Справа от последнего в третьем ряду стола на невысокой подставке стояла избирательная урна, маленькая и стеклянная. "Полная прозрачность во всем – вот залог настоящей демократии!" – вспомнились мистеру Симонсу чьи-то слова. Он хмыкнул. Все происходящее меньше всего напоминало демократию.
Пироги оказались превосходными! И среди них ни одного ягодного или фруктового, только мясные. Разнообразие вкусов достигалось за счет теста, овощей, сыра и всевозможных пряностей. Как можно оценивать настолько непохожие шедевры, Дариус не понимал, но честно постарался распределить места в соответствии со своим вкусом. Когда все бюллетени были заполнены и опущены в урну, место у микрофона вновь занял Ричард Гронинген.
– Гости сделали свой выбор! Не будем тянуть и узнаем имя проигравшего.
Мистер Симонс ожидал, что сейчас выбежит специальный человек и удалится вместе с бюллетенями для подсчета голосов. Но по граням стеклянной урны засветились многочисленные лампочки, она загудела и выплюнула сквозь прорезь у самого дна маленькую карточку с единственным номером. Будущий мэр самолично сходил за результатом и, сверившись с карточкой, вновь заговорил.
– Миссис Дэлайли, выйдите, пожалуйста, вперед.
Из ровной линии образцовых домохозяек сделала шаг вперед невысокая шатенка в зеленом платье с воротничком. Руки ее тряслись, на глаза наворачивались отнюдь не радостные слезы, но улыбка сохраняла свое очарование. Мягкая, дружелюбная, ненастоящая.
– Миссис Дэлайли, я сожалею о вашем проигрыше, но поздравляю вас с новым званием супруги помощника мэра. Похлопаем, дамы и господа!
Раздались громкие, отчаянные аплодисменты.
– Мистер Дэлайли, завтра утром я жду вас в мэрии не позднее девяти часов утра. И еще раз поздравляю! А теперь проводите супругу домой, у нее ноги подкашиваются от волнения.
Неудачливая домохозяйка и новый блюститель правопорядка удалились по одной из многочисленных мощеных дорожек.
– Леди и джентльмены, прошу минуточку внимания. Теперь, когда официальная часть окончена, мы приступаем к неофициальной. Танцуют все!
Заиграла громкая задорная музыка, неискренние люди с неискренними улыбками принялись неискренне веселиться. Движения их были точны и совершенны, улыбки светлы и прекрасны. Мистера Симонса пробрала дрожь. "Уехать! Срочно уехать! Ну их к черту, вместе с идеальным миром!" – с этими мыслями мужчина как можно незаметнее отошел к краю площади и, убедившись, что в его сторону никто не смотрит, побежал к стоянке. Никто его не остановил, никто не окликнул, даже столб на этот раз светиться не стал. Просто маленького зеленого "пежо" на парковке уже не было. Как не было и белого фургончика, как не было вообще ни одной машины. За спиной Дариуса послышались шаги. Много шагов. Мужчина обернулся.
– Из Хэйвен Хиллс не уезжают, мистер Симонс. Для вас подготовили чудесный домик с садом. Куда вам спешить? Вы заслужили провести оставшиеся вам годы в спокойном, приятном, ИДЕАЛЬНОМ месте. Вдова мэра, к слову, заваривает просто потрясающий чай, – Ричард Гронинген подмигнул, остальные жители молча стояли и улыбались.
– Но это не жизнь! – вскричал невольный пенсионер, широким взмахом руки указывая на предполагаемых соседей и город в целом, – Это тюрьма, каторга, тоталитаризм, в конце концов! Живые куклы с пластиковыми улыбками играют в людей!
– Сожалею, но вы только что нарушили наши правила, – сокрушенно покачал головой новый мэр, – Мне очень жаль. Связать его. Завтра проведем внеплановый Праздник Домашнего Пирога. Боюсь, за месяц мясо окончательно испортится.
Тому, кто будет здесь после меня.
Если ты читаешь эти строки, значит, ты и сам столкнулся с Неведомым. Ибо только встреча с Тайной способна столь пагубно отразиться на человеческом рассудке. Быть может, впрочем, твой разум находится в лучшем состоянии, чем мой, и ты сможешь сложить воедино собственные переживания и мои скромные записи. Я благодарен тебе уже за то, что ты читаешь это, дорогой друг. О да, именно друг. Как иначе назвать человека, который делит с тобой одну на двоих комнату, одни на двоих вопросы и одно на двоих безумие?
Замечал ли ты когда-нибудь здание нашей больницы с улицы? Натыкался ли ты на эти мрачные каменные стены взглядом во время вечерних прогулок? Испытывал ли ты трепет перед бесчисленными башнями и шпилями этого замкоподобного строения? Я – нет. Я мог бы поклясться, что в нашем маленьком городе, где каждая из семи улиц знакома до последнего камешка, нет Сумасшедшего дома. И одно это свидетельствует о болезни ума больше, чем любой из моих кошмаров. Иногда даже само существование нашего городка вызывает у меня сомнения. По крайней мере, в том виде, в котором все мы его знаем. Паранойя? Не исключено. С каждым днем во мне что-то рассыпается, как песочный замок при сильном порыве ветра. Потому и пишу. Пока еще помню, пока еще мыслю, пока еще могу держать перо.
Мне хочется спросить тебя о многом, мой невольный товарищ, и как же жаль, что я не узнаю ответов! Но, возможно, они будут доступны тебе. Каждый раз, задавая вопрос, я буду отвечать на него со своей стороны, тогда у тебя будет больше пищи для размышлений. Если же твое безумие отличается от моего, и тебя посещают совсем другие видения и совсем иные вопросы, сохрани эти листы для того, кто придет после. Быть может, ему они сослужат добрую службу.
Я родился здесь, в Нью Хармони, впрочем, как и все, кого я знаю. Ребенком я был весьма активным, но друзей так и не завел. Одноклассники и соседские ребята были слишком запуганными и задавленными железной дисциплиной, царящей в большинстве семей. Мои родители являлись исключением и всячески поддерживали и развивали в нас с братом самостоятельность и тягу к знаниям. Неусидчивость и любопытство – вот движущие силы, управлявшие нашими судьбами с ранней юности. О, сколько проблем и беспокойства доставляли мы своей доброй матушке бесконечными вопросами и бесшабашными экспериментами! Сколько гневных отповедей мы получали в библиотеке за невозвращенные вовремя книги!
Мы часто пренебрегали запретами и ограничениями, предпочитая монотонным школьным лекциям задумчивый шелест камыша на озере Даркнесс или таинственную тишину железнодорожной станции. Если по недавно проложенной дороге и проезжали поезда, то мы ни разу их не заставали. Никаких поездов, никаких людей, никакого шума. Тихий у нас городок.
Кстати об этом. Довелось ли тебе, милый друг, хоть раз встречать приезжего? Или, быть может, кто-то из твоих знакомых напротив, покинул родные места?
Прошу простить меня за отрывистые записи и чернильные кляксы. Иногда на меня внезапно находит сон, последнее время все чаще. А во сне ко мне приходят Они… И я просыпаюсь в холодном поту и с бешено колотящимся сердцем, пытаюсь вспомнить детали кошмара, но тщетно… Только тают обрывки воспоминаний, еще недавно бывшие моей жизнью наяву. Постараюсь собраться и излагать все по порядку, хотя сосредоточиться действительно непросто. Еще эти шорохи… О них я тоже потом расскажу. Наверное, и ты их слышишь. Хотя… как знать.
По мере того, как мы росли, мой брат всё чаще заговаривал о ночи. Она манила его своими тайнами. Я уже тогда понимал, что запертые на ключ ставни и строгий комендантский час не смогут его удерживать долго. Я боялся, что он решится на ночную вылазку, и в то же время завидовал его смелости. Я надеялся, по крайней мере, что он предупредит меня, что у меня еще будет шанс отговорить его от опрометчивого и, несомненно, смертельно опасного шага. Но однажды утром я проснулся от отчаянного крика матушки, стоящей в дверях детской и глазами, полными слез, глядящей на распахнутые ставни. Постель брата была аккуратно заправлена, занавески на окне колыхались от предгрозового ветра, а на прикроватной тумбе подрагивал обрывок книжной страницы. Я встал и на подгибающихся от страха ногах подошел к нему поближе. Даже взять в руки я его не мог, скованный суеверным ужасом и беспокойством за судьбу самого близкого друга. Поперек ровных книжных строк красовалась жирная угольная надпись, сделанная корявым и торопливым почерком: «Скоро вернусь».
Это был первый и единственный раз, когда брат солгал мне. Ушедшие в ночь еще ни разу не возвращались. Не вернулся и он. Мама выскочила из дома, без конца выкрикивая имя сына. Она стучала в двери соседей, хватала их за руки и слезно умоляла помочь в поисках. Люди, которые еще вчера вежливо улыбались и звали на совместный пикник, неловко отводили глаза, вежливо, но непреклонно, отказывали и закрывали двери. Один за другим, мама обежала так все окрестные дома и села в отчаянии посреди дороги. Силы покинули ее. Предательство и безразличие, проявленные теперь уже бывшими друзьями, больно ранили ее и без того разбитое сердце. Тогда я понял, что мое детство кончилось. Матушка, прежде такая сильная, такая уверенная и жизнерадостная, сломлена. И все, что я мог сделать, это как можно скорее взять себя в руки и стать для нее опорой. Эти мысли пронеслись в моей голове ураганом, сметая на своем пути страхи и тревоги, уничтожая наивную расслабляющую уверенность, что взрослые со всем разберутся.
Я вскочил на велосипед и на всей доступной моим трясущимся ногам скорости поехал в аптеку, где отец служил церковным надзирателем. Новость об исчезновении брата, как мне показалось тогда и кажется до сих пор, больше разозлила его, чем шокировала. Думаю, он давно подозревал, что комендантский час и связанные с ним тайны вызывают здоровое любопытство двух непоседливых мальчишек. Подозревал, но все равно не стал пугать или наказывать, чтобы мы поумерили свой исследовательский пыл. Не знаю, благодарен ли я ему за понимание или скорее виню в случившемся. В конце концов, воспитывал он нас с братом одинаково, но я в ту ночь остался дома. А значит, если и есть в том вина отца, то степень ее столь незначительна, что на мое к нему отношение это не повлияло.
Как только я договорил, отец сжал в руке крест, висевший у него на шее и исчез. Всегда в этом смысле завидовал церковникам. Нам-то, простым смертным, пешком ходить приходится. Хотя цена за Божьи Пути, на мой взгляд, слишком высока. Я бы не решился.
К моему возвращению матушка уже перестала заливаться слезами. Предполагаю, что запасы из попросту иссякли. Она сидела на крыльце с чашкой травяного чая, от которого за милю, кажется, тянуло мятой и зверобоем. Глаза ее, красные и опухшие, смотрели невидящим взглядом в одну точку куда-то поверх моего плеча. Я прошел в дом, так и оставшись незамеченным. Отец сидел на Месте для Молитвы с закрытыми глазами. Я вздохнул и сел на пол прямо перед ним. Знал, что запрещено, но было так страшно. Будто не только брат пропал, но и вся семья постепенно растворяется прямо у меня на глазах.
Спустя час мы приступили к поискам, понимая всю безнадежность нашей затеи. Пропавших следует отпускать бестрепетно и, как написано в Книге Света, «не тревожить души ушедших в ночь скорбными причитаниями, ибо Божье время – день, а судьбы попавших во Тьму неподвластны более Богу, ни времени, ни смерти»
***
С того темного для нас дня все изменилось. Матушка больше не проявляла ни прежнего жизнелюбия, ни любознательности, ни заботы. Теперь эта забота нужна была ей. И, Бог мне свидетель, я старался как мог. Книги, игры на свежем воздухе, походы на рыбалку – всё это было забыто и заброшено в угоду скорбным обстоятельствам. Вся наша жизнь стала олицетворением той боли и отчаяния, что испытала наша семья.
Соседи нас сторонились, как всегда поступают в Нью Хармони с Потерявшими Свет. Церковники отца не изгнали, и за то им моя вечная благодарность. Что бы тогда с нами было? Более того, приближалось время моего Становления и в наш скромный дом потянулись вереницей Богословы.
Приходили ли они к тебе, дорогой друг? Слушал ли ты с восхищением и неверием их предложение, трепетал ли перед их угрозами? Послушал ли ты их? Впрочем, последний мой вопрос ты волен оставить без ответа. Если ты оказался здесь, я могу догадаться и сам.
Первый визит вежливости состоялся за месяц до моего четырнадцатого Дня Рождения и разбавил серость наших будней черной кляксой Предсказания. Отец с самого утра умчался в Храм. Пешком, разумеется. Босые пятки его еще долго стояли у меня перед мысленным взором. Уж больно непривычное это зрелище – пеший Церковник, пусть даже и видел я его каждый год в начале осени. Все-таки забавно это. Мы завидуем служителям Света за их тайны, их возможности и умения, за их единство, а пред Богом и Храмом всё одно – просто люди. Как ты или я. Впрочем нет, мы-то с тобой уже даже не люди.
Гостя мы встретили на закате, чинно выстроившись у калитки в ряд. Матушка, закутанная в Благость по самые глаза, отец, перебирающий молитвенные четки, скрывая волнение и я. Признаюсь, я тоже испытывал сходные чувства, но по причинам куда менее праведным. Однажды мне довелось случайно подслушать разговор двух вдовушек, которые обсуждали Церковников и их способности заглядывать прямиков в души людей. Тогда я только ухмыльнулся такому забавному и абсурдному предположению, но теперь, перед лицом надвигающегося Становления, воспоминание это выплыло из глубин сознания и полностью захватило меня. Что откроется Богослову в моих глазах? Страх? Боль от потери родного брата? Любопытство, граничащее с презрением к правилам?