«Дикая. Опасное путешествие как способ обрести себя» kitabından alıntılar, sayfa 8

Верить, что мне больше не нужно тянуться за рыбой голыми руками. Знать, что просто видеть эту рыбу под поверхностью воды - уже достаточно.

I was reading about animals a while back and there was this motherfucking scientist in France back in the thirties or forties or whenever the motherfuck it was and he was trying to get apes to draw these pictures, to make art pictures like the kinds of pictures in serious motherfucking paintings that you see in museums and shit. So the scientist keeps showing the apes these paintings and giving them charcoal pencils to draw with and then one day one of the apes finally draws something but it’s not the art pictures that it draws. What it draws is the bars of its own motherfucking cage. Its own motherfucking cage! Man, that's the truth, ain't it?

Я подумала, что если я подойду маршрут, это поможет мне отыскать свою суть.

Вода лилась с неба и капала с ветвей, струилась по ложу тропы. Я шла под кронами огромных деревьев, которые смыкались высоко надо мной. Кусты и высокие травы, обрамлявшие тропу, обдавали меня брызгами, когда я задевала их. Каким бы мокрым и печальным ни был лес, в нем было нечто волшебное — нечто готическое во всей его зеленой грандиозности, одновременно сияющей и темной, настолько щедрой и роскошной в своем буйстве, что это казалось нереальным. Будто я иду по волшебной сказке, а не по настоящему миру.

Перед походом я не вычисляла точно, какое количество денег мне потребуется, не скопила это количество плюс еще немного, чтобы эти деньги послужили для меня буфером на случай непредвиденных расходов. Если бы я это делала, меня бы здесь не было. Я бы не шла уже восемьдесят с лишним дней по МТХ, нищая, но делая то, чего хотела, хотя разумный человек сказал бы, что я не могу себе этого позволить.

Теперь МТХ стал для меня легче. Но это не значит, что он стал легким.

Из всех на свете дикостей то, что он не сумел любить меня так, как ему следовало бы, всегда было самой большой дикостью. Но в тот вечер, вглядываясь в темнеющую землю, проведя пятьдесят с лишним дней на МТХ, я осознала, что мне нет больше нужды больше изумляться по его поводу. Ведь в мире так много других, по-настоящему изумительных вещей.

Все это вдруг открылось во мне, подобно реке. Словно раньше я и не представляла, что умею дышать — и вдруг вдохнула. Я рассмеялась от радости при этом ощущении — а в следующую секунду уже плакала, проливая свои первые слезы на маршруте. Я плакала, и плакала, и плакала. Я плакала не потому, что была счастлива. Я плакала не потому, что меня охватила печаль. Я не плакала ни по маме, ни по отцу, ни по Полу. Я плакала просто от полноты. От полноты этих пятидесяти с лишним дней на маршруте — и тех девяти тысяч семисот шестидесяти дней, которые предшествовали им.

Я вступала в одну жизнь и уходила из другой. Калифорния струилась за мной, как длинная шелковая вуаль. Я больше не чувствовала себя круглой идиоткой. Но не чувствовала себя и несгибаемой — круче только яйца, выше только звезды — королевой амазонок. Я чувствовала себя яростной, смиренной и внутренне собранной, словно мне в этом мире тоже ничто не грозило.

Это имело отношение только к ощущению того, каково это — быть в заповедной глуши. Каково это — идти километр за километром без всякого иного повода, кроме желания видеть скопление деревьев и лужаек, гор и пустынь, ручьев и скал, рек и трав. И так от восхода до заката. Этот опыт был мощным и фундаментальным. Мне кажется, у людей в дикой природе возникают сходные ощущения. И так будет, пока существует дикая природа.

Дело в том, что я тоже любила Миченера: когда мне было пятнадцать, я прочла «Дрифтеров» четыре раза. Одним из худших последствий потери матери именно в этом возрасте было то, что у меня осталось слишком много поводов для сожалений. Мелочей, которые безжалостно жалили меня сейчас. Все те моменты, когда я выказывала презрение к ее доброте, закатывая глаза или отшатываясь в ответ на ее прикосновения. Тот случай, когда я сказала ей: «Разве тебя не удивляет то, насколько я искушеннее в свой 21 год, чем ты была в том же возрасте?». Теперь при мысли о тогдашнем юношеском недостатке смирения меня тошнило. Я была высокомерной, заносчивой кретинкой — и в разгар всего этого моя мама умерла. Да, я была любящей дочерью, да, я заботилась о ней, когда это было важно, но я могла бы стараться лучше. Я могла бы быть той, кем умоляла назвать меня: лучшей дочерью в мире.

— Здесь уже кое-кто есть, занято, — сказала я погромче, хотя это было очевидно. Кое-кто здесь действительно был. Это была я. Я была здесь. Я ощущала это так, как не ощущала уже целую вечность: здесь, внутри меня, была я, занимающая мое место в беспредельном Млечном Пути.