Kitabı oku: «Джейн Эйр»
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Глава I
День выдался не для прогулок. Правда, утром мы часок побродили среди голого кустарника в саду, но после обеда (а мисс Рид, когда в доме не было гостей, обедала рано) холодный зимний ветер нагнал такие мрачные тучи и принес такой пронизывающий дождь, что о прогулке и думать было нечего.
А я и рада была: мне никогда не нравилось подолгу гулять, к тому же в холод, да еще и к вечеру. Терпеть я этого не могла: придешь в сумерки, продрогшая, ноги закоченели, пальцы на руках не слушаются, а тут еще Бесси, наша няня, начинает выговаривать тебе, и так тоскливо становится на душе от ее поучений и от унизительного сознания собственной физической неполноценности перед Элизой, Джоном и Джорджианой Рид.
Эти самые Элиза, Джон и Джорджиана сейчас сгрудились в гостиной вокруг своей мамаши. Та сидела, полуразвалясь, на софе возле камина и была вполне счастлива, видя возле себя свои сокровища (которые в данный момент не ругались между собой, и не плакали).
Меня она от своих чад отлучила. Она говаривала, будто сильно сожалеет, что буквально вынуждена держать меня подальше от своих детей, но, мол, это прекратится, как только Бесси скажет ей и она своими глазами заметит, что я во всю стараюсь приобщиться к более приемлемым и пристойным ребенку манерам, что я стала более открытой, естественной, искренней, а до той поры ей придется лишать меня обхождения, которого заслуживают только ласковые и милые детишки.
– А чего, Бесси говорит, я такого сделала? – как-то поинтересовалась я.
– Джейн, я не люблю, когда дети задают слишком много вопросов. К тому же совершенно недопустимо, чтобы дети разговаривали со взрослыми в такой вот манере. Иди, посиди где-нибудь и, пока не научишься разговаривать как надо, не подавай голоса.
К гостиной примыкала маленькая вторая столовая, где обычно завтракали, и я скользнула туда. В этой комнате стоял книжный шкаф, и я занялась поиском книжки, в которой было побольше картинок. Скоро я нашла такую, забралась с нею на подоконник и села там, подобрав под себя ноги по-турецки. Задернув красные шторы, я оказалась там в двойной изоляции – от комнаты и от улицы.
Складки красной драпировки закрывали меня справа, а по левую руку чистые стекла защищали меня, но не отделяли от противного ноябрьского дня. Перевертывая страницу, я поглядывала, что делается за окном холодным зимним днем. Вдали висела завеса из тумана и облаков, а под окном располагалась мокрая лужайка и потрепанные ветрами кусты. То и другое без устали поливал дождь под печальные завывания ветра.
И я возвращалась к книге – «Птицы Британии» Бьюика. Сам текст, вообще-то, меня мало занимал, но я, хоть и ребенок, не смогла пройти мимо некоторых страниц предисловия. Особенно тех, где рассказывалось о жизни морских птиц, о «голых скалах и одиноких утесах», на которых кроме птиц никто не обитает, о берегах Норвегии, вдоль которых от самой южной ее оконечности, мыса Линдеснес, или Нейз, и до мыса Нордкап море усеяно множеством островов:
Там разъяренный Ледовитый с ревом
Среди пустынных островов бушует,
Атлантика там буйствует во гневе,
Стараясь смыть с лица земли Гебриды.
Не остались для меня незамеченными и страницы о неуютных берегах Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, а также об «огромном пространстве арктической зоны, о тех затерянных суровых районах, которые служат хранилищами жгучего холода и снега, где ледяные массивы, сложившиеся за многие и многие века вечной зимы, громоздятся на альпийскую высоту, окружают полюс и служат источником самых суровых морозов». Об этих мертвенно-белых мирах у меня сложились свои собственные мысли, туманные, как и обо всем, о чем детский ум имеет самые отдаленные представления, но, как ни странно, я оказалась под их сильным впечатлением. Текст предисловия сопровождался обилием иллюстраций в виде виньеток, что усиливало зрительное восприятие написанного: я воочию видела одинокую скалу среди брызг и пены бушующих волн, разбитую лодку, выброшенную на пустынный берег, холодную и зловещую луну, взирающую через разрывы мрачных туч на гибнущий корабль.
Мне и теперь трудно выразить словами, до чего сильное впечатление произвела на меня картинка с изображением заброшенного кладбища. Я не могла оторвать глаз от надгробных камней с высеченными надписями, от старых ворот, от двух сиротливых деревьев на фоне полуразрушенной кладбищенской стены, от поднимающегося предвечернего месяца.
Два судна на ровной поверхности уставшего от бурь моря показались мне морскими призраками.
Дьявола, крадущего у вора краденое, я перевернула сразу: от таких картинок мне делалось страшно. И другую страницу сразу закрыла, на которой черное рогатое существо поглядывало издалека на толпу, собравшуюся вокруг виселицы.
Каждая картинка о чем-то говорила, и часто это было недоступно моему еще ограниченному уму и неразвитым чувствам, но, тем не менее, крайне интересно – столь же интересно, как сказки, которые Бесси иногда рассказывала долгими зимними вечерами, если оказывалась в добром расположении духа. В такие минуты она придвигала свой гладильный столик поближе к камину в детской комнате и, пока разглаживала кружевные юбки миссис Рид или восстанавливала оборки на ее ночном чепчике, позволяла нам собраться вокруг нее и начинала утолять наше жадное любопытство любовными и приключенческими историями, почерпнутыми из старинных сказок и баллад или (как я с годами узнала) из «Памелы» и «Генриха, графа Морлендского».
С книгой Бьюика на коленях я чувствовала себя счастливой – по крайней мере, на свой лад счастливой. Я боялась одного: как бы не помешали. Но это случилось, и слишком скоро. Дверь в комнату открылась. Вошел Джон Рид.
– Эй, мадам Плакса! – крикнул было он, но тут же осекся: в комнате никого не было.
– Куда ее черти подевали?! – недовольно продолжал он орать. – Лиззи! Джорджи! – позвал он сестер. – Джоан нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала на дождь, безмозглая тварь.
«Хорошо, что я задернула шторы», – подумала я, и мне всей душой захотелось, чтобы он не обнаружил моего укрытия. Впрочем, сам бы он никогда не догадался: Джон Рид не отличался ни наблюдательностью, ни сообразительностью. А вот Элиза, едва появившись в двери, сразу заявила:
– Она наверняка на подоконнике, Джек.
И я тут же вышла из-за штор, потому что мне стало жутко от мысли, что этот Джек вытащит меня оттуда силой.
– Что тебе нужно? – спросила я с внешним спокойствием, а в душе вся сжавшись от страха.
– Говори: «Что вам угодно, хозяин?» – потребовал он. – А угодно мне, чтобы ты подошла сюда.
Усевшись в кресло, он для убедительности жестом показал мне, чтобы я подошла и встала перед ним.
Джону Риду было четырнадцать лет, на четыре года больше, чем мне – мне исполнилось десять. Для своего возраста он был слишком крупным и рослым парнем с грубыми чертами бледной, болезненной, расплывшейся физиономии, чрезмерно большими ручищами и ножищами. За столом он вечно объедался, оттого у него и был такой желтушный вид, мутные и заплывшие глаза и обвисшие щеки. В данный момент ему вообще-то следовало быть в школе, но мамочка на месяц – другой забрала его домой «ввиду слабого здоровья». Мистер Майлс, учитель, говорил, что для парня было бы куда лучше, если бы он поменьше получал из дома пирогов и сладостей, но материнское сердце напрочь отвергало столь грубое толкование и склонялось к тому, что причиной бледности и желтизны мальчика являются учебные перегрузки и еще, пожалуй, тоска по дому.
Джон не питал особых чувств ни к матери, ни к сестрам, но вот в ненависть ко мне вкладывал всю душу. Он все время держал меня в страхе, издевался. Это проявлялось не два – три раза в неделю, не раз – другой за день – это длилось постоянно. Я боялась его каждым своим нервом, каждый мускул дрожал во мне, когда он приближался. Бывали моменты, когда я буквально теряла голову от ужаса, потому что у меня не было от него никакой защиты и некому было жаловаться. Прислуга не хотела вызывать неудовольствие молодого хозяина, а миссис Рид была слепа и глуха на этот счет: она словно не замечала, если он бил меня, и не слышала, если оскорблял, хотя он сплошь и рядом делал это у нее на глазах, но, впрочем, еще чаще – у нее за спиной.
Привычно послушная ему, я подошла. Он какое-то время строил мне рожи и высовывал язык насколько мог – как только он у него не отвалился. Я знала, что он вот-вот меня ударит, и, хотя и дрожала от страха, рассматривала эту кривляющуюся физиономию с задумчивым видом и с мыслью о том, до чего же он противный и страшный. Не знаю уж, прочел ли он эту мысль на моем лице, только вдруг внезапно и сильно, не говоря ни слова, он нанес мне удар. Я пошатнулась, но не упала, только на шаг-два отошла от кресла.
– Это тебе за твою наглость, с какой ты отвечала маме, – произнес он, – и за то, что спряталась под шторами, как змея, и за то, какими глазами ты только что смотрела на меня, крыса несчастная!
Привыкшая к оскорблениям и издевательствам Джона Рида, я никогда и не думала как-то отвечать ему, и сейчас я больше нацелилась на то, чтобы собраться и выдержать новый удар, который наверняка последует за оскорблением.
– Что ты делала там за шторами? – спросил он.
– Читала.
– А ну, покажи книгу!
Я вернулась к окну и принесла ему книгу.
– Не смей брать наши книги. Ты тут приживалка, мама говорит. У тебя ни гроша за душой, отец ничего тебе не оставил. Ты бы сейчас побиралась, а не жила в одном доме с детьми настоящего джентльмена и не ела бы ту же самую еду, какую мы едим, и не носила бы одежду, которую покупает тебе наша мама. Я научу тебя, как лазить по моим книжным шкафам. Это мои книги. И весь дом принадлежит мне… будет принадлежать через несколько лет. Иди и встань у двери. И не у зеркала и не у окна.
Я так и сделала, вначале не сообразив, что входит в его планы, но когда увидела, что он поднимает книгу, целясь в меня, и привстает, чтобы запустить ею, то инстинктивно метнулась в сторону, закричав от испуга. Но было поздно: тяжелая книга все-таки достала меня, попала мне в голову. Я упала, ударившись головой о дверь и сильно поцарапав голову. Я почувствовала сильную боль, из раны выступила кровь. Я, кажется, еще никогда не испытывала такого страха, страх подавил во мне все остальные чувства.
– Какой же ты подлый и злой! – воскликнула я. – Ты же настоящий убийца. Тебе бы за рабами присматривать, как в древнем Риме!
Я читала «Историю Рима» Голдсмита и составила собственное мнение о Нероне, Калигуле и других его жестоких правителях. У меня на досуге возникали и некоторые параллели, о которых вслух я раньше никогда не говорила.
– Что?! Что ты сказала?! – закричал он. – И это ты мне?! Элиза, Джорджия, вы слышали? Я все скажу маме. А пока что…
Он бросился на меня и схватил меня за волосы и за плечо. Однако, отчаяние придало мне силы. Для меня это был самый настоящий тиран и убийца, похуже древних. А тут я еще почувствовала, как капли крови упали мне на шею, ощутила сильную боль. И от этого страх на время покинул меня, на меня нашло ожесточение. Я сама не знала, что делают мои руки, но только он истошно заорал: «Крыса! Ой, крыса!» – а потом взвыл еще громче. Помощь у него была под рукой: сестрицы со всех ног бросились за миссис Рид, которая ушла наверх. И вот она явилась, сопровождаемая Бесс и своей камеристкой Эббот. Нас растащили. Раздались крики:
– Дорогой ты наш! Как эта фурия налетела на мастера Джона!
– Ой, я в жизни ничего подобного не видела!
И тут вмешалась миссис Рид:
– А ну-ка отведите ее в красную комнату и заприте там!
Меня схватили и в четыре руки потащили на второй этаж.
Глава II
Я сопротивлялась изо всех сил, чего раньше со мной не случалось. Для Бесси и Эббот это оказалось еще одним поводом укрепиться в плохом мнении обо мне. Но в этот раз я действительно вышла из себя – или, как, пожалуй, сказали бы французы, была вне себя. Я отдавала себе полный отчет в том, что мой кратковременный бунт дорого обойдется мне, но, как любой восставший раб, готова была в отчаянии идти до конца.
– Держите же ее руку, мисс Эббот! Она же, как обезумевшая кошка.
– Как не стыдно! Как не стыдно! – шумела мисс Эббот. – Как же это можно, мисс Эйр, – ударить молодого господина, сына вашей благодетельницы! Ударить своего молодого хозяина!
– Хозяина?! Какой он мне хозяин?! Я что – служанка ему?
– Да нет, вы ниже, чем служанка, потому что вы даром едите чужой хлеб. Вот посидите здесь и подумайте о своем поведении, злюка этакая.
К этому времени меня уже втащили в комнату, которую указала миссис Рид, и грубо усадили на мягкий стул без спинки. Я взметнулась было, как пружина, но тут же меня схватили две пары рук.
– Раз вы не хотите сидеть смирно, – заявила Бесси, – придется вас привязать. Мисс Эббот, дайте мне ваши подвязки, а то мои она сразу порвет.
Мисс Эббот отвернулась и готова была уже снять с толстой ноги подвязку, но эти приготовления и страх перед новым бесчестием несколько поубавили мой боевой пыл.
– Не надо, не снимайте, – взмолилась я. – Я буду смирно сидеть.
В доказательство своих слов я вцепилась в стул.
– Ну, смотрите у меня, – сказала Бесси и, когда убедилась, что я действительно сдаюсь, отпустила мое плечо. Они с мисс Эббот встали надо мной, скрестив руки на груди, мрачно и с подозрением разглядывая меня и, похоже, не веря, что у меня все в порядке с головой.
– С ней никогда такого не было, – наконец прервала молчание Бесси, поворачивая голову к Эбигейл. (Эббот – уменьшительное от Эбигейл).
– В ней это наверняка сидело, – ответила та. – Я часто говорю нашей миссис, что думаю об этом ребенке, и миссис соглашается со мной. Такая маленькая, а какая коварная. Первый раз вижу, чтобы девочка в таком возрасте была такой коварной.
Бесси ничего не ответила ей, но несколько мгновений спустя обратилась ко мне:
– Вам надо бы помнить, мисс, что вы живете под крылышком у миссис Рид, она и поит, и кормит вас. Ведь откажись она от вас, у вас другой дороги нет, как в приют.
Мне нечего было сказать в ответ: подобное было для меня не в новинку, такие слова или намеки сопровождали меня по всей моей жизни, сколько я себя помнила. Уколы насчет того, что я ем чужой хлеб, стали как бы постоянным припевом, звучавшим в моих ушах. Воспринимала я их очень болезненно, но до конца понять их причин не могла. К Бесси присоединилась и мисс Эббот:
– И не думайте, что раз миссис позволяет вам расти и получать воспитание в обществе ее детей, то, стало быть, вы ровня обеим мисс Рид и мастеру Риду. Они вырастут и станут богатыми людьми, а у вас как ничего нет, так и не будет. Так что, лучше терпите и старайтесь заставить себя не ссориться с ними.
– Мы говорим вам все это для вашего же блага, – добавила Бесси уже спокойным тоном. – Старайтесь быть услужливой и приятной, тогда, может быть, вы уживетесь в этом доме. Если же вы будете давать волю своим чувствам и вести себя грубо, то миссис прогонит вас, это точно.
– Да еще и Бог накажет ее, – продолжала мисс Эббот. – Он может покарать ее смертью во время ее очередного безобразия, и попадет она совсем не на небеса. Ладно, Бесси, пойдемте отсюда. Не приведи Господь быть такой. Когда останетесь одна, мисс Эйр, молитесь. Если вы не покаетесь, кое-кто нехороший вот спустится по дымовой трубе и утащит вас, и тогда уже ничто вам не поможет.
Они ушли, закрыв и заперев дверь.
Это была квадратная комната, в которой никто не жил. Красную комнату использовали для ночлега разве что в тех редких ситуациях, когда вдруг случался наплыв гостей в Гейтсхед-холл, и тогда уж использовали все комнаты до последней. Между тем это было одно из самых просторных и величественных помещений в доме. В центре, словно шатер, стояла кровать, держащаяся на резных столбиках красного дерева и закрытая пологом из плотной алой ткани. Два больших окна с вечно опущенными шторами наполовину закрывала драпировка из точно такой же материи, как и полог. Пол застилал красный ковер, столик в изножье кровати был покрыт ярко – красной тканью. Стены обтягивала материя желтовато-коричневого цвета с розоватыми разводами. В комнате стояли стулья из старого темного полированного красного дерева. На фоне всего этого царства теней белым пятном выделялась гора перин и подушек на кровати, застеленная белоснежным пикейным покрывалом. Не меньше выделялось и мягкое кресло у изголовья кровати, тоже белоснежное, с подставкой для ног перед ним. По моим тогдашним представлениям, оно выглядело настоящим троном.
В комнате было прохладно, поскольку топили здесь от случая к случаю, тихо, поскольку сюда не долетали голоса из детской и кухни, и торжественно, поскольку сюда редко кто заходил. По субботам сюда заглядывала служанка, чтобы смахнуть с окон и мебели накопившуюся за неделю пыль. Изредка сюда наведывалась и сама миссис Рид, чтобы проверить содержимое потайного ящичка в комоде, где хранились кое-какие бумаги, ее шкатулка с драгоценностями и портрет – миниатюра покойного мужа. В этом ящичке и состояла тайна красной комнаты, он был тем самым заклинанием, отваживавшим от комнаты лишние глаза, хотя ее величественное убранство стоило того, чтобы на него посмотреть.
Мистер Рид умер девять лет назад. Именно в этой комнате остановилось его дыхание, здесь покоилось его тело, отсюда его унесли в последний путь. И с того дня комната стала словно мрачным святилищем, вход в которое заказан непосвященным.
Стул, к которому меня чуть было, не приковали Бесси и эта злюка мисс Эббот, стоял возле мраморного камина. Передо мной высилась кровать, справа стоял высокий темный комод, на лакированной поверхности которого смутно и причудливо играли отражения, а слева от меня находились затемненные окна. Между окнами помещалось огромное зеркало, которое повторяло величественную пустоту кровати и комнаты.
Я не была уверена, действительно ли дверь заперта, и решилась встать и проверить. Увы, заперли. Более надежной тюрьмы не сыскать. Возвращаясь, я прошла мимо зеркала и невольно остановилась, чтобы заглянуть в его глубины. В этом иллюзорном провале все выглядело холоднее и темнее, чем в реальности. На меня уставилась какая-то странная, похожая на призрак, человеческая фигурка с бледным лицом. Руки ее выглядели светлыми пятнами на фоне темной глубины, а горящие глаза, полные страха, казались единственным, что шевелилось на этом неподвижном фоне. Мне сразу пришло в голову, что этот призрак напоминает мне крошечных духов вроде эльфов, про которых на ночь рассказывала Бесси, и которые выходят из заросших папоротником мрачных болот и являются перед поздними путниками. Я вернулась на место.
Меня охватили суеверные страхи, но им было рано праздновать победу: кровь моя еще не успокоилась, доблестный дух восставшего раба еще не угас во мне. Меня вдруг закружил поток воспоминаний и заставил на время забыть о безрадостном настоящем.
В моем взбудораженном мозгу, словно осадок в потревоженном роднике, сразу всплыло всё – и грубость и издевательства со стороны Джона Рида, и надменное безразличие его сестер, и антипатия его матери, и пристрастие прислуги. Ну почему я должна вечно страдать, вечно подвергаться побоям? Почему все только и делают, что обвиняют и осуждают меня? Почему я никому не нравлюсь? Почему, как бы ни старалась я заслужить уважение, всё без толку? Вот Элиза – уж какая упрямая, эгоистичная – а ее любят. А Джорджиана? Взбалмошная, противная, зловредная, дерзкая – и все равно все к ней снисходительны. Людям нравятся ее розовые щечки и красивые золотистые кудряшки, на нее посмотрят – и прощают ей любые выходки. И Джон – что хочет, то и делает, и никто ни слова, не то чтобы наказать. А ведь он и шеи голубям сворачивает, и цыплят убивает, и собак натравливает на овец, обдирает без спроса виноград в парнике, обрывает там бутоны редчайших цветов. Мать он зовет «старухой», иногда издевается над цветом ее кожи, хотя у самого еще хуже. Мать он не слушается, а сколько раз рвал и мазал в грязи ее шелковые платья! И все равно он «мой дорогой мальчик». А я стараюсь изо всех сил, делаю все, что мне велят – но, то и дело слышу, что я и непослушная, и лентяйка, и обидчивая, и скрытная… И так с утра до ночи.
Голова у меня по-прежнему ныла от ударов и падения, сочилась кровь. Надо же, никто и не подумал даже слова сказать Джону за то, что он избил меня. А я лишь попробовала защитить себя – и все как один накинулись на меня.
«Какая несправедливость! Какая несправедливость!» – возмущался мой разум, которому эмоциональный подъем давал прилив энергии, не совсем своевременный, хотя и неустойчивый, а отсюда и решение насчет того, как бороться с несправедливостью, было соответствующим: бежать из дома, а если не получится – не есть, не пить и дать себе умереть.
Моя душа оцепенела и ожесточилась в этот мрачный день. В каком смятении был ум, какой дух бунтарства охватил мое сердце! Но я словно металась в потемках и не могла найти никакого просвета. Я никак не могла ответить на засевший во мне и не дававший покоя вопрос: почему я должна так страдать? И сейчас, по прошествии – я не скажу вам, скольких, – лет, я отчетливо помню свое тогдашнее настроение.
Да, это я вносила раздор в жизнь Гейтсхед – холла. Я не была ни на кого похожа в этом доме, у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее прислугой. Если они не любили меня, то ведь и я не особенно любила их. Они не могли испытывать теплых чувств к существу, которое не питало ни к кому из них симпатий, существу чужеродному, ничуть не похожему на них, ни по темпераменту, ни по положению, ни по устремлениям, существу, неспособному услужить и угодить им, существу своенравному, в котором постоянно тлеют искры недовольства обитателями дома, презирающему их суждения. Будь я ребенком жизнерадостным, необычайных способностей, беззаботным, игривым, красивым, то и при той же зависимости и одиночестве я пользовалась бы гораздо большим расположением со стороны миссис Рид, ее дети относились бы ко мне более дружески, а прислуга не делала бы меня козлом отпущения.
В красной комнате начинало темнеть. Пошел пятый час, облачный день переходил в мрачные сумерки. Мне было слышно, как дождь продолжает барабанить в окно на лестнице, как завывает ветер в деревьях за домом. Потихоньку я стала коченеть, и мое мужество начало покидать меня. Вернулось обычное состояние приниженности, сомнения в себе, безысходного одиночества и уныния, и оно загасило во мне тлевшие угольки гнева. Вот все говорят, что я нехорошая. Что ж, может, так оно и есть. Разве не я только что решила уморить себя до смерти? А это ведь преступление. Да и готова ли я умереть? Неужели меня так манит перспектива оказаться в склепе под местной церковью? Кстати, мне говорили, что там покоится мистер Рид. Мои думы перекинулись на мистера Рида, и чем дальше, тем безрадостнее они становились.
Я не могла помнить мистера Рида, но знала, что это мой дядя – брат моей матери, что он взял меня к себе, после того как я осталась без родителей. Я знала: в последние минуты своей жизни он получил от миссис Рид обещание, что она будет относиться ко мне, как к своим собственным детям. Миссис Рид, видно, считает, что сдержала свое обещание. Она и сдержала его – я бы сказала, насколько это позволяла ей ее натура. Да и как она, действительно, могла любить чужака, человека не родственного ей и не связанного с ней, после смерти мужа, никакими узами? Куда более странным выглядело бы, если бы она твердо придерживалась обещания быть матерью чужому ребенку, к которому не испытывала любви. Каково ей видеть чужого ребенка, постоянно отирающегося возле ее родных детей?
И тут меня осенила еще одна мысль. Я не сомневалась – никогда не сомневалась, – что если бы мистер Рид был жив, то он хорошо относился бы ко мне. И я, глядя на белую кровать и тонущие во тьме стены и временами поглядывая, как околдованная, в тускло поблескивающее зеркало, начала вспоминать, что покойники, последнюю волю которых нарушили, испытывают муки в могилах, что они возвращаются на землю, чтобы наказать лжецов и отомстить за обиженных. И тут же подумала: а вдруг дух мистера Рида, угнетаемый обидами, которые наносят его племяннице, дочери его родной сестры, покинет свое убежище – в церковном склепе или где-то еще в мире усопших – и явится передо мной в этой самой комнате? Я вытерла слезы и перестала всхлипывать, опасаясь, как бы в ответ на громкое проявление горя не раздались слова утешения, произнесенные потусторонним голосом. А то еще из тьмы может выступить светящееся лицо и горестно склониться надо мной. Когда о таких вещах говоришь отвлеченно, то кажется, будто человек должен воспринимать их как утешение своим горестям, но от мысли, что такое может случиться со мной, меня бросило в дрожь. Я изо всех сил постаралась отогнать эту мысль и заглушить в себе дрожь. Стряхнув с глаз прядь волос, я подняла голову и отважно попыталась вглядеться во тьму комнаты. В этот момент на стене появилось световое пятнышко. Может, это лучик лунного света, проникший сквозь шторы окна? – спросила я себя. Нет, лунный свет стоит на месте, а это пятно шевелится. Пока я смотрела на него, оно все время перемещалось и остановилось, наконец, подрагивая, на потолке, прямо над моей головой. Теперь-то я могу предположить, что источником света был фонарь, который кто-то нес на улице. Но тогда, мысленно готовая столкнуться с любым ужасом, когда нервы были натянуты до предела, я восприняла перемещающееся световое пятнышко как предвестник появления пришельца с того света. Сердце тяжело застучало, в голову бросился жар. Вдруг до моих ушей долетел звук, который я восприняла как шум крыльев, а тут еще мне показалось, будто рядом со мной что-то появилось. Что-то давило, душило меня. Всякая выдержка покинула меня. Я бросилась к двери и в отчаянии стала дергать ее, пытаясь открыть. В коридоре послышались торопливые шаги. Повернулся ключ, и дверь открылась. Вошли Бесси и Эббот.
– Мисс Эйр, вы не заболели? – поинтересовалась Бесси.
– Что вы так грохочете? Это же невозможно! – воскликнула Эббот.
– Выпустите меня отсюда! Пустите меня в детскую! – запричитала я.
– С чего это? Вы что, ушиблись? Или что-то померещилось? – требовательным голосом спросила Бесси.
– Ой, я увидела какой-то свет и подумала, что это привидение идет ко мне.
Я схватилась за руку Бесси, и она ее не отдернула.
– Да это она нарочно закричала, – недовольно заявила Эббот. – Да еще как закричала-то! Было бы с чего, ее еще можно было бы простить. А она так – чтобы мы прибежали сюда. Знаю я эти ее штучки.
– Что там происходит? – раздался властный голос. По коридору шла миссис Рид. Ленты ее чепца развевались, платье шумно шелестело. – Бесси и Эббот, мне кажется, я сказала вам, что Джейн Эйр будет сидеть в красной комнате, пока я сама не приду за ней.
– Мисс Джейн так кричала, мадам, – сказала в свое оправдание Бесси.
– Оставьте ее, – приказала миссис Рид. – А ты отпусти руку Бесси. И будь уверена: такие номера у тебя не пройдут. Терпеть не могу притворства, особенно в детях. Это просто мой долг доказать тебе, что своими фокусами ты ничего не добьешься. А сейчас ты посидишь здесь еще час, потом я тебя выпущу – да и то при условии, что ты будешь вести себя послушно и тихо.
– Тетя, ну пожалуйста, ну простите меня! Я больше не могу здесь… Ну, накажите меня еще как-нибудь! Хоть убейте, если я…
– Замолчи! Ты ведешь себя просто отвратительно.
Да, я у нее действительно вызывала отвращение. В ее глазах я была не по возрасту умелой притворщицей. Она искренне смотрела на меня как на средоточие низменных страстей, подлой души и опасного двуличия.
Бесси и Эббот уже ушли, а миссис Рид, которой надоело смотреть на мои страдания и слушать мои всхлипывания, вдруг, не говоря ни слова, резко втолкнула меня в комнату и заперла за собой дверь. Послышались ее удаляющиеся шаги. Тут же со мной, я думаю, случилось что-то вроде обморока: у меня перед глазами опустился черный занавес, и дальше я ничего не помнила.
