Kitabı oku: «Заколдованные сказки», sayfa 3

Силемпи схлынула так же, как и кинулась с объятиями, резко соскользнула с мостков в воду – и была такова.

Атнер же не торопился вскакивать: ему бы сердце колотящееся успокоить, пока рука сама тянется к месту на щеке, где вутăш легкий, как брызги воды, поцелуй оставила.

Просидел он, пораженный, с лучину на мостках, да пошел на мельницу. Работа ждала – да и лучшее это лекарство от раздрая на душе. Покоя в сердце и в разуме не предвиделось, в этом Атнер не сомневался, и, глядишь, к лучшему это – чаще трудом будет отвлекаться, больше до зимы сделать успеет.

В нехитрых предсказаниях своих Атнер не ошибся: появление новых монет и разговоры в полдень на мостках стали делом привычным. Силемпи уже не казалась ему ни загнанной нежитью, ни коварным порождением злых духов, призванным затуманить разум и утянуть на дно: она была улыбчивой и острой на язык девицей. Себе на уме.

Беседовать с ней – интересно. Словно горячую картошку из рук в руки, кидаешь колкие слова без злого умысла и радуешься, если сумел оставить последнее слово за собой. Если не сумел – тоже радуешься, как победно она задирает нос и ускальзывает обратно на дно.

Разговоры становились все длиннее, все больше Силемпи проводила времени на берегу. Все чаще ее длинные волосы успевали обсохнуть и прекращали скрывать девичье тело. Смотреть на нее такую Атнеру было приятно, но нечестно. Вутăш наготы своей не смущалась, не замечала ее, казалось.

– Смотришь? – она задумчиво пропустила сухую уже прядку сквозь пальцы.

– Куда? – Атнер глаза отвел, на воду поглядел. По реке расходилась мелкая рябь, поблескивающая под полуденным солнцем.

– На меня.

И оборачиваться не пришлось, чувствовал Атнер хитрую улыбку. Казалось только, что Силемпи не видела.

– Красивая ты, – хмыкнул Атнер. – И без стыда совсем.

– Утопленники не стесняются. – Атнер обернулся: в голосе холод проскользнул. Силемпи придирчиво посмотрела на едва заметную чешуйку на запястье, на ней солнце блик оставило. – И вутăши, потому платьев и не держат.

– Так я тебе платье подарю, – Атнер гордо усмехнулся: какая мысль ему хорошая в голову пришла!

И тут же смущенно осекся: не ему она в голову пришла, а Силемпи его подвела к мысли этой. Может, и не первый день уже намекала, а он!..

– Так подари, – Силемпи рассмеялась, будто мысли прочитала, и текучим движением соскользнула в воду. – Только вышить я его сама хочу.

– Вышивать умеешь, значит? Может, и за хозяйством смотреть?

– Не безрукая чай, – Силемпи глаза закатила – и нырнула.

Исчезла она мигом, а Атнер остался на мостках, озадаченный, где бы платье к завтрему взять.

Выручила его тогда сестра, хоть головой и покачала, не услышав объяснений толковых. Нашлось у нее платье почти готовое, но не вышитое. Атнер едва ли счастью своему поверил, а наутро решился не только платье подарить.

Монет Силемпи приносила много, но тратить их у мельника рука не поднималась, чувствовал, что незаслуженные деньги, не трудом честным заработанные – так и лежала все растущая горстка в горшке за печью. Что делать с ними, Атнер долго голову ломал, а неделю назад догадался монисто сделать. К чему монисто вутăши, он не знал, но с платьем…

Подарки Силемпи в тот день приняла с неподдельным восторгом, светилась улыбкой не хуже солнышка, а после того, как вышивку закончила, все чаще стала выходить на берег. Сначала – с полудня и до вечера оставалась. Потом – с утра уже на берегу. Один раз – на лавке в доме мельника заночевала, да перед рассветом улизнула. Другой – осталась завтрак толковый сготовить. А затем – два дня в порядок дом приводила и не могла удержаться от восторга, пока пашалу⁶ лепила. «Давно не хозяйничала», – пояснила тогда Силемпи.

А потом она осталась навсегда.

Не без сучка приняли в деревне прежде незнакомую девицу в качестве жены мельника, но с годами попривыкли. Судачить не перестали, конечно: то неодобрительно цокали, что коса чуть не до пят и непокрытая, то острому языку дивились. Но все же – примирились. Силемпи никуда уходить не собиралась – и соседям иного не оставалось.

Да и с годами Силемпи мягче стала. Мягкость эту Атнер быстро полюбил в ней, хоть и скучал порой по шутливым перепалкам, в которых все чаще проигрывал. Силемпи была словно река, которая в изменившихся берегах замедляла свой бег, разлилась по округе с тихими волнами взамен бурного потока на порогах. Беспокоило Атнера другое: вместе с мягкостью, спокойствием этим приходила к жене порой странная грусть.

Силемпи молчала в те дни, отвечала односложно и лишь по делу, остальные вопросы словно и не слышала и будто боялась чего-то – из дома ни ногой. Соседи обеспокоенно спрашивали, не заболела ли, а Атнер все не знал, как из милой правду выудить.

А потом тоска исчезала – и снова улыбалась Силемпи.

Однажды вечером она улыбнулась грустно, закуталась в кафтан, поежившись от ветра, и просто сказала:

– Боюсь, что уйти мне придется скоро, милый.

Будь вокруг гроза с молниями – Атнер бы и не заметил. Похолодел он от этих слов сильнее, чем от колючего осеннего ветра, согнувшего высокую траву почти к самой земле.

– Не мил я тебе больше, похоже, а милым зовешь, – качнул головой Атнер, едва ли свой голос слыша.

Силемпи беззвучно усмехнулась: Атнеру и смотреть не нужно было на нее, так хорошо знал.

– Не дождешься ты того дня, когда немил мне станешь.

– Почему же? – подыграл ее шутке Атнер, не желая задавать нужные вопросы.

– Люди столько не живут.

Они оба выдавили по улыбке и бросили взгляд на неспокойную ныне речку. Волны расходились под порывами ветра, осока клонилась к воде.

– Тогда почему? – прервал затянувшееся на пару щепок молчание Атнер. Погода негодовала; осень в этом году выдалась холодная, дождливая и хмурая: как утром встаешь – так мигом в серый и тоскливый день окунешься, хорошо, если не хлещет как из ведра.

Силемпи вздохнула тяжело, невесело. Тихо совсем, но Атнер и сквозь ветер услышал.

– Вода зовет меня. Не первый год обратно требует, – губы у нее скривились, черные глаза заблестели. – Я держусь пока, мне здесь хорошо, с вами, но чувствую, что скоро… – Силемпи покачала головой, шмыгнула носом.

Атнер молча обнял ее, пытаясь укрыть от ветра. Будто и ветер в сговоре с рекой, будто может он подхватить Силемпи и унести от него в тот же миг. Силемпи в плечо ему лбом уткнулась, молча пальцами в рукав вцепилась, словно того же самого боялась.

– Не грусти обо мне сильно, Атнер. Я где-то рядом буду, хоть выйти к тебе и не смогу уже. Сбереги только все, что вместе сделали.

– Сберегу, – сказал он твердо, а поцелуй на макушке мягкий оставил.

Река той осенью вышла из берегов, а потом – быстро наступили морозы, сковав воду льдом, и Силемпи выдохнула.

* * *

По песчаному пляжу бегали с визгом дети: один заводила додумался поливать товарищей из пластикового ведерка водой, и теперь у воды происходила нешуточная баталия. Похоже, кому-то прилетело лопаткой, поднялся детский плач, прибежали несколько женщин – разнимать своих чад.

Силемпи поглядывала на берег издали, из-за буйков, чтобы ни один человек не заметил, что она не заурядная купальщица, решившая пощекотать нервы заплывом подальше в Волгу в последние теплые деньки этого лета.

Вутăш в столь людное место привело любопытство, но не к людям в целом, отнюдь. Она всем сердцем надеялась увидеть здесь конкретных людей и молила всех духов разом о том, чтобы они не передумали. В это шебутное время планы у людей так легко срывались, и чудом подслушанный в прошлый раз на пляже разговор не служил гарантией, что они действительно придут.

Сощурившись, Силемпи снова оглядела разрозненную толпу на берегу и наконец заметила тугие черные косички, бьющие по спине девчонку лет десяти.

Пришли.

Той осенью Силемпи не ушла, продержалась до заморозков, но потом пришла весна. Лед пошел трещинами, показалась черная вода, и потеряла она рассудок. Вышла к реке и без памяти обернулась течением подводным, второй раз утопленницей став.

Не сразу смогла она в памяти свою прежнюю жизнь воскресить, но так отчаянно цеплялась за воспоминания, как вода утекавшие, что успела еще на семью посмотреть, на Атнера своего.

Время уносило людей бурным потоком, и Силемпи оставалось только наблюдать за их уходом – издалека, посреди волн прячась, но хоть так.

Девчонка с толстыми косичками с помощью матери стянула ситцевый сарафан и в аляповатом купальнике с рыбками подбежала к кромке воды. Остановилась, едва ноги намочила, пятки в песок провалились. Заглянула в воду черными глазами – на миг замерла испуганно, что-то почуяв.

Силемпи напряглась. Вода звала девочку к себе – несильно, просто приглашала, но вутăш не в первый раз боялась, что однажды зов воды станет настойчивым, беспрекословным и беспощадно заберет кого-то из ее детей к себе.

И не в последний раз. Оттого Силемпи и не спускала с них взгляда у воды, оттого и молчаливой тенью оберегала всех своих детей, надеясь помешать воде забрать их.

Сильнее всего Силемпи боялась, что однажды шыв амăшĕ все же возьмет верх и украдет кого-то: эту ли девочку, ее ли мать, тетю или будущих дочь или сына – на дно, навеки заперев в подводном царстве. Вутăш гнала эти мысли, успокаивала себя тем, что столько поколений сменилось, столько крови намешалось, что уже и не найти концов, – но всегда видела в толпе тех, кого могла назвать своими детьми. Чуяла их безошибочно. А значит, чуяла их и вода.

И вутăш точно знала: вода всегда заберет свое.

Ольга Раудина. «Белые цветы»

Её шаги он слышит ещё до того, как она появляется на пороге. Мягкие, будто плывёт по воздуху, осторожные: наступишь не туда – и сгинешь. Шаги под шелест белой ткани. Ткань струится, пропитывается пылью деревянного пола, скрывает под длинными рукавами тонкие запястья.

Ткань должна была быть красной.

* * *

Я нашёл её в лесу, когда первый раз пошёл один искать ягоды, грибы, а лучше след кабана или хотя бы зайца. Крапива кусала коленки, сухая трава предательски хрустела под ступнями. Несмотря на жар и палящее солнце, здесь ещё было прохладно, пахло сырыми листьями и мокрой землёй. Я представлял, как возвращаюсь домой с добычей. Ноги вели меня сами. Знакомый лес редко заводил в чужие чащи.

Но вдруг поставил подножку – корень, уродливо высунувший из-под земли свой хребет. Перед глазами мелькнули редкие кусты и улетели вверх. Тело падало вниз. Я уже видел, как выкачусь в ягодный ковёр, а липкий сладкий сок окрасит в алый руки и останется несмываемыми пятнами на одежде.

Я выкатился прямо к её ногам, исцарапанным, прикрытым подолом с оборванными краями. Рубаха была старая, желтоватая, в свежих розовых разводах. Девочка – чумазая и спокойная, в облаке спутанных каштановых волос. Она смотрела на меня часто моргая, а потом протянула на крохотной ладони спелую ягоду.

– Кто ты?

Звук моего голоса как будто её обрадовал. Она изогнула брови, чуть наклонилась вперёд и приоткрыла рот. На губах блестел земляничный сок. И на щеках. И на тонких пальцах, которыми она вдруг больно ткнула меня в лоб.

– А ты кто? Живой!

Я потёр лоб. На ладони остался липкий красный сок.

* * *

Тонкой свечой она вырастает на пороге. Белая ткань собрана тесьмой на груди, расшита золотыми нитками на лифе, спущена волнами от пояса по круглым бёдрам к маленьким ступням. В прорезях длинных рукавов, сливающихся с подолом в волны белых складок, иногда мелькают покрытые мурашками запястья. Ей холодно. Ей больно. Ей страшно. Может быть, первый раз в жизни.

Мне тоже страшно.

* * *

Бабушка принялась ругать меня сразу, едва мы переступили порог. Мама бросилась искать чистую рубашку, растерянный отец – во двор, топить баню и приводить мысли в порядок. А бабушка тут же выскочила в сени, зацепив меня под мышку, и принялась разъярённо шептать. Я долго не мог разобрать слов в горячем и быстром потоке. Морщился от кислого дыхания, от её хватки, настолько сильной и цепкой, что ломкие ногти впились в моё плечо. Мучительно соображал: в чём провинился, какую беду навлёк на наш род?

Мне запомнился только конец бабушкиной речи – и то лишь потому, что я разозлился. Я чувствовал себя героем и спасителем. А бабушка сказала, что я зря забрал девочку из леса.

Мне было семь. Я не знал ещё, что её внезапная злость – форма жалости, а за тихим горячим шёпотом прячутся слёзы.

Теперь я вырос. Я различаю гнев и страх. Я знаю, что бабушка желала добра; что мама перешивала свои сохранённые на память в обход запретам девичьи рубахи; что отец со двора прямо в самую чащу увёл козлёнка. Детёныш жалобно блеял, когда его отрывали от матери. Совсем ещё маленький, не поживший и месяца, но упёртый. Отец заколол его на земляничной поляне и три ночи без сна сидел на крыльце: боялся, что духи придут за девочкой.

Но девочка осталась. Получила две рубахи, плетёные лапоточки, одну из материных лент и имя, совсем ей не подходящее. Оно звучало слишком наивно и просто, слишком обычно для дочери леса. Поэтому я зову её Ярой. Просто Ярой.

Когда я первый раз произнёс это, она постучала по моему лбу костяшками пальцев, а потом привыкла.

* * *

Я повторяю имя снова и снова. Громко, мысленно. Слова царапают горло, рвутся с приоткрытых губ, и приходится сжать челюсти, чтобы молчать.

Яра, прошу, вернись домой.

* * *

Мама принялась воспитывать лесную девочку. Вместе они готовили, убирали, а по вечерам пытались заплетать косы. Яра училась быстро. Всему, кроме перетягивания волос тугими жгутами алой ленты. Этим – и только этим – она злила маму. А ещё злила соседей, потому что быстро работала, ходила простоволосой, собирала больше ягод и грибов, чем кто-либо в деревне. Злила соседских детей, потому что не хотела с ними играть. Злила меня, потому что часто била глиняную посуду, первой находила заячьи следы и всегда меня защищала. Даже когда я выпил кувшин молока, своровав у собственной семьи.

Яра сказала, что разлила. Случайно. Ненароком. Наказывайте, раз заслужила.

В тот вечер я, обиженный, сидел на крыльце, строгал деревяшку и чувствовал себя разбойником – сильным, свободным, взрослым и никому не нужным. Ненужным, а значит находящимся не на своём месте. И решил уйти. Собрать котомку, уйти в лес, скитаться, потом поймать лешего или, может, чужака. Привести в деревню: вот, пожалуйста, это я его поймал, а вы сидели со своим молоком.

Я услышал босоногое шлёпанье по деревянному полу. Появилась Яра. Одёргивая рубаху, села рядом на крыльцо и молча протянула веточку земляники.

* * *

Белая ткань соскальзывает с последней ступеньки. Голые ступни касаются земли – ещё тёплой, шершавой, но теперь чужой. Она уже отпустила свою дочь, – намного раньше, чем её отпустили мы.

Я старательно прячу взгляд, но всё же выхватываю слепящий белый подол. Смотрю на него искоса, будто бы неохотно, чувствую, как в каждой частичке тела расцветает трескучее пламя, как оно собирается в круг и разгорается сотнями солнц. Смотрю на крошечные пальцы, выскальзывающие из-под подола на несколько мгновений. На бёдра, скрытые сарафаном, на слишком тонкую талию. На грудь, на открытые, в обход обычаев и традиций, ключицы и плечи.

* * *

Бабушка умирала медленно и тихо. Мы сидели у её кровати по очереди, забывая на время о домашних делах. После отца приходила мама, после матери – Яра, а потом я. Когда я зашёл в дом в последний вечер, сухая рука с обвисшей складками кожей покоилась на голове Яры, низко склонившейся над впалой грудью.

Знакомый горячий шёпот:

– Красивая выросла наша девочка, правда? Тощая только, не откормили.

Я подошёл ближе. В полумраке комнаты бабушкино лицо было совсем серым и неподвижным. Она лежала под полупрозрачной синей простынёй, под которой тёмным силуэтом вырисовывался её скелет – всё, что осталось от некогда сильного тучного тела.

Бабушка впервые назвала Яру по имени и попросила её принести воды. Я успел заметить, какими прозрачными и влажными стали зелёные глаза Яры, когда она уходила. Без её жёлтого сарафана в комнате стало совсем бесцветно и пусто.

– Она красивая, наша Яра. Красота погубит её. Красота всегда губит.

Бабушка умерла ночью, во сне, не выпуская из холодной мягкой ладони земляничные листья.

* * *

Первый цветок расцветает в каштановых волосах Яры. Розовый цветок сереборника от князька, скалящего зубы в противной улыбке. Он сватался к Яре прошлой весной, но получил отказ, который не принял. Он продолжил преследовать её, караулил в поле и у колодца. А потом его сбросила лошадь. Ускакала в деревню, оставив хозяина одного в лесу, неприветливом и чужом, до самой полуночи. Когда он вернулся, то объявил Яру колдуньей. Она только рассмеялась, выйдя на крыльцо с ушатом помоев.

– Сереборник колется, олух. А ты приколол его к самой щеке.

* * *

Когда объявили сбор на капище, я не думал, что это серьёзно. Пошёл туда с поля, в мокрой рубахе – думал, быстро вернусь домой. Когда сказали, что пробуждается Змей, я не поверил. Когда начали называть имена, прислушался. Когда назвали Яру – даже не по имени, просто указали на семью, – я понял, что всё пропало.

– Красивая! Понравится Змею.

– Тонковата, тростинка, зато личико какое…

– Он надолго уснёт.

– Всё равно не наша она, лесная…

Когда я бежал домой по плывущей перед глазами дороге, мне казалось, что завтра мир закончится. Его просто не будет – чёрная пустота, растёкшаяся под чертогом богов по какой-то случайности, ошибке, судьбоносной неточности.

Дома уже было пусто и темно.

Яру я нашёл в лесу.

* * *

В волосах расцветают всё новые цветы: купальница, колокольчик, горстка незабудок, кашка. Я сжимаю в кулаке букет крошечных белых звёздочек, похожих на цветущую землянику.

Когда она приближается ко мне, я чувствую её тёплый сладковатый запах. И поднимаю взгляд.

* * *

– Твоя красота спасёт нас.

Слова князя передала мне мать. Я не хотел оставлять Яру одну после того, как нашёл её в лесу. Снова на земляничной поляне, в зелени которой уже растворились последние алые ягодки. На её коленях рассыпались полевые цветы. Она пыталась сплести их вместе, но стебли то ломались, то выскальзывали из объятий друг друга. Увидев меня, она разозлилась. Потом только сказала, что училась плести венок на Купалу. Никогда не ходила на праздник. А в этом году решилась.

Но тогда, на поляне, она принялась чертить меня, ругать на чем стоит свет, и, когда я упал на колени рядом с ней, хотела по привычке ткнуть в лоб. Я успел перехватить её руку. Обнял порывисто – впервые за столько лет – и отчётливо ощутил её земляничный запах. Мне казалось тогда, что если сидеть вот так, положив мозолистые большие ладони на тонкую талию и спрятав её лицо где-то между моими плечом и грудью, то удастся спрятать её от всего мира. От людей. От князя. От Змея.

«Красота спасёт».

Когда мы с отцом вернулись домой, мать плакала. Яра молча сидела рядом, гладила её по спине одинаковыми отрывистыми движениями и смотрела в одну точку. Когда мы вошли, она быстро выбежала из дома и вернулась только затемно, с полевым букетом, красными пятками от последних переспелых ягод и грязными разводами на щеках.

* * *

Я вижу разводы сейчас, прозрачные, влажные и солёные. Недавние слёзы дымкой растеклись по лицу, оставив едва заметный след. Я почти не вижу их тусклого блеска. Я вижу зелёные глаза, которые она старательно скрывает за опущенными веками.

Когда она подходит ко мне, то по-прежнему прячет взгляд.

Мне хочется, нестерпимо хочется увидеть своё отражение в чёрных зрачках. Хочется прочитать в них просьбу, разрешение или что-то похожее на него. Тогда я сорвусь. Я больше не буду глубоко дышать, чтобы успокоить пылающее в груди солнце, не буду сжимать до боли, до смятых лепестков белые звездочки, похожие на земляничные цветы. Тогда спасу. Тогда разом закончу это медленное умирание, которое зовут обрядом. Наше общее умирание.

Но она на меня не смотрит. Молча ждёт, когда я отдам ей цветок – символ покорности Змею, который мы преподносим ему вместе с самой красивой девушкой поселения.

* * *

Обряд назначили на третий день после сбора на капище, наших объятий на земляничной поляне и ночных рыданий, которые она не могла позволить себе днём и из-за которых я не мог уснуть.

Утром Яра заявила, что готова. Сказала, что это судьба, что так было решено и она не будет противиться. Погрузилась в хозяйство, будто ничего не произошло. По-прежнему помогала матери утром, днём шила себе рубашку – бросила шить свадебный алый, заменив на погребальный белый, – а вечером уходила в лес. Одна, сколько бы я ни пытался идти за ней. Просто растворялась в чаще, и я надеялся, что она не вернётся. Спрячется там, в родном лесу, и сможет избежать смерти. Хотел этого и бесконечно боялся.

Вечер перед обрядом выдался прохладным и тёмно-синим. Отец ушёл в лес, а мать – за деревню, туда, где один за другим росли могильные холмы. Я не верил, что жертвы предкам спасут от Змея, но родителей они успокаивали. И Яру как будто бы тоже.

Когда я вернулся домой с крошечным букетом белых цветочков, Яра была дома. Сидела на кровати, лицо закрывали длинные волосы. Она пыталась заплести их в косу. Первый раз за долгое время.

Пряди распадались, топорщились и выскальзывали из пальцев. Измятая лента алой змейкой покоилась на коленях.

Скрипнула старая половица.

Яра резко выпрямилась. Длинные пряди рассыпались по плечам, открывая лицо. Непривычно бледное и испуганное. Я ждал, что она что-то скажет: объяснится, пошутит, начнёт ругаться в конце концов. Но бесцветные губы вдруг скривились в жалкую, робкую улыбку. Кончик носа дёрнулся. И я с удивлением понял, что она вот-вот заплачет.

На её колени скатились первые слезинки. Яра отвернулась.

Я не знал, что сказать.

Когда я сел рядом и осторожно дотронулся до плеча, она вдруг дёрнулась, точно коснулась пламени, повернулась – покрасневшие глаза смотрели так открыто и доверчиво, что в лёгких разом закончился воздух, – а потом прильнула ко мне всем телом. Зацепилась за рубаху на груди и уткнулась носом в ключицу. И замерла.

Я чувствовал на коже горячие слёзы, прожигающие насквозь, растворяющиеся где-то внутри, причиняющие боль. Казалось, боль наша общая. Казалось, кипящая солёная вода внутри неё – раскалённые жидкие угли. Потому что она была пламенной. Потому что обжигала шею отрывистым дыханием и пахла дурманящим сладким лесом.

Ладонь скользнула по её затылку, шее, к спине. Растянутая горловина рубашки приоткрыла лопатки, и на правой пальцы нащупали две крошечные, чуть выпуклые родинки. Были ли рядом ещё – ладонь сама скользнула под грубую ткань. Касание за касанием, линия за линией. Но родинок больше не было. Пальцы чувствовали только жар кожи, покрытой мурашками.

Яра перестала плакать. Ладони перестали сжимать край моей рубахи.

Я замер.

Яра слегка отклонилась назад – я тут же убрал руки с её спины – и посмотрела на меня. Потом зелёный взгляд скользнул на щёки, нос, губы, подбородок. Она изучала моё лицо так внимательно и открыто, будто видела первый раз. И по-прежнему сидела так близко, что я мог различить прозрачные слезинки, дрожащие между её ресниц. Она провела пальцами по моей щеке, дёргано, но весело улыбнулась – наверное, кололась жёсткая щетина. А потом потянулась вперёд.

Робкий поцелуй попал в уголок моих губ. Яра тут же отпрянула, испугавшись самой себя. Но в зелёных глазах теперь читалось что-то такое простое и смелое, что расставляло всё на свои места и давало разрешение.

Я не мог ей сопротивляться. И не хотел.

* * *

Яра не смотрит. Волосы спадают вперёд, прикрывая лицо. Цветы, вплетённые в каштановые волны чужими руками, горят яркими пятнами. От них рябит в глазах. От них хочется избавиться. Освободить бледную кожу от царапинок, подаренных обидчивым сереборником. Освободить талию от пояса лишних юбок, скрывающих непривлекательную тонкость. Освободить Яру от сочувствующих и жадных взглядов, от княжеского приговора, от смерти, которая её уже забрала.

Во мне пылают солнца. Они пульсируют и мешают дышать, когда я поднимаю руку с белыми звёздочками, похожими на цветы земляники.

И шипят, когда ладонь, намеренно задевшую шею, обдаёт холодной водой.

Яра белая.

Яра холодная.

Яра неживая.

* * *

Поцелуй тянулся долго, терпко, но его становилось мало. Хотелось ещё. Чаще вздрагивать от её неожиданно смелых прикосновений к спине и бёдрам. Слизывать соль кожи, проводить линии от щеки до ключицы – и слушать, как дыхание Яры становится тяжёлым, шумным, лесным; как обрывается в горле стон – короткий, звонкий, за стиснутыми зубами; как руки то отталкивают, то сильнее притягивают к себе. Так близко, что каждый изгиб её тела горит на мне.

Смелея, опускаться ниже. Ждать, пока от лёгких прикосновений к спине – сверху, от шеи, вниз, впитывая пальцами каждую родинку и прочерчивая каждый изгиб, а потом обратно, мучительно медленно и осторожно – она выгнется навстречу, и щекотать ямку между ключиц кончиком языка.

Злиться, натыкаясь на край рубашки, чуть сползшей вниз и едва, почти невинно приоткрывающей грудь. Слишком невинно. Слишком мало.

Желать большего.

Останавливаться на зыбкой границе края рубашки. Стоит слегка потянуть его вниз…

Замирать, чтобы вдохнуть глубоко и не дать сорваться.

А потом снова ловить губы губами.

Снова лишать и лишаться воздуха.

* * *

Яра не поднимает взгляд, пока я пытаюсь зацепить тонкие ломкие стебли за её пряди.

Падает первый цветок. Я порвал стебелёк на две части.

Солнца во мне разгораются до болезненного жжения. Я не могу вдохнуть: грудь скована железом. Каменные пальцы не слушаются. Мысль о том, что я опоздаю, пробивает голову кузнецким молотом. Мне больно. Мне страшно. Я тороплюсь. Я должен успеть.

Падает второй цветок. Смятые белые лепестки летят в траву, тут же теряются и тают.

Яра накрывает своей ладонью мою, нарушая очередной запрет. И я наконец дышу. Холодная майская ночь расправляется внутри меня, заполняет студёной водой. Боль не проходит. Она меняет форму, выпускает шипы, впивается изнутри. Застывает.

Пальцы Яры исчезают с запястья, оставив четыре полосы невесомой нежности. Ледяные шипы внутри меня не растворяются в ней. Они остаются неподвижными, продолжают причинять боль, когда я негнущимися пальцами вплетаю в волосы звёздочки. Близко к шее, чтобы о них знала только она, только Яра. Получается.

Прежде чем она уходит, я успеваю заметить лёгкую улыбку на бледных губах.

* * *

Стоило мне отпрянуть, Яра тут же отвернулась. Меня всё ещё тянуло к её краснеющей пятнами шее. Руки кололо от желания повернуть её лицо к себе, сдёрнуть наконец проклятую рубаху и… Я зажмурился и сжал кулаки. Нарушать очередной запрет было нельзя. Иначе накажут. Иначе ей будет плохо. Иначе Змей не примет её, укусит, отравит, утопит.

Иначе ей будет плохо.

Я повторял это вновь и вновь, пока воображение дорисовывало то, что скрывала рубаха, стоило слегка потянуть вниз.

Яра позвала по имени. В тихом голосе звенело недавнее напряжение. Поэтому просьба прозвучала неуместно и странно:

– Будь последним.

Значение её слов я понял после того, как согласился. Она благодарно улыбнулась, наклонилась ко мне, овеяла земляничным ароматом.

– Посмотри, как я умру… Будь тем, кто отпустит меня умирать.

* * *

Край белого сарафана скользнул за пределы моего зрения. Перед глазами осталиась тёмная трава и несколько раздавленных звёздочек, похожих на цветы земляники.

С реки веет холодом. Я чувствую собственными ногами, как её ступни погружаются в илистый песок. Песок обволакивает, затекает между пальцев, щекочет пятки.

Всплеск.

Звук движущегося дна.

– Змей ползёт…

– Заберёт. Точно заберёт.

– Ещё бы не забрал. Хоть и дикая, а красивая девка какая.

– Да, вон дуга из воды мелькнула. Приполз.

Когда я поднимаю голову, мир растекается пятнами. Реки не видно. Видно чужие спины. Из них звучат, гудят, шипят голоса – торжество, трепет, предвкушение. Какая радость: Змей заберёт очередную девицу!

Красивая же! Судьба у неё такая.

Ей сами боги послали белые одеяния и каштановую косу. Сами боги отдали нечисти. Сами боги отправили на землю, чтобы вас спасти, не иначе.

Всплеск.

Пахнет илом и затхлой водой.

Я просачиваюсь сквозь разноцветные пятна.

«Будь последним.»

Я первый.

Стою перед толпой и смотрю на тебя в белых одеждах, по пояс в ледяной весенней реке. Смотрю на твои цветущие волосы, на опавший сереборник, плывущий перед тобой вялыми полуживыми розочками.

Я смотрю на тебя.

Я вдыхаю запах леса, земляники и твоей кожи.

Я стараюсь запомнить твою улыбку.

Я ловлю твой взгляд, тёплый и нежный. Радостный взгляд ребёнка, который встретил на лесной поляне другого ребёнка.

Наконец-то ты посмотрела на меня, Яра.

Я шагаю вперёд, в ледяной ил.

И ты исчезаешь.

Ты исчезаешь.

Холодная вода смыкается над твоей головой. Заливается в нос, наполняет лёгкие и всю тебя изнутри. Солнца, которые ты зажигала во мне, остывают.

На твоём месте изгибается сильное скользкое тело в тёмно-серебристой, блестящей в лунном свете чешуе.

Тебя нет.

Тебя нет в реке, которая расцвела выпавшими из волос цветами. Купальница, колокольчик, горстка незабудок, кашка. Не хватает только белых звёздочек, похожих на цветы земляники.

Тебя нет в обедневшем, осиротевшем доме. Твоя лента останется лежать на лавке, мятая и ни разу не вплетённая в косу.

Тебя нет в лесу, который отпустил тебя первым.

Тебя нет на земляничной поляне. И поляны тоже нет. Её перерезал дуб, упавший не то от старости, не то от ветра, не то от горя. Он плачет горячей смолой и медленно остывает.

Я тоже плачу, прислонившись к нему спиной. Так, чтобы неровная кора впивалась в кожу, стирая твои прикосновения, болезненно приятные и отчётливые. Так, чтобы слиться с мёртвым дубом воедино и навечно.

Я белый и холодный.

Моё солнце в груди проткнули ледяные шипы.

Я неживой.

Твоя красота спасла целый мир, но сгубила две жизни.

Я мёртвый.