Kitabı oku: «Дети Балтии. Охота на Аспида», sayfa 8

ГЛАВА 2

Мемель, май 1802 года

Император Александр, предпринявший поездку в Пруссию, на свидание с нынешним прусским монархом, чувствовал, что перехитрил всех тех, кто считал, что его воля – в их руках. Князь Кочубей, ведавший иностранными делами, был в шоке – он вообще был не в курсе того, что его повелитель готовил союз с Пруссией. Князь Адам Чарторыйский только спросил недоумённым и несколько злым тоном: “Зачем вам это нужно?”, а государь легкомысленно улыбнулся и проговорил: “Говорят, у короля Фридриха очень красивая жена. Хочу в этом убедиться лично”.

Поездка в Пруссию стала первым официальным визитом русского монарха в иностранную державу. Почему именно в Пруссию? Небесно-голубые глаза королевы Луизы волновали Александра Первого в последнюю очередь – хотя он был по натуре своей эстетом и любил красивых людей. Нет, причины для визита в Мемель были другими. Совсем другими.

Сколько себя не помнил государь, Пруссия считалась если не великой, то очень значительной державой. Имя Фридриха Великого было у всех на устах и до сих пор гремело по всей Европе. Отец Александра брал за образец армии именно прусские войска. Военная мысль в Берлине была на высоте, все военные теоретики были родом оттуда. Кроме того, Пруссия граничила с Россией, и с таким соседом следовало считаться. Вот Александр Первый решил воочию убедиться, так уж велика и несокрушима Пруссия, как о ней описывают.

Предыдущий кайзер был слабым и легкомысленным правителем. Его старший сын, как слышал русский государь, подавал кое-какие надежды и объявил, что пойдёт путём своего великого предка, но, как говорили, диктовать свою волю Фридриху-Вильгельму Третьему мешала излишняя застенчивость и замкнутость. Зато его супруга Луиза из рода Мекленбургов-Стрелицких своим обаянием, общительностью и сильным характером отлично дополняла его. Да, и молва о её несказанной красоте уже распространилась по всей Европе.

Итак, Александр, направляясь в небольшой приморский городок с песчаными дюнами, фальверховыми пряничными домиками и церковными шпилями, думал: “С Пруссией лучше дружить. Пусть Адам с Кочубеем этого так не желают. А Англии я всё-таки не верю, что бы они не говорили”.

Граф Кристоф, сопровождавший своего государя в поездке вместе с князем Петром Волконским и князем Долгоруковым, который всю дорогу не замолкая смешил всех своими рассказами, видел за окном кареты почти родные места. Да, он родился не в Ливонии, а в Киеве, но о родном городе помнил только, что там теплее, чем в Риге и что там живёт много русских. Всё это время он беседовал с княгиней Софьей Волконской, ни за что не пожелавшей разлучаться со своим сдержанным и молчаливым супругом, прозванным в свете “каменным князем”, le prince du Pierre. Уж на что Кристоф был сдержан и немногословен, но Волконский переплюнул в этом даже его. Жена его, какая-то его дальняя родственница – в девичестве она тоже была княжной Волконской – составляла ему полную противоположность. Софья Григорьевна могла бы считаться красавицей, если бы так много не говорила и не махала руками. Кристоф рассказывал ей об охоте, но она постоянно перебивала его и говорила: “А у нас всё не так…” – и давай описывать, как у них в имении охотятся с борзыми. Наконец женщина утомилась от болтовни и принялась что-то вязать.

“Зачем он её взял?” – думал Кристоф, глядя в окно. Он бы мог взять Дотти, но подумал, что после перенесённой в феврале грудной горячки ей не стоит предпринимать дальних поездок, да и что бы ей делать с ним здесь? В Петербурге безопаснее… Мало ли что случится в дороге?

По своей молоденькой жене граф особо не скучал. Было много ещё, о чем думать и переживать. Он радовался, что благодаря тем нехитрым мерам, которые он предпринимает каждый раз, когда они остаются наедине в постели, у них до сих пор нет детей. Да ему и не хотелось потомства. Во-первых, он переживал за жену, маленькую и худенькую, выглядящую совсем девочкой в свои шестнадцать лет. Граф слышал, как часто женщины умирают в родах, а его жена природой не очень приспособлена для материнства… Кроме того, Кристоф не очень любил маленьких детей. Он знал, что плодовитость – в их роду, и количество детей у Карла, Минны и Катхен это подтверждало; если он не будет осторожен, то у него родится не меньше. А оно ему надо? А вдруг опала, вдруг с ним что-нибудь случится, куда жена с детьми денется? Надо сказать, Кристоф всё ещё не был уверен, что сможет сохранить своё место под солнцем на долгие годы. И тому была своя причина.

С восшествием на престол Александра Ливен оказался меж двух огней. С одной стороны, новый государь сделал его своей правой рукой по всем вопросам, связанным с армией, назначил старшим генерал-адъютантом, звал его к обеду и ужину во дворце день через день, называл на “ты” и “Кристхеном” – как и его убиенный отец. Кристоф, со своей стороны, восхищался государем, хоть до конца его не понимал. По крайней мере, этого императора сумасбродом не назовёшь. Окрики, гнев, истерика, придирчивость – не его методы. Так что граф мог с полной уверенностью называть себя приближённым нового государя и знать наверняка, что в Сибирь его теперь не сошлют и в Петропавловке не запрут.

С другой стороны, Кристоф понимал, что государь никогда не назовёт его своим другом. То, что было в детстве, – не считается. Пусть великий князь во время оно и пытался с ним подружиться – они почти ровесники, между ними – только три с половиной года, но юный Кристхен уже тогда прекрасно понимал, кто он, а кто этот близорукий румяный мальчишка, который никогда не научится хорошо стрелять. Сейчас всё иначе. У государя – свои друзья, те четверо, трое русских и один поляк, с которыми он собирается почти каждый вечер в своём кабинете и говорит с ними до утра. Те – люди совершенно иного склада, чем он, граф Ливен. С ними, наверное, интересно. Кристоф себя интересным человеком не считал. Всё, что он знал – охота и военное дело. Жизнь его до сей поры тоже была весьма прозаичной, и не было в ней ни штурмов Бастилий, ни громких ратных подвигов, ни эпических трагедий, ни роковой любви… Был лишь один год в его жизни, когда он стал “вассалом удачи” – совершенно осознанно, в пику своим старшим братьям, но рассказывать о нём граф бы поостерегся. И тогда в его жизни было гораздо больше грязи, чем славы.

К тому же, Кристоф был ныне связан с “павловской партией”. Его мать, его жена и её семья – все они входили в ближайшее окружение императрицы Марии. Никто из этого окружения не поддерживает грядущих изменений в политике, и меньше всего сама вдовствующая государыня. Таким образом, он, граф Ливен-второй, остаётся связующим звеном между Зимним и Павловском, и ему такая роль совсем не нравится. Для себя Кристоф давно решил, что останется с правящим монархом, но если его снова начнут тянуть в сторону измены?..

Об этом думать совсем не хотелось. Равно как и о том, что ему когда-то внушал граф фон дер Пален. Малиновый закат висел над вересковыми пустошами Западной Курляндии, видневшимися из экипажа. И Кристоф не мог не вспомнить про “кровь Каупо” и “два царских венца”… И про участь Палена, запершегося в своём Гросс-Экау навеки. Тесть, друживший со Schwartze Peter'ом с детства и дружбу не прекративший даже после прошлогодних событий, говорил – граф Петер нынче боится оставаться один в комнатах, периодически уходит в запой и, кажется, постепенно сходит с ума. Немудрено, в его-то обстоятельствах. Потом Кристоф начал думать о более прозаичных и приятных вещах. О том, что неплохо бы заехать во Керстнехофф и провести там недельку-другую отдыха от всех и вся. Но это такие же праздные мечты, как и размышления о королевской крови фон Ливенов… Граф закрыл глаза и заснул под стук колёс.

Мемель встретил государя Александра со свитой иллюминацией и блеском, парадами и балами. Казалось, пруссаки надеялись на полюбовный союз, но государь не спешил с этим. Он сначала встретился с прусским королём, оказавшимся длинным худым молодым человеком чуть старше его самого. Лицо у него было несколько лошадиным, со скошенным подбородком, и ничем не напоминало чеканный лик “железного Фрица”. Говорил этот Фридрих-Вильгельм мало, невнятно и почему-то всегда в третьем лице, что сначала несколько сбило Александра с толку. Потом перед гостями из Петербурга появилась прекрасная королева Луиза со своей сестрой Фредерикой, которая пользовалась не самой безупречной репутацией, чопорной графиней фон Фосс и прочими статс-дамами и фрейлинами.

Королева с первого же взгляда потеряла голову, узрев перед собой настоящего архангела Михаила во плоти. Александр ничем не был похож на её унылого и неуверенного в себе супруга, которого она любила, скорее, потому что его полагалось любить. Она смотрела на Russische Keiser'а во все свои огромные, синие как васильки, глаза – и не могла наглядеться. На обеде, данном в честь него, она расточала всё своё обаяние на это “неземное существо”, как она прозвала государя Всероссийского. Но тщетно. Императору она совсем не понравилась. “И это пруссаки называют “красавицей”? – думал он. Чем-то она походила на Lise; “даже тёзки, так-то”, – усмехнулся он. Правда, Елизавета более худа и субтильна. “Один раз можно”, – продолжал размышлять император, мало вслушиваясь в то, что ему силится сказать прусский король и беззастенчиво рассматривая пышный бюст влюблённой в него монаршьей особы. Сестра Луизы, “плохая девочка” Фредерика, казалась ему поинтереснее, но опять же, “фарфоровые блондинки” – не его тип… “Если она так хочет – пусть будет”, – решил Александр, слишком избалованный женским вниманием, и после ужина пригласил королеву на танец. Та была на седьмом небе от счастья. Танцевали они оба прекрасно. А потом королева через свою доверенную горничную передала Александру ключ от своей спальни, решив податься во все тяжкие. Тот вздохнул. Он устал с дороги, и перспектива ночи любви с Луизой его особо не радовала. “Вряд ли она может, как Marie”, – подумал государь и вспомнил роскошную грудь и бесстыжие чёрные глаза своей любовницы, прекрасной польки, вспомнил, что она вытворяет в постели – словно получила воспитание не в пансионе при цистерцианском монастыре в Варшаве, а в парижском борделе… Да, и еще она никогда не требует говорить о чувствах, не задаёт глупых вопросов, не пытается взять над ним верх, в отличие от Лизы, почему-то возомнившей себя решительнее, умнее и смелее него. Александр не хотел признаваться, но одной из причин, почему он ещё больше отдалился от жены, стало её поведение в ночь на 12 марта прошлого года. Вместо того, чтобы горевать вместе с ним, посочувствовать положению, в котором он оказался, она что-то от него требовала, тащила его к гвардейцам, не давала объясниться с матерью – словом, вела себя так, словно сама была заодно с Паленом. Её поведение называли “решительностью” – а государь называл про себя “пляской на костях”. А Marie утешила его у себя на груди…

Глядя на небольшой позолоченный ключик, переданный ему и покоящийся на его широкой ладони, Александр подумал, что не может предать ту, которую любит, ради минутного сомнительного удовольствия с прусской государыней. Луиза обойдётся и без него. И со спокойной совестью лёг спать, выбросив ключ в окно. Заснул он почти мгновенно – как и всегда.

А влюблённая королева, одетая в свой лучший пеньюар с тончайшими кружевами, верно ждала “русского Адониса” до утра – и так и не дождалась. “Я не должна была так поступать”, – горестно думала эта романтичная и несколько наивная дама. – “Он слишком добродетелен и наверняка теперь думает обо мне, как о развратной твари; разумеется, он не воспользовался этим ключом – и я должна была подумать наперёд, прежде чем отправлять к нему Амальхен”. И она плакала от злости на себя и от стыда перед своим поведением. “А если Фрицхен узнает?” – дрожала она от ужаса. Мужа она совсем не боялась, но изменить ему решилась впервые и не знала, какова будет его реакция. Для него она свет в окошке, для своих подданных – верная супруга и добродетельная мать. И она нынче ведёт себя ничем не лучше несчастной Фике. Но у той хоть есть оправдание – она вдова, а не мужняя жена. Совесть грызла несчастную королеву, впервые в жизни влюбившуюся в мужчину, который так никогда и не ответил на её чувства даже подобием взаимности.

…Кристоф же сегодня впервые в жизни увидел женщину, которая показалась ему идеалом и божеством. “Наверное, так выглядит сама Дева Мария”, – подумал он, готовясь лечь в постель после утомительного дня светских развлечений. Хорошо, что во время обеда он не сидел рядом с королевской четой – иначе бы не смог проглотить ни кусочка, ибо оскорблять слух богини тривиальным чавканьем он не смел. В Луизе воплотились все его представления о женской красоте, о том, что поэт Goethe, книжку которого как-то подсовывал ему Карл, называл Das Ewig Weibliche. И ещё – она чем-то походила на его мать в те годы, когда она ещё не была почтенной матроной, не носила вечного траура и тяжёлых чепцов. Сказать, что Кристоф влюбился в королеву, было бы несколько опрометчиво. Представить себя с ней рядом он мог не иначе, как коленопреклонённым, с глазами, потупленными долу. Если бы ему подарили портрет Луизы, он повесил бы его в “красном углу”, туда, куда русские вешают иконы святых угодников. Странное это было чувство. “Если у меня будет дочь, назову её Луизой”, – подумал он, расстёгивая крючки и пуговицы парадного мундира. – “Хоть это и не наше семейное имя”.

Из раздумий его вывел осторожный стук в дверь.

– Кто там? – воскликнул он раздражённо и удивился, узрев на пороге комнаты камердинера Адольфа, протягивающего ему ключ на цепочке. И какую-то записку в голубом конверте.

– Вот-с, просили передать-с, – проговорил его слуга, хитро взглядывая на своего полуодетого барина.

– Кто просил?

– Не сказали-с, – Адольф потупил свои узковатые, лисиные глаза в пол.

– Или не просили говорить? – усмехнулся Кристоф. От конверта исходил запах сандала и розы. Так же пахло от его сегодняшней партнёрши по вальсу – кронпринцессы Фредерики. “Неужели…” – подумал он. И слегка похолодел.

– Не просили-с, – признался камердинер. – Дама очень красивая. Из благородных, – добавил он.

– Ступай, – приказал ему Кристоф, подумав: “Вестимо, из благородных. Из таких благородных, что я перед ней не выше тебя, Адди”.

Записка гласила: “Вы мне очень понравились, и я бы хотела узнать вас поближе, пока расстояние вновь не разлучит нас”. Не подписано. “Раз есть ключ, значит, где-то есть и замок”, – подумал граф, надев цепочку на своё тонкое запястье. Потом посмотрел на себя в зеркало. “А может, и не она”, – с надеждой подумал он. – “Какая-нибудь фрейлина. Мало ли кто пользуется такими духами”. Против любовного приключения Ливен нынче ничего не имел. Особенно если дама сама проявляет инициативу… Поэтому он застегнул свой мундир обратно, сняв только ордена, и усмехнулся своему отражению.

Выйдя из своей спальни, он вновь окликнул слугу.

– Тебе не сказали, от какой двери этот ключ?

– А как по чёрной лестнице пройдёте на второй этаж, то сразу направо, – ответил, позёвывая, Адольф.

Кристоф отправился в указанном камердинером направлении. Дворец уже спал – “чёрные” немцы всегда рано ложатся спать, некстати вспомнил он. Это у русских в одиннадцать часов вечера только начинается самое веселье.

Ключ легко повернулся в замке двери.

– Господи, Ваше Высочество… – воскликнул он.

Перед ним, на фоне витражного окна, пропускающего тусклое сияние лунной ночи, стояла сама Фредерика. На ней был надет только лёгкий хитон в греческом стиле, сшитый из такой прозрачной ткани, что было заметно – под ним вообще ничего нет. Льняные, чуть вьющиеся волосы ниспадали почти до талии, сливаясь цветом с поясом и аграфом, закрепляющим её наряд на правом плече. Пара трёхсвечных канделябров освещала силуэт и лицо этой очень красивой и смелой дамы. Она была похожа на свою сестру, но казалась более земной, более доступной, более обыкновенной. Кристоф стоял у порога и пожирал кронпринцессу взглядом, не решаясь приблизиться к ней.

– Почему я? – наконец спросил он, сглотнув.

Женщина отвечала на немецком:

– Какая разница? Ну, иди же сюда…

Граф развязал пояс слегка подрагивающими пальцами, сбросил с неё легкомысленное одеяние, вдохнул запах розового масла и сандалового дерева – и больше уже не помнил ничего…

…Вернувшись к себе, он вновь посмотрел в зеркало, отразившее его затуманенные глаза, предательский румянец, заливавший его щёки, искусанные, распухшие губы. “Вот что такое власть, Кристхен”, – сказал он себе. – “В этом вся её суть. А власть любит тебя. Всегда любила”. И действительно. Генеральский чин и начальство над Штабом всей армии в неполных 23 года граф Ливен-второй получил так же легко и просто, как нынче вечером взял беспутную свояченицу прусского короля. “В этом вся и суть”, – повторил он себе, засыпая. – “Вся суть…”

…Назавтра были смотр прусской гвардии, маневры и парад; Кристоф, как и его повелитель оказались весьма разочарованы хвалёной прусской выправкой и боеспособностью. Дух “старого Фрица” был куда сильнее в российских лейб-гренадёрах, чем в том, что гордо называлось “прусской армией”.

“Да, с таким союзником мы вряд ли что-то выиграем”, – вздохнул Александр. – “Но если нападут первыми на них, то нам придётся защищать их своими штыками”.

Увы, спустя четыре года так всё и вышло. Но никто об этом ещё ничего не знал…

ГЛАВА 3

Имение князей Долгоруковых близ Луги, Петербургская губерния. Июль 1802 года

– Жара, как в Персии, и даже хуже, – вздохнул Кристоф, вытянувшись на походном коврике и лениво глядя на своего приятеля Пьера Долгорукова, тасовавшего карты. Уже второй день он гостил в имении у князя, пригласившего его пострелять зайцев и “обсудить кое-какие дела”. Кристоф принял приглашение, потому что его заинтересовали “дела”, но покамест они только ели, пили – в том числе, на “брудершафт”, резались в карты, побродили по лесу в поисках дичи, но ничего не нашли.

– А ты был в Персии? – Долгоруков перетасовал засаленную колоду карт, показал графу с хитрой улыбкой на миловидном лице. – Ещё по маленькой?

– Ты же сегодня выигрываешь, – Ливен чувствовал, как солнце жжёт его кожу и предчувствовал, что жестоко обгорит, но отодвигаться в тень ему было неохота. – И в Персии я был. Когда Зубов туда погнал два корпуса…

– Это в Девяносто шестом? – Пьер снял с себя рубашку без всяких церемоний.

– Ага, – Кристоф последовал его примеру. – Пойду ещё покупаюсь. Идём?

– Нет уж, я плаваю, как топор, – усмехнулся Долгоруков. – Я тут побуду, на тебя посмотрю, чтобы не утонул.

Его гость коротко усмехнулся и залез в воду. Здесь было не очень глубоко – в самом глубоком месте графу было по горло; правда, течение сильное. Он поплыл медленно, по-лягушачьи расставляя руки и ноги. Здесь, в этой Каменке, ему нравилось. Такое dolce far niento, как говорят итальянцы. Впрочем, устраивать заплывы на скорость Кристоф тоже был совсем не в настроении, и через десять минут присоединился к Пьеру, бросившему ему полотенце.

– Хорошо плаваешь, – заметил князь.

– Помню, меня лет в шесть брат заманил на глубину, бросил там, хочешь-не хочешь, выплывешь, – проговорил Кристоф, которого вопреки обыкновению потянуло на сентиментальные воспоминания.

– Так и с властью, – заметил его приятель. – Ни тебя, ни меня никто не учил управлять. Повысили до генеральского звания – и давай, выплывай, как хочешь. Методы покойного государя. Я помню, как меня поставили во главе Смоленской губернии. Болотце то ещё. Ну ничего, порядок навёл там. Никто даже не посмотрел, что мне 21 год.

– Да, помню. Я бы не смог, – признался граф.

– Знаешь, в чём секрет? – проговорил Пьер, наливая лимонаду из кувшина, – Надо не бояться на них давить. К ногтю прижимать. Мы, русские, часто только силу и понимаем. Это у вас, у немцев, – цивилизация, дипломатия, все дела. Ты на Москве вообще бывал?

Ливен отрицательно покачал головой.

– Вот там вообще трясина. Все друг другу родственники, куча древних бабок, перед которыми надо подлизываться, обеды эти бесконечные, именины, интриги эти пошлые… Я-то знаю, служил там, на коленях государя молил, чтоб перевёл в Петербург, где вся движуха, – разоткровенничался князь Пётр. – Еле добился этого.

– Думаешь, в Лифляндии такого нет? Есть, – отвечал Кристоф. – Поэтому я тоже на мызе у себя не торчу и в Ревеле не прохлаждаюсь.

– Не, у вас по-другому, – продолжал Долгоруков. – И в Пруссии по-другому. И вообще, пойдём-ка в тень.

– Давай, – с облегчением проговорил граф.

Они уселись на веранде летней кухни, под навесом. Девушка-служанка принесла им закуски и квасу. Когда она уходила, Долгоруков хлопнул её по заднице, и девица кокетливо захихикала.

– За что мне ещё Каменка нравится – девки здесь ядрёные, – продолжал Пьер, и светло-карие глаза его замаслились. – Хорошо, что ты жену сюда не взял.

Кристоф понимающе улыбнулся.

– Вам, холостым, везёт, – проговорил он со вздохом. – А я вернусь, и меня начнут отчитывать, чего меня так долго нет.

– У тебя жена молоденькая, – удивлённо произнёс князь. – Не должна быть сварливая.

– В том-то и дело, – граф повертел на безымянном пальце обручальное кольцо, которое почти никогда не снимал. – Не нагулялась ещё. Всё-то ей скучно, а вывозить её не могу. Нрав у неё таков, что надо развлекаться постоянно. И развлекать её. А я в шуты не нанимался…

– Заделай ей младенца, пусть с ним нянькается, – отвечал его приятель. – А зачем ты женился?

– Мне приказали. Маме понравилась, – горько усмехнулся Кристоф. – Она так-то неплохая, только маленькая ещё. Со всеми заморочками девиц в семнадцать лет.

– Поэтому я и на Москву боюсь ездить. Не успеешь опомниться, как тебя с какой-нибудь рожей окрутят, – проговорил в ответ ему Пьер. – Ну а в постели как она?

Ливен только руками развёл, не ответив ничего.

– Ага, понятно. Ну я тебе приведу Лушку, есть тут одна такая, – пообещал ему Долгоруков. – И не боись, ничего от неё не подцепишь. Портил их здесь только я один.

Разговор зашёл о женщинах. Если верить князю Петру, то у него их было столько, сколько он хотел, а хотел он часто и помногу. Кристоф поделился рассказом о своём амурном приключении с прусской кронпринцессой.

– А, вот такая у них Фике, – проговорил князь. – Если в девичестве и замужестве пруссачки ведут себя скромно, то, когда овдовеют, сразу же пускаются во все тяжкие.

– Она вдова? – переспросил Ливен.

– Да, из тех, что после смерти мужа продолжают рожать младенцев, – откликнулся Пётр, допивая квас. – Я, кстати, полгода назад был в той же спальне, и Фике тоже светила голыми сиськами через простыню… Ты, кстати, видел скульптуру?

– Какую скульптуру?

– Ну, она с сестрой стоит в обнимочку, в таких платьишках, сквозь которых всё просвечивает, – проговорил легкомысленный князь.

– Что, с королевой Луизой? – граф посмотрел на друга так, словно тот усомнился в девстве Богородицы, в существовании Господа или в прочих священных и непреложных истинах.

– Конечно. Думаешь, с таким олухом, как её муженёк, ей сильно весело? Тот, кстати, оказался вовсе не слепым и запрятал эту статую от греха подальше, чтобы особо не волновать подданных. Но я видел, – похвалился Пётр.

– Кстати, про прусский двор, – свернул разговор на другую тему Кристоф. – Вижу, ты, Пьер, там уже свой человек. Удивительно.

Долгоруков пожал плечами.

– С ними нужно дружить, – проговорил он. – Соседи, как-никак. Если будем воевать с французишками, то помогут.

– Ты их армию вообще видел? – отвечал Ливен. – Их же разнесут за две недели.

– Ничего, мы им поможем. – быстро проговорил Пётр.

– Король там идиот, но идиот упорный, – вспомнил граф, поглядев в окно, на дальний лес, освещённый ярким солнцем. – Мне кажется, его просто так не сговоришь на союз.

– Вот это видел? – Долгоруков показал свой кулак. – Я же говорю, силой и быстротой со всем справишься.

– Судя по всему, государь так не считает, – скептически проговорил Кристоф, сложив руки на груди.

– Он так не считает, потому что так не считает Адам Чарторыйский, – хитро улыбнулся Долгоруков, и в его лице появилось что-то от хорька, глаза сузились. – И прочие пшеки. Тот хочет Польшу объединить. Любой ценой. Поэтому Пруссия тому – поперёк горла. Силезию она не отдаст, даже если будут сильно просить.

– А, князь этот польский. Никогда мне он не нравился, – признался Кристоф. – Вообще, не верю я этим четверым. Не пойму, что они хотят.

– Того же, что хотят все, – ответил Долгоруков. – Власти. Только вместо того, чтобы пахать, как делаем мы с тобой и Петя Волконский, они разглагольствуют о пустых материях и изводят чернила на всякую белиберду. Крестьян они собрались освободить, видите ли…

– Без земли, конечно же? – переспросил Ливен. – Если без земли, то это какое-то Scheisse получается.

– А если с землёй, то выйдет ещё большее дерьмо, – вторил ему приятель. – Всё дворянство будет против. Конечно, Пашка Строганов может сколько угодно рассуждать о том, в чём вообще не смыслит, но мы-то с тобой тоже не лыком шиты.

– Что ты предлагаешь? – спросил прямо Кристоф.

– Надо убрать пшека, – проговорил Долгоруков, вынув из кармана жилета колоду карт и начиная тасовать её по привычке. – Не верю я ему.

– А государь верит, – Ливен всё ещё был настроен скептически. – И нашего мнения касательно этого Черто… Чарто… в общем, князя Адама он не спрашивает.

– Вообще, он себя этими поляками окружил. В постели у него полька, друг у него лучший – тоже поляк, с ними и прочая нечисть вверх попёрла. Вот вы, немцы, молодцы – своё место знаете. Такие как Пален среди вас исключение. А поляки мнят себя неизвестно кем, хотя по сути голодранцы. А бабы их все сплошь – бляди. Или, как они говорят, “курвы”, – горячо заговорил князь Пётр.

– Откуда знаешь? По личному опыту во время ревизии в Виленской и Гродненской губерниях? – спросил с усмешкой Кристоф, который, будучи курляндцем, сам не жаловал “западного соседа” своей прародины.

– Именно. Все эти гонористые панны предлагались мне в количестве… – и князь усмехнулся. – Тамошний каштелян привёл мне двух собственных дочек, чтобы я только государю не докладывал о том, какие взятки он берёт. Одной восемнадцать, другой шестнадцать. Хорошенькие, всё при них.

– И что?

– Ну что, обоих оприходовал, а о взятках донёс куда следует, – улыбнулся Пётр.

Кристоф вспомнил, что о польских дамах его брат Карл, сражавшийся в 94-м под Варшавой, говорил то же самое. На шею русским офицерам варшавянки и люблянки вешались добровольно, несмотря на весь свой патриотизм и презрение к “Суворову-вешателю”.

– Молодец, Петер, – в тон ему произнёс граф. – Мне было жаль, что в 94-м вместо того, чтобы пойти с полком Карла в Варшаву, я нанялся служить к этим тупым австрийцам и месил грязь по унылой Фландрии, где постоянно дождь и девки лишь чуть-чуть пригожее коров.

– Твой брат в Польше зажигал, насколько я слышал? – спросил Долгоруков.

– О да, целый город сжёг. Выкурил оттуда всех конфедератов. Рассказывал, что у поляков хороша только конница, а всё остальное… – и Кристоф сделал жест рукой, проявивший его мнение касательно состояния армии Речи Посполитой.

– Кстати, о коннице. Адам-то наш в Девяносто втором году выпиливал наших солдатиков как нечего делать, – проговорил Долгоруков. – И орден ему за это дали.

– Это интересно, – посмотрел на него внимательно Кристоф. – Так он вообще враг. Государыню обесчестил – это раз, чуть диктатором восстания не стал – это два…

– Тем интереснее, что он наполовину русский, – продолжал Пётр, вынув из колоды пикового короля.

– Да? – скептически посмотрел на него Ливен. – Я, конечно, в русском не силён, но, по-моему, Чарторыйский – не русская фамилия.

– Мама у него – типичная полька, – усмехнулся такой наивности своего друга Пётр. – Был при матушке Екатерине у нас там наместник-не наместник, посол-не посол, князь Репнин, Николай Васильевич. Всю Польшу держал в кулаке. Вот сиятельная пани поспешила лечь под него, думая, что сможет как-то на него влиять.

– Повлияла? – с интересом спросил Ливен, думая: “Кругом один разврат, Боже мой…”

– Ага, фиг вам, – ухмыльнулся князь. – Кулак князь Репнин не разжал, а ребёнка пани Чарторыйской заделал. Говорят, когда князь Адам-старший обнаружил, что сын не от него, он послал Репнину бастарда в корзинке с цветами.

– Однако ж, видно, в конце концов он его признал. А раз признал, то бастардом его называть не следует, – рассудительно проговорил Ливен. – И вообще, откуда такие домыслы?

– Папа мой помнил князя Николая в молодости, говорит, что Адам от него внешне вообще ничем не отличается, кроме того, что русского не знает, – усмехнулся Долгоруков.

– Мало ли кто на кого похож? – проворчал Кристоф. – Люди вообще все от одного корня происходят…

– А что ты его защищаешь? – язвительно спросил князь, отличавшийся взрывным нравом. – Или он тебя купил?

– Меня никто не купил. Я как Робеспьер, – улыбнулся холодно граф. – Неподкупный.

– Ну тебя, не к ночи будет помянуто, – поморщился Долгоруков, услышав имя известного “мастера гильотины”, – Так ты со мной или против меня? Ты не ответил.

Он поддел ногтём карту с изображением короля пик, она заскользила по столу, Кристоф её поймал и вгляделся в рисунок. Если Чарторыйский отрастит бороду – получится чистый король пик. Да, и ещё корону тому приделать… Корону. Зачем Адаму нужна единая Польша? Чтобы там царствовать, понятное дело. Все разговоры о республике не стоят и ломаного гроша. Двоюродный племянник последнего польского короля – первый кандидат на престол восстановленной Речи Посполитой. Это ясно как Божий день. Если Польша станет независимой – за нею же последует герцогство Курляндское, ликвидированное в те же годы, что и Варшавское королевство. А так как Курляндия находилась в подвассальной зависимости от Польши и нынешняя наследница более не существующего митавского престола, Доротея Курляндская, вдова последнего герцога Петра Бирона, всегда была настроена про-польски, то это значит… Ничего хорошего это не значит ни для Ливена, ни для его ближайших родственников и соотечественников. Возможно, он в своих рассуждениях заходит слишком далеко, но, в любом случае, Чарторыйский в виде временщика – совсем не то, что хотелось графу. Если он приберёт всё к рукам – то положение Кристофа окажется совсем непрочным. Вспомнят про подвиги его старшего брата во время подавления восстания – “великой трагедии Польского народа”, как не стеснялся говорить вслух уже и сам государь. И конец карьере.

– Похож, – сказал граф, указав на карту.

– Не-а, какой он король? – произнёс Пётр. – Вот он кто, – и вынул из колоды шестёрку пик.