Kitabı oku: «Вихри сансары», sayfa 4
Эльвира Николаевна придумала для Кати роль «Мисс удивление», наделила ее остроумно-саркастическими фразами, и та заблистала в ближайшей же постановке. Прошел месяц-другой, а Катя не сбегала. Готовясь к новым ролям, она с упорством осваивала чтение и письмо.
Вот для таких девочек Эльвира Николаевна искренне, изо всех сил, пыталась превратить жизнь в праздник.
***
У девочек из приюта были такие исковерканные судьбы, наполненные трагическими историями, что на их фоне меркли даже фантазии интернатских детей. Всякий раз, когда кто-то рассказывал историю своей жизни, у Майи все внутри сжималось, а сердце так клокотало, что готово было вырваться из груди.
– Слава богу, что чаша сия миновала меня, – повторяла Майя, как молитву, непонятно откуда пришедшую ей в голову фразу.
Судьба одной только Софии из Молдавии могла послужить сюжетом романа.
Шестнадцатилетняя красавица София имела божественный голос. Блаженная Эльвира Николаевна отчаянно изыскивала способ оставить ее в России в надежде сделать из нее оперную диву. Куда она ее только ни водила, кому только ни показывала! Все с восхищением слушали одаренную девочку, но помочь ничем не могли. Ни российского гражданства, ни образования, кроме четырех классов начальной молдавской школы, да и то без документов, София не имела.
Как-то Майя весь вечер шила с Софией костюмы к очередному карнавалу, и та рассказала ей про всю свою жизнь.
– Мы жили в деревне, – начала свой рассказ София. – Родители много работали, но жили бедно. Когда мне было двенадцать лет, в один год умер папа, а за ним и мама. Я осталась со старшими братьями, которые посчитали, что землю, доставшуюся в наследство от родителей, на троих делить ни к чему, и выдали меня замуж за какого-то городского наркомана. Причем еще и продали нас обоих цыганам, с уговором отправки в Россию.
– Как замуж, – не поняла Майя, – тебе же было только двенадцать лет!
– Двенадцать лет? – с сарказмом заметила София. – Да у нас в селе и десятилетних замуж выдавали, а в двенадцать те уже и рожали. Многие хотят пораньше избавиться от дочерей, вот и отдают кому попало. Так вот, привезли нас цыгане безо всяких документов в ящиках в Москву, мужа моего определили на рынок, а меня в квартиру, из окон которой был виден Кремль.
– Прислугой? – попробовала догадаться Майя.
– Если бы, – отозвалась София. – Сексуальной рабыней.
– Так тебе же двенадцать лет, – с ужасом в голосе заметила Майя.
– Уже тринадцать, – продолжала София, – но от этого не легче. Да была я там не одна – еще девчонка пятнадцати лет и мальчик десяти. Девица мне сразу объяснила, что фордыбачиться не стоит, здесь не лицей, а буду выделываться, сломают ребра и все равно заставят. Изнасилованной я уже была. Мой муж-наркоман делал со мной это против моей воли, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Что с нами только ни творили эти уроды. Ты мне сейчас расскажи, что такое возможно, я не поверю. А приходили, кроме богачей, и артисты, и политики. Я и сейчас в телевизор плюю, когда их там вижу. Квартира была богатая. Я была в Эрмитаже – не отличить. Еду приносили из ресторана, больше не для нас, а для гостей, так что чего я только там не видела. Иногда даже не предполагала, что это можно есть, а уж как – и представления не имела. Где-то через год нас всех троих кто-то заразил сифилисом, и меня снова вернули цыганам. Кстати, за этот год нас ни разу не выпустили на улицу. Представляешь, тюрьма в золотой клетке.
София за время пребывания в приюте неоднократно давала интервью разного рода телекомпаниям, в том числе иностранным, и с пафосом рассказывала свою историю как некое достояние своей жизни.
– Так что было дальше? – спросила Майя.
– А дальше был ад кромешный. Меня привезли в табор под Санкт-Петербургом и сразу к барону. Тот, ни слова не говоря, взялся меня насиловать.
Я кричу:
– Я сифилисная!
А он:
– Напугала, знаем мы вас.
Это животное часа три выделывало такое, что ни одному народному артисту в голову бы не пришло. Когда меня, едва живую, увели от барона, я без конца твердила, что меня из Москвы увезли, потому что нас сифилисом заразили, и что я барону об этом пыталась сказать, а он не поверил. Вероятно, на всякий случай меня отвезли в венерологический диспансер, где подтвердили болезнь, и тут же обратно к барону. Тот бил меня дольше и усерднее, чем насиловал. Отбил обе почки, переломал все ребра. Когда я, едва живая, цыгану, который меня возил, сказала: «Я ведь предупреждала», тот ответил, разведя руками: «Так кто вас знает». Меня отнесли то ли в дом, то ли в сарай, у них одно от другого отличить сложно. Здесь часть девочек десяти-пятнадцати лет «обслуживала» клиентов, причем порой по десять, а то и по двадцать в день, а других хозяева отправляли собирать милостыню на улицах и в метро. Когда я оклемалась, меня пристроили возить в метро девочку, тоже из Молдавии, которая там у себя дома впуталась в какую-то историю, убила что ли кого-то, и вот ее привезли сюда. Дети, просящие милостыню должны вызывать сострадание, – ежась от неприятных воспоминаний, продолжала София, – и тот, который привез меня в табор, изуродовал ее крутым кипятком. С тех пор вся левая сторона тела у нее обварена с головы до ног. Так вот я возила ее в инвалидной коляске по вагонам метро, и мы собирали милостыню.
– Так не сбежали-то что? – взволнованно почти выкрикнула Майя, как если бы она указывала Софии путь к спасению.
– Да-а-а! – озлобленно оборвала ее рассказчица. – Одна сбежала. Ее поймали и нас же заставили ее бить, а кто не бил, получал за нее. Бедняжке сломали руки и ноги, отбили внутренности. На глазах у всех она умирала два дня. Потом ее похоронили тут же, в огороде. После этого они сказали:
– Бегите, двери мы запирать больше не будем.
Майя заплакала и сквозь слезы попыталась указать на последний островок спасения.
– А милиция? Вы же были в метро, могли обратиться за помощью к милиционерам.
– А что милиция, будто они ничего не знают… Да они заинтересованы в нас. Побирайтесь, ребята, еще даже помогут спустить эту колясочку по эскалатору. Но наверх просто так уже не выпустят: милиционеры на выходе отбирали все деньги, которые мы собирали по вагонам. Их совсем не волнует, что нас до полусмерти изобьют, если мы не принесем вечером денег. Правда, я скоро приспособилась, – продолжала свое ужасное повествование София. – Я стала петь, хотя в этом не было нужды, вид у моей подопечной был ужасающий. Представляешь, одна сторона лица молоденькой красивой девочки, а другая – уродливой старухи. Я до сих пор не представляю, как они это сделали. Стоит увидеть ее во сне – просыпаюсь с диким криком. Так вот, как только набираю нужную цыганам сумму, выхожу одна из метро, прячу деньги в тайник, спускаюсь и работаю дальше. Все остальные деньги, что утаим или выпросим у милиционеров – наши. А деньги, надо сказать, оставались немалые. Питались мы в ресторане, до поселка добирались на такси.
Уловив в голосе Софии задорную нотку, Майя перестала плакать. «Может, она и не нуждается в моем сострадании? – подумала она и спросила:
– А дальше? Что же было дальше, как ты освободилась?
– Понравилась я одному милиционеру. Сначала деньги перестал отбирать, заменив поборы сексом. А потом и вовсе разжалобился и привез меня сюда.
– А как же та девочка с ожогом? – робко спросила Майя.
– А что ей, у нее другого пути нет. Сложила она свою инвалидную коляску и отправилась в табор. Ходить-то она могла. Коляска – это так, для сострадания. Говорят, она и сейчас в метро работает. Здесь меня подлечили и готовят к отправке в Молдавию. Оставаться я здесь не могу по закону. Не знаю, что меня там ждет? – печально закончила свой рассказ София.
Последний костюм был готов. Назавтра ждали мальчиков из суворовского училища, для чего готовили театрализованное костюмированное представление.
***
Никто не знал, откуда блаженная Эльвира Николаевна все это брала, но тканью, которой пользовались девочки, можно было одеть целый театр. Материал предназначался исключительно для пошива театральных костюмов, но искушение было велико, и девочки тайком шили себе модные наряды. Понятно, что для этого нужен был навык, а для отдельных моделей даже мастерство. Непостижимо, но и то, и другое девочки освоили с легкостью. Когда тайна раскрылась, Эльвира Николаевна не стала ругаться, а предложила им открыть ателье модной одежды для подростков. Предприятие заработало. За незначительные деньги девочки творили чудеса портняжного дела. Педагогическая новация Эльвиры Николаевны обошла страницы всех газет. Редкий телеканал не снял по этому поводу сюжет.
***
Постепенно Майя стала приспосабливаться к условиям жизни в приюте, но для нее было необъяснимо поведение воспитанниц.
С одной стороны, они с неподдельным энтузиазмом откликались на педагогические новации, которые проповедовала Эльвира Николаевна с подвижниками, неиссякаемыми на творчество и возвышенно-романтические идеи. Казалось, будто девочки изменились, изменились навсегда.
С другой, по вечерам, когда кроме охранника, находящегося где-то далеко на входе, никого не было, те же девочки с вечно торчащими изо рта сигаретами, общающиеся исключительно матом, выясняли отношения в жестоких драках.
Майя вела себя предельно сдержанно и деликатно, что, впрочем, не всегда помогало в общении с истеричными и агрессивными девицами, и ей иногда перепадали затрещины и оплеухи. Майя при этом не ввязывалась в драку, не закрывалась, не плакала. Руководствуясь древней индийской мудростью: «Низкий на все отвечает грубостью, средний – грубостью на грубость, достойный же никогда не груб, как бы с ним ни обращались», она стоически произносила: «Ненасилие – вот мой жизненный принцип». И никто не вязался к ней, любой инцидент на этом исчерпывался.
Когда Майя оставалась одна, она думала только о хорошем. Она перебирала все радужные картинки своей жизни, начиная от раннего безмятежного детства и кончая последней репетицией, где она научила девочек так понравившимся им движениям индийского танца одисси.
***
Однажды Эльвира Николаевна влетела в столовую и восхищенно воскликнула:
– Девочки, объявлен городской конкурс на рассказ о животных. Конкурс так и называется: «О братьях наших меньших». Я заявила о нашем участии.
Ее обращение осталось без внимания, воспитанницы молча завершали трапезу.
– Лера, – обратилась она к девочке, направлявшейся к выходу, – ты у нас пишешь стихи, подключайся.
– Вы же сами сказали – стихи. А конкурс объявлен на прозаический рассказ. Вон пусть Майка и пишет, она своими заповедями о вселенской любви всех разжалобит…
– В самом деле, Маечка, напиши, – уже без оптимизма обратилась к ней Эльвира Николаевна.
Майю постоянно преследовала память об автокатастрофе. При этом она всякий раз вспоминала Рыжуху и наделяла ее разными судьбами в зависимости от собственного душевного состояния. Подавленная последними событиями, происходившими в приюте, Майя написала грустный рассказ под названием «Рыжуха». В качестве эпиграфа Майя взяла слова из «Маленького принца» недавно открытого ею замечательного писателя Антуана де Сент-Экзюпери: «Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил».
«Рыжуха, небольшая дворняга, прозванная так за необыкновенно рыжий цвет шерсти, жила на территории дома отдыха и кормилась тем, что давали ей отдыхающие, – начала повествование Майя. – Теперь, когда наступила зима и ночами Рыжухе было холодно под открытым небом, она нашла себе приют в металлических конструкциях, беспорядочно разбросанных возле кочегарки, тепло от которой распространялось и на её ночлег. Изредка она заходила в котельную и смотрела, как кочегары бросают уголь в печи, от которых тянуло теплом. А когда из топки вылетали искры, Рыжуха заливалась звонким и радостным лаем. Заметив это, один из рабочих вызывал их специально, и Рыжуха в знак благодарности подбегала к нему, виляя хвостом, и терлась мордой о засаленные голенища его сапог. Все кочегары привыкли к ней и не прогоняли, а иногда, глядя в ее умные глаза, жаловались на свои житейские неурядицы. Часто они кормили ее отходами пищи, и она всех их считала своими хозяевами. Кроме одного.
С лицом, изуродованным в пьяной драке, он был страшен, и люди сторонились, когда на их пути попадался Кривой – так они его называли. Но Рыжуха не любила его не за то, что он был безобразен, а за те мучения, которые он ей приносил. Всякий раз, когда ему от кого-либо доставалось, он подманивал к себе Рыжуху, показывая ей что-нибудь съестное, и едва она приближалась, хватал ее за шкуру, больно выкручивал уши и, сдавливая горло, ругался в пьяном угаре.
Рыжуха скулила, вырывалась, а он пинал ее большими сапогами и кричал:
– Пшла вон…
Вот и теперь он на корточках сидел под сосной, держал в руках большой вареный хрящ, от которого валил пар и разносился такой вкусный дурманящий запах, что Рыжуха, скуля от голода и виляя хвостом в надежде, что он все же не станет ее мучить, подходила к нему, как бы говоря:
– Я не хочу тебе зла, я ни в чем не виновата перед тобой, я готова стать твоим другом, только не бей меня.
Но когда Рыжуха подошла совсем близко, он схватил ее, воткнул ее голову в проволочную петлю, приподнял, зацепил конец проволоки за ветку и отпустил. Рыжуха повисла в воздухе, усиленно задергалась, стараясь выскользнуть из петли, однако проволока всё сильнее сдавливала горло. В глазах ее потемнело, но она видела еще, как он улыбался страшной улыбкой и, уже уходя, прошипел:
– Вот и все, вот и не стало собачки.
***
– Вот и не стало …– отдалось в голове у Рыжухи, и она все поняла.
Она почему-то вдруг вспомнила будку матери, ее мягкие соски, теплое молоко и других щенят – ее братьев и сестер. Она вспомнила, как они резвились вокруг матери и та, рыча, делая вид, что сердится, шлепала их лапой и слегка покусывала, когда они не в меру шалили. Это были счастливые дни ее детства. Потом хозяйский сын раздал всех щенят и только ее, Рыжуху, никто не хотел брать за огненно-рыжий цвет шерсти, который почему-то никому не нравился.
Наконец пристроили и Рыжуху. Семья дачников взяла ее в качестве живой игрушки для сына. Очень капризный и не умевший ладить с другими детьми мальчик, то и дело, желая напугать своих соседей, бросал на них Рыжуху. При этом он больно щипал ее, и своим визгом она приводила окружающих в «восторг».
Так прошло лето. Рыжуха выросла, окрепла. Она уже не давала себя в обиду и резвилась вместе с детьми. Она была счастлива, и жизнь ее была наполнена радостью.
Но вот однажды осенью на дачу пришла машина. Хозяева долго собирались и погрузили в нее все свои вещи. Когда мальчик, садясь в автомобиль, взял с собой Рыжуху, мать вышвырнула ее из кабины и захлопнула дверцу. Машина тронулась, и Рыжуха бросилась вслед за ней с громким и радостным лаем. Но вдруг она остановилась. Еще никогда не было, чтобы уезжали сразу все. В тревоге Рыжуха обежала дачу. Все окна и двери были заперты.
Три дня Рыжуха ждала хозяев. Напрасно она скреблась в дверь, тычась мордой в окна веранды: никто не отворял, никто не приходил.
К вечеру третьего дня Рыжуха увидела группу людей, идущих куда-то. Покачиваясь от голода, она пошла за ними. Так они привели ее к большому дому, и вскоре кто-то бросил ей корку хлеба. Это был дом, где люди отдыхали. Будучи всегда сытыми, они кормили и Рыжуху. А за это она сопровождала их на прогулке, то и дело, виляя хвостом, подпрыгивая и нарочито рыча. Один мальчик научил ее приносить брошенную им палку. Все узнали об этом и стали так же забавляться с Рыжухой. Людям нравилось запускать далеко в сторону какую-нибудь корягу, и когда при этом Рыжуха находила ее и с радостным визгом приносила обратно, все наперебой выражали свои похвалы.
Однако назвать ее своей никто не хотел, по той причине, что она была простой дворняжкой, да еще и рыжей.
Наступила поздняя осень, пошли проливные дожди. Из-за слякоти люди редко выходили на улицу, и Рыжуха часто голодала. Вымокшая и продрогшая в поисках пищи, она подходила к кухне, откуда ее всегда прогоняли с криком, бросая в нее камни, ушибы от которых болели долгое время.
***
Вся жизнь в одно мгновенье пронеслась в воспоминании Рыжухи. Дышать становилось все труднее, и вот уже вместо вдоха раздалось страшное хрипение, в голове помутилось, все тело свели судороги.
– Уж лучше умереть, – подумала Рыжyxa, – чем мучиться от голода, холода и гонений.
Но вдруг она почувствовала, как в ней что-то забеспокоилась, завозмущалось. Это еще не родившиеся щенята шевелились в ее утробе, словно напоминая ей, что она не может так легко сдаваться. Если она видела свет плохим, то они не видели его вовсе.
Рыжуха взвизгнула, выпустив из себя последний воздух, и дернулась с такой силой, что подлетела вместе с проволокой, которая спружинила и расслабила петлю. Рыжуха выскользнула из удавки и упала в снег.
Она долго не могла прийти в себя, ей казалось, будто что-то по-прежнему сжимает горло, но ощущение приближающегося материнства вывело ее из оцепенения. Из последних сил Рыжуха встала и пошла к еще теплому хрящу. Нехотя начала есть.
Неожиданный удар отбросил ее в сторону, но Рыжyxa не выпустила из пасти еду. Это вернулся Кривой. Он бил ее, но она не убегала. Рыжуха думала теперь только o них, o детях, которых носила в себе и которые требовали, чтобы она была сыта. Рассвирепев, Кривой вытащил из ограды штакетину и стал избивать Рыжуху. Неудержимая ярость охватила ее. Ярость эта душила Рыжуху. Как там, в петле, глаза ее налились кровью, горло сдавило, она ощетинилась и рыча бросилась на Кривого. Он олицетворял сейчас все зло, которое она претерпела за свою короткую, но мучительную жизнь. Она вцепилась в его руку, и крепко сжала зубы. Кривой попытался сбросить ее, но челюсти словно налились свинцом и застыли. Отчаянно шарахаясь из стороны в сторону в попытке освободиться от Рыжухи, он не удержался на ногах и упал. Его охватил страх. Лежа в снегу, Кривой все еще отбивался и, неистово крича, звал на помощь.
Их взгляды встретились. Рыжуха увидела в глазах Кривого такой панический страх, что почувствовала презрение и ненависть к человеку. Разжав челюсти, рыча и фыркая, она медленно пошла от Кривого. Шерсть ее стояла дыбом, зубы неприятно лязгали, и изо рта выделялась пенистая слюна. Она почему-то все кружилась вокруг какой-то дачи, пытаясь прилечь. Иногда ей это удавалось, и тогда рычание прекращалось, и шерсть не была такой взъерошенной. Но мимо проходили люди, и она рычала вновь. Ей казалось, что они сейчас бросятся на нее и начнут избивать.
Тогда Рыжуха делала резкие движения в сторону проходивших, а те в испуге разбегались.
Вдруг все тело ее заломило, и страшная судорога свела Рыжуху. Ноги заплелись, она упала, попыталась встать, но ей сделалось еще больнее, и не было сил, чтобы подняться. Ползком она влезла в проем под дачей и там, свернувшись клубком, в изнеможении уснула.
***
Наутро она ощенилась. Дети ее уже высосали все молоко и теперь бестолково тыкались ей в живот, скуля и отталкивая друг друга от пустых сосков. Есть ей не хотелось, но она понимала, что должна найти пищу ради детей, чтобы дать им молока. Рыжуха встала и, покачиваясь, подошла к выходу из своего убежища. Высунув голову, она увидела людей, стоявших неподалеку. Шерсть ее вздыбилась, раздалось рычание, и зубы застучали так часто и сильно, что люди поспешили уйти от дачи, а она не решилась выйти и вернулась к щенятам. Через некоторое время молоко пришло, кутята наелись и заснули, согретые материнским теплом.
Заснула и Рыжуха, но сон ее был неспокоен. Она то и дело вскакивала, тревожа щенят и заставляя их каждый раз устраиваться вновь. Ей снилось, что Кривой с криком приближается к ней, отбрасывает ее своим большим сапогом и топчет щенят, ее маленьких щенят, а они скулят так жалобно, что Рыжухе становится страшно и… она просыпается. Щенята и в самом деле скулили, проголодавшись. Забота о детях заставила выйти из укрытия. Была ночь, и Рыжуха направилась на помойку, где не раз удавалось спасаться от голодной смерти.
Так прошло несколько дней, похожих один на другой. Ударили сильные морозы. Рыжуха выходила только ночью, оставляя щенят одних. Те расползались в разные стороны и от этого мерзли. А однажды, когда мороз был особенно сильный и Рыжуха долго грызла замерзшие помои, вернувшись, она не нашла одного кутенка. Он был самый маленький и самый слабый. Она в бешенстве металась по подполью, в отчаянии грызла доски в надежде где-нибудь за ними найти потерявшегося. Но нашла его не здесь, а на улице, замерзшего и уже занесенного снегом. Рыжуха затащила его в свое укрытие и положила вместе с другими щенками. Всю ночь из ее глотки вырывался вместе с воем тяжкий стон. Молоко не приходило, и голодные щенята бесконечно скулили, суетясь вокруг несчастной матери.
***
Наутро вокруг дачи послышался шум, ее звали, забрасывали в отверстие камни и палки, затем стали забивать его, но вскоре вновь открыли. Рыжуха ничего не понимала. Она беспокоилась за щенят и не знала, что ей делать. Какие-то непонятные силы подняли ее и повели к отверстию. Первым, кого она увидела, был он. Как всегда пьяный, с перевязанной рукой, он стоял с топором в окружении толпы и кричал:
– Она бешеная! Бешеная она, ее надо убить!
– Она же мать, у неё дети, – слышались робкие возражения.
Рыжухa ощетинилась и, пытаясь лаять, стала кидаться на людей. Ей казалось, что они пришли растоптать ее щенят, как это сделал Кривой в ее страшном сне. Боясь приблизиться к Рыжухе, Кривой швырнул в нее топор, она бросилась на него, но остановилась и, рыча, вернулась к отверстию, помня о детях. Все разошлись, однако вскоре некоторые отдыхающие стали подходить к даче, где находилась собака со щенками, и оставлять там пищу.
С появлением у щенят зрения они сами стали бегать к щели, откуда пробивался солнечный свет, и поэтому Рыжухе то и дело приходилось оттаскивать их от отверстия, а то и приносить с улицы.
Пищу, которую оставляли люди, она не брала; вернее не брала в их присутствии. Но как только все уходили, она украдкой хватала кусок и пряталась в подполье. У щенят стали прорезаться молочные зубы, и мягкие куски хлеба, котлеты и другую доступную для них пищу она отдавала им.
Их оставили в покое, но Рыжуха по-прежнему без судорог в теле не могла смотреть на людей.
***
Однажды утром, когда Рыжуха в надежде на получение еды выглянула на улицу, то к своему удивлению ничего не обнаружила. Неподалеку толпились люди, и, увидев ее, они подошли ближе к даче. День был солнечный, и Рыжуха подумала:
– Как было бы хорошо вывести сегодня щенят на улицу.
Но отсутствие пищи насторожило, а то, что людей вокруг становилось все больше, и то, что они взволнованно переговаривались о чем-то, встревожило ее еще больше, и она, спрятавшись в подполье, собрала в кучу щенят, пытаясь удержать их около себя. Но сегодня они были резвы не в меру, а самый старший даже высунулся наполовину наружу. Рыжуха одним прыжком нагнала его и так сильно укусила, что тот заскулил и принялся зализывать рану.
Сердце Рыжухи стучало все сильнее. Беспомощная, она предчувствовала беду и уже подумала, как бы ей перевести щенят в другое место, как вдруг услышала, что ее зовут. Забыв про голод, Рыжуха отошла дальше от отверстия, которое ей и ее детям грозило бедой. Кутята как будто тоже почувствовали что-то неладное и испуганно сбились вокруг матери. Ее долго звали, выманивали пищей. Рыжуха видела, как на свету мелькали куски мяса. А снаружи слышались обрывки разговора:
– Жрать захочет – выйдет.
– Главное, чтобы она потом не пошла подыхать туда.
Затем отверстие заколотили досками, и на улице стало тихо.
С наступлением темноты Рыжуха подошла к месту, где был выход, и попыталась выбраться, но тщетно. Она пробовала в нескольких местах рыть землю, но всюду натыкалась на камень. В отчаянии она грызла его и рыла в новом месте. Щенята, словно все понимая, сбились в кучу и молчали. Только изредка кто-нибудь из них начинал скулить от томительного чувства голода, но, не находя поддержки среди братьев и сестер, замолкал.
Так прошла ночь. А наутро с улицы послышался шум, и отверстие вновь открыли. Свет весеннего солнца как-то странно преломлялся в снежных сугробах и, пробившись в подвал, освещал все вокруг кроваво-красным светом. Шум на улице усилился, послышался гул мотора, но вскоре все стихло, однако тишина эта еще больше угнетала Рыжуху.
Щенята оживились, стали весело носиться друг за другом. То и дело они подбегали к матери, тыкались мордочками в ее пустые соски и, поскуливая, убегали. Их беспечность несколько успокоила Рыжуху, но чувство материнского долга, заглушив тревогу и страх, гнало ее на улицу в поисках пищи. Рыжуха уже несколько раз подходила к отверстию, но в волнении и страхе убегала в дальний угол подполья, где, скуля, пыталась улечься. Сильный запах мяса, раздававшийся с улицы, не давал ей покоя. Она вновь и вновь подходила к зияющему смертью отверстию. Так прошло несколько часов.
Наконец она решилась. Подошла к выходу, осторожно высунула голову и увидела то, что было спасением для нее и детей. Людей рядом не было, и Рыжуха одним прыжком достигла цели. Раздался выстрел, и что-то сильно ударило ей в грудь. Рыжуха взвизгнула, нелепо подпрыгнула и бросилась к отверстию. Но оно было закрыто. Рыжуха изо всех сил вцепилась зубами в доски, ей казалось, что она сейчас откроет этот проход, что она не оставит своих детей одних, но выстрел раздался вновь и сильный удар в голову растворил ее ярость, беспокойство о детях и ненависть к человеку.
***
Рыжуху бросили в машину и еще долго звали щенят, пытаясь выманить их наружу. Беспомощные кутята, сбившись в кучу и забыв про голод, просидели в подполье весь день и всю ночь.
Наутро в дом отдыха заехала новая смена. Узнав от сотрудников здравницы эту печальную историю, мама, папа и я пришли к указанному месту и увидели трех ярко-рыжих щенят, которые грелись на солнце. Я подошла к ним. Они не убегали, а только жалобно и укоризненно смотрели мне в глаза. Мы взяли всех троих щенят и отвезли домой».
***
Рассказ произвел фурор. Никто не хотел верить, что его написала девочка четырнадцати лет. Одни обвиняли ее в излишней жестокости, другие называли рассказ не иначе как гимном гуманизма. Как бы там ни было, равнодушных не осталось, и Майя стала победителем конкурса, а рассказ напечатали в литературном журнале в рубрике «Юные дарования».
Но все хорошее когда-то кончается. В случае с сиротами вернее сказать «разрушается». Причем, в очередной раз.
***
Новую беду, разрушившую сказочный замок Эльвиры Николаевны и благополучие его обитателей, привел охранник.
Полковник Красавчиков, как он любил представляться, был вовсе не полковником, да и не Красавчиковым. С детства Моня Красавчик мечтал стать чекистом. Но после войны отношение властей к евреям резко изменилось, и пресловутый пятый пункт, а также отсутствие какого бы то ни было образования начисто лишали его возможности воплотить мечту. И тогда он решил изменить биографию.
К своей фамилии он собственноручно во всех документах приписал окончание «ов», изменив, таким образом, свою фамилию на Красавчиков. При получении паспорта неблагонадежное имя Моисей поменял на Михаил, отчество Соломонович – на Семенович. Однако национальность «еврей» на какую бы то ни было другую ему изменить не позволили, и именно это его тяготило больше всего. Таким образом, несмотря на все ухищрения, мечта не сбылась.
Пришлось устраиваться учеником слесаря на Кировский завод и записываться в вечернюю школу. Так, возможно, и проработал бы он слесарем, но тут подвернулось «дело врачей-отравителей», и он стал самым рьяным обвинителем врагов народа на заводских митингах, да еще и с антисемитским изворотом. И так искусно ему удавалось разоблачать этот еврейский национализм, что его сначала сделали комсомольским секретарем цеха, а потом и всего завода. Вот тут-то он и убедил власти подправить этот «позорный» пункт в его документах. Дело было сделано, и с тех пор большего антисемита не было ни на заводе, ни в КГБ, куда его потом все же взяли, ни в милиции, куда его прогнали из КГБ за какую-то темную историю с балетной труппой.
В КГБ Красавчиков работал, как он сам выражался, «по идеологической линии». Служба его заключалась в сопровождении за границу артистов балета с целью ограничения их контактов с иностранцами и – не приведи, Господи (здесь и кагэбэшники всуе упоминали имя Создателя) – побега за кордон. Принимающая сторона, не рассчитывавшая на «спецсопровождение» артистов, оставляла пастуха без места в гостинице. А поскольку где-то надо было проживать, Красавчиков селился у солиста, которому по статусу полагался отдельный номер. Кровать чаще всего была одна. Многие балетные грешили гомосексуальными наклонностями, да и гастроли, к тому же, были продолжительными. В результате Красавчиков пристрастился к сексу с мужчинами и, когда его однажды поселили с натуралом, стал требовать сексуальной связи, а получив отпор, побил балетного. Тот не смог танцевать, и первые спектакли были сорваны.
Случился скандал, Красавчикова уволили из КГБ, но поскольку принцип «своих не сдаем» здесь был силен как нигде, его устроили в милицию. Так как высшего образования он не получил, то в звании майора был устроен заместителем начальника районного отделения милиции, где за много лет все же дослужился до подполковника и ушел в отставку.
В тяжелые 90-е уже никто не мог жить на пенсию, и Красавчиков вынужден был искать работу. Его соседка, директор приюта для девочек-подростков, сочла за счастье принять на работу в качестве ночного охранника бывшего милиционера, да еще подполковника. Так он оказался в приюте, где деловая хватка открыла ему широкие возможности для «оказания помощи» бедным сироткам.
Обнаружив, что некоторые девицы сбегают по ночам из приюта и подрабатывают проституцией, Красавчиков решил использовать этот боевой потенциал с пользой для всех. Пригрозив предварительно позорным разоблачением, Красавчиков убедил девиц, что «работа» в стенах приюта безопаснее и прибыльнее.
– К тому же ей можно придать игровой романтический оттенок, – заметил он. – Каждый раз вы будете изображать девственниц. Это и для мужчин будет привлекательно, и вам забавно.
Клиентура Красавчикова состояла в основном из бывших сослуживцев. В силу малолетства девчонок из приюта ему легко было выдавать их за девственниц. Для реалистичности картины он снабжал последних куриными легкими, которые при сношении выделяли кровь и создавали иллюзию дефлорации, а для пущей убедительности он наставлял девчонок корчиться от боли, до чего, впрочем, часто не доходило, так как клиенты большей частью были весьма стары и от волнения часто не были способны к половому акту, что, однако, не освобождало их от оплаты. Красавчиков «по дружбе» брал со стариков за сироток-девственниц (так он их представлял) по три тысячи, сто рублей из которых перепадало девчонкам. Сами они промышляли по двести-триста рублей за секс, но при этом им не всегда платили, а иногда могли и побить. Кроме того, можно было забеременеть, а то и подхватить венерическую болезнь. Так что заработок от Красавчикова был, по крайней мере, относительно безопасным.
