одежду и даже в голос.
Это смелость, любовь моя, просто мужская
                       смелость,
неразменная и не разменянная. Наш полюс
на краю земли – просто кряж, что горюч
                       и чёрен.
Чёрно-белые зимы, как старые киноленты.
Этот край свободен, и он в тех, кто его
                       достоин,
он впитался навечно в тело твоё
                       пигментом,
когда в самую малую щель проникали
                       недра
нашей страшной земли – изрытой
                       да истощённой.
Здесь так тихо, что истошно пятится
                       суеверный,
и дрожащей рукою крестишься ты,
                       крещёный.
В эту землю вложили душу, подняли в гору,
эту землю явили миру, как символ ада,
и на ней построили пыльный суровый
                       город.
В этом городе редко случаются звездопады,
чаще ливни, и ливни эти с больным
                       пристрастьем
всё ведут допросы – кто праведен,
                       кто виновен.
Этот город меня ощущает своею частью,
и я счастлива быть его городским бетоном,
мостовой и стеной разрушенной, речкой
                       в камне.
Моё сердце здесь – расхристанное, живое,
оно стало памятью у подножия памятника
неизвестному, но отчаянному герою.