Kitabı oku: «Восемь. Донбасских. Лет», sayfa 4

«Я готовлюсь к зиме. Длинной, как твой монолог…»

 
Я готовлюсь к зиме. Длинной, как твой
                    монолог.
В этом городе зимы всегда невозможно
                    туманны,
и случайный попутчик не верит
                    в случайную Анну,
да и Анна не верит в случайность
                    простуженных строк.
 
 
Эти линии – рельсы, вокзал, как огромный
                    детдом,
в нём сироты пакеты со снедью кладут
                    на сиденья,
мы становимся в гуще вокзала прекрасной
                    мишенью,
мы становимся в гуще кофейной
                     фарфоровым дном.
 
 
Одиночество – дар или это зла злее
                    открытый огонь?
У гадалки нет права слукавить, она
                    всемогуща.
В моей чашке на нефть так похожа
                       кофейная гуща,
я держу для гадалки открытой, как карту,
                       ладонь.
 
 
Только всё это так невесомо, как голос
                       в купе,
синий байковый голос из детства, где нет
                       ещё отчеств.
Погадай мне, гадалка, и сотни счастливых
                       пророчеств
я оставлю в наследство, мой солнечный
                       мальчик, тебе.
 

«В моём городе бой…»

 
В моём городе бой,
и отчаянный boy,
одержимый войной,
надевает портки,
его руки теперь – кулаки,
boy – бугристые желваки.
Ни намёка на страх,
boy в отцовских портках:
«Хочешь в глаз или в пах?»
Его тень – как скала,
его мысли – смола.
Вне добра или зла
boy умеет крушить,
врач не сможет зашить.
Boy – спартанец, и щит
говорит за него, как скрижаль.
И безумный февраль
отпускает спираль,
где виток за витком
в полотне городском
boy становится мужиком.
Уберечь бы тебя,
чтоб в разгар февраля
в чёрном слове «война»
появился застенчивый луч
на полу, что скрипуч.
И мой глаз, что текуч
был весь год напролёт,
вдруг заметил, что льёт
не внутри, а снаружи, и лёд,
как короста, сходит с реки…
И не слышно, как взводят курки,
и останутся только стихи…
 

«Его вещи пахнут телом и табаком…»

 
Его вещи пахнут телом и табаком,
они словно память, оставленная на потом,
когда всё отболит, когда холм под его
                       крестом
перестанет быть моим личным адом.
Говори со мною, как хочешь, из-под земли,
нас с тобою хотели разъять, но не развели
по углам, а давай, как раньше, я тебе:
                       «Отомри!»
И пойдём по улице за яблочным
                       лимонадом.
А вокруг сиреневый цвет и цветёт сирень,
и у нас одна на двоих на асфальте тень.
Тот, кто помнит, счастлив, болтлив, блажен.
Хохочи же со мной во всё горло рядом.
Пустота внутри, словно маятник сбавил
                       ход,
и мне страшно, что это когда-нибудь вдруг
                       пройдёт,
и я стану одной из фальшиво мнущих
                       платок сирот
с равнодушным стеклянным взглядом.
 

«Папа умер, но я каждый вечер пишу ему сообщение…»

Папа умер, но я каждый вечер пишу ему сообщение на погасшую нокию-фонарик. Папа говорил: «Аня, не бойся делать прививку. Укол – это комарик». Папа больше не встречает меня из школы, не кормит молочным супом с изюмом. Папа говорил мне: «Аня, ты упёртая, как изюбрь». Папа приходил с работы грязным, но чистым. Папа говорил: «Аня, главное не выходи замуж за коммуниста или просто не выходи». У нас в прихожей всегда стояла чёрная коногонка, мы сидели при её свете. Русский мужчина и его дочь – то ли бурятка, то ли японка. На лестнице папа доставал зажигалку Zippo, крутил колёсико. Папа любил, когда я задавала ему вопросы про историю, эволюцию и Вселенную. Папа часто называл меня вместо Ани Леной. А в последние годы он, заболевший и доживающий, доставал не зажигалку, а подарок погибшего в шахте товарища, крошечный, в форме гроба для золотой рыбки агрегат, и говорил мне: «Когда я исчезну как адресат, ты всё равно пиши мне, разговаривай!» А как писать, пап? «Начинай так: “О всесвятый Николае угодниче преизрядный Господень…” А я услышу!» Папа к концу жизни почти ничего не слышал, а теперь слышит. Каждый вечер слышит, как я набираю для него сообщение со своего смартфона. Я смотрю на небо и вижу, как очень далеко загорается экран его старого кнопочного телефона.

Реквием

 
Как уходят герои? Молча.
Растеряв все рефлексы волчьи.
Вместо слёз для них – море горечи,
вместо роз для них – залп тройной
холостыми, и серый в штатском
что-то скажет нам о солдатской,
о судьбе двух народов братских,
пофлиртует с седой вдовой.
А над кладбищем, там, где дымка,
реют ангелы-невидимки,
их не видно на фотоснимках,
но ты слышишь шуршанье крыл.
Это ветер в густых берёзах
прячет наши с тобою слёзы.
Наша жизнь – череда наркозов
да пролитых на лист чернил.
Развяжи мои губы словом,
я парю над изрытым полем,
я привык, что тобою болен,
я привык уже умирать.
Я лечу, и мне светят звёзды,
и рябины алеют гроздья,
и вся жизнь теперь то, что поздно,
то, что вряд ли воротишь вспять.