Kitabı oku: «Убогие атеисты», sayfa 7

Смертёнок

Чмо рад вновь оказаться в своей комнате с персиковыми обоями, Матвейкой и приятной письменной мелочью. Всей той утварью, что он скопил. Блокноты, карандаши, тетради… Чмо встаёт на своё место, ему делается мирно и комфортно. Он счастлив закрыть гештальт. Теперь они с Готом снова лучшие друзья и сотрудники.

Чмо просит Гордость, чтобы та организовала выступление для трудных подростков. Потому что именно эту публику выбрал Гот. Приятна его вовлеченность в проект. Его подлинный интерес. Нельзя пренебрегать его мнением. Если он сделает всё по-своему, то обидит Гота, подчеркнёт своё главенство.

Для намечающего мероприятия Чмо создаёт отдельный цикл стихов. Повышенная ответственность не позволяет снизить качество. Нужно выстрелить так, чтобы ни у кого не осталось пути назад. Чмо зовёт своего музёнка, говорит ему «кис-кис» и «гули-гули-гули», и его золотистый крылатый помощник не заставляет себя долго ждать.

Чмо не выдавливает из себя слова, не терзается поиском и не выжимает яркой мысли. Потому что он подхвачен волной желания. Он просто исполняет потребность выговориться. Образы формируются в нечто цельное. Чмо и его музёнок сходятся на том, что историю выгодней подать в качестве поэмы. Поэмы о том, как грешники отправляются к Богу, чтобы выколоть тому глаза. Чтобы тот ослеп и не обнаружил их злодеяний. Чтобы избежать кары, чтобы бумеранг правосудия не снёс их головы. Одно преступление тащит за собой второе. И рождается тотальная жажда.

Как только появляются мышцы, сразу хочется их укреплять. Как только наносишь татуировку, тут же планируешь набить вторую. Как только берешься за книгу, уже сочиняешь сюжет для следующей истории. И не можешь остановиться. Попадаешь в круг вечной погони. Делаешь шаг, и горизонт отодвигается на два.

Пролог

Подавай кисель

Тёмно-розовый,

Зазывай гостей

И философов.

Будет пиршество,

Будет миршество,

Будет тиршество

И кумиршество.

Будет день-блондин,

Ночь-брюнеточка.

И начнём платить

Чёрной меточкой.

Будет колдовство,

Будет сольдовство.

Будет больдовство,

Будет хворьдовство.

Слёзы горькие

Мы выдаиваем.

Глазки зоркие

Закрываемы.

I

Слёзы срывались, как наркоманы,

Падали духом на простыню.

"Поздно" случалось смертельно рано,

Грешники думали: "Не убью".

Грешники, глупые, ошибались,

Чувства не пробуя обуздать.

Их ураган максимальнобаллен

Мысли грохочут, как поезда.

Грешники ждали своей расплаты

И заметали в бреду следы.

Чтобы убийство от Бога спрятать,

Ловко придумали: ослепить!

Полная темень секреты скроет,

Страх испарится, уйдёт беда.

Белые руки по плечи в крови,

Руки, привыкшие убивать.

Путь протекает печально вяло,

Ужас читается на лице.

Грешники поняли: кровь бывает

Вязкой и розовой, как кисель.

Чмо заканчивает работу в аккурат перед отъездом. Он горит изнутри. Он проглатывает стеснение, он повторяет зарифмованную речь, он садится в машину. Рядом присаживается Гот, молчаливый и далёкий. Над передним сиденьем видны только волны бирюзовых волос. Гордость передвигает рычаг, и шины наматывают на себя мокрые листья. Чмо напивается разряженным осенним воздухом, наблюдая за тем, как развивается пёстрый атласный шарф, повязанный на шеи их водителя.

На удивление, Гот не задаёт никаких вопросов, хотя видит Гордость впервые. Наверное, оправдывает его Чмо, сильно волнуется. Чмо считывает его волнение, прислоняет его к себе. Волнение Гота отпечатывается на лице Чмо, и больше Чмо не в состоянии пить сырой воздух.

– Боязно, – признаётся напарнику мальчик.

Тот сочувственно закусывает губу, напоминая хозяина, жалеющего собаку, которую собрался усыпить.

– Голубчики, мы на месте, – с кокетливым придыханием оборачивается Гордость.

Её лицо погребено под слоем кремов. Закопано. Можно сказать, зарыто.

– Выходим, – решается Чмо, стараясь унять прыгающее внутри сердце и вытащить вату из ног.

Выступать предстоит на улице. На небольшой деревянной сцене, напротив которой стоят уже занятые скамейки.

– Ох, как же хочется отказаться от всего, струсить и отменить это безумие, – жалобно трясётся Чмо.

– Не бойся, – говорит Гот. – Я о тебе позабочусь, – говорит Гот, что звучит не как утешение, а как угроза.

– Спасибо, – одаривает его вымученной улыбкой.

Их встречает ведущая этого безумия, отзывчивая девушка в тёплом пиджаке, сообщает о времени, даёт наставления, сообщает, когда объявит их выход.

Чмо кажется, что в его горле застряла жаба. Она квакает там, гоняя по шее почти невидимый кадык.

– …А теперь поприветствуем двух молодых людей с необычным номером, которые они для нас придумали! – зычно объявляет девушка, уступая им место у стойки микрофона.

Чмо, из последних сил оставаясь в сознании, преодолевает три ступени и трясущимися ручками берёт микрофон.

– Добрый день! – волнуясь, начинает.

– Сегодня здесь прозвучит поэма-притча о том, что каждый волен ошибиться. О том, что каждый имеет шанс вырваться из порочного круга. Что каждый заслуживает прощения, – оглядывает ряды лиц.

– Итак, приступим! – кивает Чмо, подбадриваемый жидкими аплодисментами поддержки.

– Будет тиршество! – рвёт горлышко Чмо.

– Белые руки по плечи в крови! – его голос развивается по ветру, как пёстрый шарф Гордости. Как флаг. Как знамя.

– Славьтесь, бедные! Славьтесь, грязные! – добавляет жесты, вскидывая кулак.

– Кровь кисельную пей по праздникам! – расходится.

– Но увидьте, слепые глазоньки! Как свирепы потоки красные! Как мучительна смерть во действии! Как разучитесь вы надеяться! Как сломаетесь и разрушитесь, как привыкнете самокушаться! – словно танцуя восточный танец, раскачивается Чмо.

Внезапно чьи-то восклицательные знаки впиваются в его плечо и разворачивают к себе. Перед ним стоит Гот с пространным взглядом, который как бы извиняется и говорит, что он здесь не причём. А ещё Чмо замечает нож, похожий на верхний спинной акулий плавник.

– Гот? Постой. Не надо, – удивлённо застывает. – Я знаю, что ты не причинишь мне вред. Потому что в каждом есть красота и мораль…

Но в следующую секунду красота и мораль использует нож по назначению.

Чмо ощущает резкий толчок в животик, а затем странное опустошение. И вновь что-то цапает его за внутренности. Опять резкое погружение и болезненный выход. Что неприятно терпеть эти манипуляции. Он не понимает, что происходит. Наклоняет головку к груди. Видит, как его полосатая водолазочка обзаводится тёмными пятнами. Чмо кажется, что он становится полым.

Теперь ему ясно, что спектакль происходит без каскадёров и запасных ролей. Спектакль, где смерть происходит на самом деле.

Но его это не огорчает. Наоборот, кажется логичным и вполне последовательным. Туловище Чмо непроизвольно пускает кровавые слюни. Мальчик не может сдержать это течение, хотя пытается втянуть живот, будто это поможет. Бурый кисель хлещет на доски. Чмо прикасается пальцами к проткнутому брюху. Те становятся красными, как леггинсы Фитоняши.

Кажется, что его голова превращается в лабиринт, по которому катается металлический шарик. От этого возникает слабость в ножках.

В ручках. Вначале он роняет микрофон. Потом роняет себя. Мысль становится рассеянной.

– Гот? – шепчет, надеясь на помощь.

Смутно различая Гота на коленях рядом с собой. Зрачки того бегают, как маятник метронома. Брюнет достаёт из кармана какие-то блестящие побрякушки. Протягивает ему. Суёт в ладонь, сам накрывает ослабшими пальчиками.

– Смерть утопающих – дело рук самих утопающих, – напоминает он.

– Скажи, ты меня ненавидел? Когда-нибудь злился на меня? По-настоящему? – слабым и каким-то зыбким голосом спрашивает Чмо.

Сознание его уже ушло в закрома. И наружу выливаются только вопросы подсознательного.

– По-настоящему – никогда. Но почему-то мне казалось, что постоянно, – глухо, как сквозь воду, звучит ответ.

Он утешает Чмо, баюкает его, погружает в успокоение.

Мальчику становится мягко, словно на матрасике. Мягче, чем на сигнально-красном диване Гордости. Совсем не хочется подниматься. В этом нет надобности. Зачем копошиться, когда так удобно на деревянной сцене лёжа?

Чмо опускает реснички и позволяет крови вытечь. Вытечь эритроцитам. Вытечь тромбоцитам, этим пластинкам, этим плюшкам. Сейчас это становится главной задачей, которую Чмо охотно исполняет. Это даже приносит ему удовольствие.

Сердце икает так, словно его кто-то вспоминает. Проклинает. Но вскоре оно пугается и перестаёт икать. Жизнь Чмо оказывается короче лапок корги. Короче шнурков на кедах.

Пророчество

Гот не ожидал, что доведёт задуманное до конца. Он в шоке сам от себя. И слушатели, судя по вытянутым лицам, находятся под впечатлением.

Что ж, задумка удалась. Всё прошло успешно. И день выдался по-настоящему прекрасным.

– Вот, что значит искусство вандализма! – показывает Гот, подняв факел микрофона.

Его страшатся. Пытаются затаиться, слиться с воздухом. Никто не может различить, постановка это или взаправдашняя резня.

Затем Гот вставляет микрофон обратно в держатель. Наклоняется к Чмо с посиневшими губами. Одну руку запускает ему под шею, другую под колени. Внутренние боковые связки. Поднимает малыша. Тот складывается в позу буквы «дабл ю». В образовавшейся ямке скапливается озерцо крови. Тарелочка борща. Гот кланяется и сходит со сцены. «Это розыгрыш, – говорит его уверенная физиономия, – это обычный муляж».

Гот доходит до машины, которой заправляет перекрашенный женоподобный мужик. Гот слегка растерян. Вдруг подведёт? Вдруг заявит в полицию?

– Закончили. Вези нас… – мнется начинающий убийца.

Куда? Куда засунуть тело, чтоб избавиться от него? Гот начинает нервничать. К нему подкрадывается осознание, что он натворил. Что убийство необратимо. Что есть риск передумать. Гот был так натянут и доведён до взрыва, что теперь, после разрядки, напуган. Заложник своих действий куксится и вытягивает изо рта нитку жалобного стона. В котором скользит сожаление. И раскаяние. В общем, самые бесполезные чувства на свете.

– Что случилось? – участливо оборачивается синеволосая кикимора. – Кровь! – восклицает она, отвечая на собственный вопрос. Да, случилась кровь. – Как он пора-а-анился? – с укоризной тянет.

– Он не поранился… – пикает Гот. – Он убит, – от слабости признаётся он. – Я не знаю, что делать!

Как ребёнок, ищет помощи. Подсказки. Хочется свалить беду на кого-то другого, и чтобы этот кто-то разобрался с ней без его вмешательства. Лишь бы отгородиться. Отсечь себя от причастности к трагедии. Воздух наполняет вкус несчастья и тяжёлой ноши.

– Ка-а-ак? – гнусаво охуевает Мальвина за рулём.

– Что мне делать? Скажи, что мне делать! – вначале умаляет, потом приказывает Гот. – Я боюсь! Я не хотел! Я ничего не знаю!

Только Гот очень хотел и совсем не гнушался убийства. А ещё он старательно вызывает жалость к себе, а не к новорождённому мертвецу в его объятьях.

– О, мамочки! – ахает Гордость, которая теперь вовсе не Гордость, а Паника. – Садитесь. По дороге что-нибудь придумаем, – решает тёлка с железными яйцами.

Только предложение «садитесь» во множественном числе звучит саркастично. Оно колет и ошпаривает.

Гот, сгибаясь в коленях, проталкивает дырявого ангела на сиденья и аккуратно присаживается рядом. Чмо заваливается, прижимаясь шеей и щекой к окну. Гот не знает, сколько литров крови уже потерял Чмо, но знает, что бедный мальчик уже никогда не станет донором. Только сейчас Гот соображает, что течение можно попробовать остановить. Потуже замотать тряпками или хотя бы зажать руками. Дрожащими. Холодными, будто он сам – труп. Во всяком случае Гот не предпринимает ничего. Странная отрешённость вводит его в душевную спячку. В такой же спячке находятся безумцы, поужинавшие аминазином. Этот препарат снижает двигательную активность и купирует психомоторное возбуждение.

Вот они едут по дороге, как герои Джека Керуака, блин, а ничего не лезет в голову. Обещание «придумаем» оказывается обманом.

– Куда? – произносит Гот.

Кажется, что голос складывается в звуки не во рту, а уже по выходу из него. За пределом губ.

– Ох, душка, нам остаётся только гадать, – ставит диагноз шофёрка, замедляя авто.

– Ты это чего? – давится паникой Гот.

– Как чего? Чтобы погадать. Заглянуть в будущее. Для этого мне нужны срезы твоих ногтей, волосы и кровь, – посвящает она.

– Так это в буквальном смысле было сказано? – удивляется парень.

Сейчас он похож на сплошное сердце, которое колотится, колошматится, как после после бега.

Звеня рукавами браслетов, Паника открывает бардачок и выкапывает оттуда маникюрные ножницы. Затем, скрутившись в пояснице, оборачивается назад.

– Давай свои пальчики, – командует.

Гот повинуется и протягивает трясущийся кусок плоти. Паника состригает пару образцов. Отчекрыживает прядь крысиной шерсти и просит каплю крови. Забавно. Салон залит этим добром, а они добывают ещё одну каплю.

Лёгкие протискиваются в горло. Гот, бледнея, никак не решается уколоть палец. Не просто боится боли. Его сдавливает фобия. В мозгу проносятся страшные флешбеки, и парень усиливает их реальность. Полноту.

– Ну! – торопит гадалка.

Гот зажмуривается и надавливает лезвием на подушечку. Благо, онемевший, ничего не чувствует. Паника предоставляет блюдце, в которое он выдавливает пару росинок.

Профессионалка недолго пялится на биологический материал, потом с ужасом отрывает глаза и констатирует:

– Ты написал картину ножом. Произведение вызывало летальный исход. Теперь ты будешь скрываться в лесу. И в наказание за содеянное больше никогда не сможешь рисовать. Тебя настигнет справедливая кара. Ты навредишь сам себе. Ты направишь разрушение на себя. Вначале это будет жалость. Потом вина. Потом ненависть. Ты пройдёшь все девять кругов Ада. На земле…

Гот сокрушается, слушая немилосердный приговор. Он с последней надеждой тормошит Чмо, требуя, чтобы тот жил, но этот подонок опять подводит его. Гот жаждет облегчения, какое случается, когда узнаёшь, что срок условный, что кошмар – всего лишь сон. Когда снежный ком проблем оказывается выдумкой к концу первого апреля, глупой шуткой друзей. Когда раскрывается фокус жестокого пранка на улице.

Но вот только в его ситуации смерть – не фокус.

Готу невыносима мысль, что он поставил на себе крест. Что он уже никогда ничего не достигнет. Что его участь – отправиться в добровольное изгнание. Ему тягостно расставаться с полюбившимися мечтами. Отпускать материальные блага, только что полученную авторитетность, чувство могущественности и власти. Веры в то, что сможет повлиять на толпу.

Но пора становиться атеистом.

Паника

Она управляет Готом ровно так же, как автомобилем, который везёт их в ужасную глухомань. Фонари редеют. Ночь смыкает глаза. Гасит лампочки удильщиков. Чернь становится такой густой, что в ней можно увязнуть, как в непроходимых джунглях. Они остаются одни на дорожной кишке. Коричневые пятиэтажки сменяются дачными домиками. Из некоторых льётся канареечный свет, из некоторых – призрачный дым. Из некоторых не льётся ничего.

Вглубь. Дальше. Рядом истекающий такой же вязкой кровью Чмо.

– Ты знаешь, куда везёшь меня? – ёрзает на задних сиденьях готический убийца.

– Я тебя спрячу, – обещает Паника. Точно так же помогают родители деткам придумать особенно сложное место для игр в прятки. Изобретательное. Такое, какое не придёт в голову первым. – Но для начала мы должны спрятать его, – указывает влево.

Гот согласно трясётся, и они оставляют магистраль. Сворачивают на придаточную тропинку. Продираются медленно. Только фары режут тьму. Стылый лесной воздух оборачивает кисти рук, просачивается сквозь одежду. Холодильник с деревьями внутри.

Наконец, Паника тормозит, глушит мотор и говорит: «Выходи». Гот выкарабкивается наружу. Синеволосая разевает левую дверцу и с лёгкостью вынимает Чмо. Держит его, как младенца. Только не укачивает и не тянется носом в свёрток. Втроём они шествуют к заброшенному участку. Заросший дикой травой, стянутый крапивой, с обнажёнными кирпичами, не обмазанными цементом, дом не слишком гостеприимен. Гот нашаривает неровный шершавый камень и зашвыривает его в окно. Глухой звон будит закостеневшую душу, всколыхивает тишину.

Парень лезет внутрь. Отчаянно и прямо. Без деликатной осторожности. В ладони впиваются осколки. Подтягивается на слабых руках и обрушивается на пол. Гнилой и какой-то размокший.

– Принимай, – шикает Паника, вытягиваясь на цыпочках и поднимая свою ношу.

Гот изворачивается так, как ни одна поза йоги не сложила бы его. Цепляется пальцами за куртку Чмо. Пальцы ползут, замыкаются за спиной. Если бы не поддержка Паники, то Чмо бы давно утянул его вниз. В болото. В могилу. Липкая слюна клеится к горлу, грозя приступом удушья. Гот напрягается. Сдувает лёгкие. Сжимает желудок. Вспоминает сказку про репку. «Тянет-потянет, а вытянуть не может». Чмо ничем не отличим от репки. Последняя предсмертная роль его дружка оказывается прозаичной и смешной.

Когда «Детка» отчаивается, то тело всё-таки вваливается в полуразрушенное здание. По инерции Гот падает на спину, утаскивая с собой мертвеца. Выбирается из-под его груза, тяжело и суетно пыхтя. Оглядывается, заставляя себя дышать ровнее. Очертания предметов подсказывают, что есть что. Гот волочит мальчика за ворот к утлому дивану, придвинутому к стене с отслоенными обоями. Со скрежетом отодвигает грязную и какую-то сваленую мебелину. Пропихивает в образовавшийся проём тело. Готу слишком болезненно думать о человеке, к которому так привык, как о теле. Это слишком неправильно. Резко. Лицо некогда простодушного мальчишки не обезображено, и не верится, что это юное прелестное создание обречено прекратиться так рано. Почему-то именно Мирные Жители должны первыми выбывать из игры.

– Прости, малыш. Просто, понимаешь, когда за тобой идёт весь мир, ты можешь заблудиться, но когда за тобой идёт всего один человек, ты даже оступиться не имеешь права.

Тягость сожаления скребётся в груди. Готу боязно оставлять Чмо одного. Хочется остерегать его, контролировать. Вдруг в хижину проберутся собаки и съедят его прекрасное личико? Вдруг они покусают его запястья? Глупо, конечно, ведь мало кто решится сунуться в такие дебри, да ещё отковырять Чмо будет непросто, но Готу всё равно никак не бросить свою жертву, словно после её смерти он взвалил на себя ответственность. За сохранность трупа. За достойное обиталище. Вот только никогда не случится траурной церемонии, не будет цветов, гроба, священника и прочего добра.

Гот почти присыхает к заколдованному мистическому месту, но ему нужно убираться отсюда. Темнота действует на нервы, так как в ней лучше выявляются призраки. Как фосфорные наклейки, светящееся, когда в комнате выключают люстру и плотно запахивают шторы.

Парень, шатаясь, приближается к оскаленному квадрату окна. Под ним переминается с ноги на ногу Паника. На её голове целое море.

– Готово, – хрипит её напарник.

Та лениво отходит в сторону. Гот поворачивается затылком к обветренному небу в цыпках звёзд. Одна нога упирается в пустоту, точно под ней есть ступенька стремянки. Чувствует, как его лодыжку обхватывают длинные пальцы Паники. Свешивает вторую ногу. В неё тут же впиваются наращённые ногти.

– Сползай. Я тебя держу, – низко сопранит трансгендерная женщина.

Гот постепенно распрямляет локти, отдавая себя на попечение преданному спутнику. Точно так же отдаются волнам, позволяя укачивать себя и выносить на берег. Его волокут по кочкам, по спутанным в косы корням, по каше листьев. Проталкивают в машину. И вновь вспыхивают фары, и вновь перед ними ежевичная чернота, и вновь кусок рябого шарфа развеивается по ветру.

– Теперь подыщем домишко тебе, – механически сообщает Паника, словно зачитывает следующий шаг инструкции.

Почему-то у Гота не возникает никаких вопросов. Ничто его не смущает. Ни холод. Ни лесная воронка. Ни отсутствие пищи. Гот мечтает превратиться в игрушку Зублс, чтобы свернуться в комочек и закатиться в уютную норку.

Когда машина подпрыгивает на ухабах, Гот невольно возёкается в крови. В том, что Чмо оставил на память. Его прощальный подарок делает руки скользкими, они начинают чесаться.

– Отлично, – сама с собой бормочет Паника. – Выкатывайся.

Гот тянет на себя рычаг, и дверка радует его скромной щёлкой. Вылитая щербинка между зубами. Толкает плечом. Ступает на заснеженную землю. Движется за своей провожатой, которой приходится слепо доверять во всём.

Паника легко перелезает через ограду. Гот, пригнувшись, пробирается под балкой. Дачная постройка старается внушить опасения, но Готу плевать. Он измотан. Истощён. Мозг специально помещает его в кокон, отрезающий от реальности. Вот он и болтается как неприкаянный.

Паника отворяет косую калитку. Пол застелен линолеумом. Низкая крыша проседает, словно устала держать планку. У стены койка с неприятным затвердевшим матрасом и тяжёлым покрывалом. Всё холодное и чужое. Гот садится на холодное и чужое. Вытирает ладони, обмазывая их об полосатую простынку.

– Сиди здесь. Я буду привозить тебе продукты и тёплые вещи, – распоряжается Паника.

– Да, – отзывается её подчинённый.

Затем она, нелепо скользя на каблуках-зубочистках, покидает доживавшую свой век избёнку. И парень остаётся один нанизывать глаза на нитки слёз. Глупый эмигрант.

Он вспоминает Припять – город, пропитанный радиацией. И его жителей, не желающих становиться его мертвецами. Им пришлось бросить своих домашних любимцев. Семейные реликвии, которые уже никогда не достанутся новому поколению. Покинуть обжитые квартиры и уйти в неизвестность. Начать строить всё заново.

Готу отлично знакомо их положение. Он знает, как трудно отцепиться от постоянности. Только их поддерживали. Им оказывали социальную помощь. А он вынужден таиться в морозилке. И быть виноватым. Какую-бы расплату он ни понёс, он уже никогда не станет жертвой. Вечное клеймо тирана. Убийцы. Зверя.

Оказывается, что он был прекрасным теоретиком, но трусливым практиком с тонкими кишками. Он сам не смог подтвердить свою же теорию. Не смог её поддержать. Подать пример остальным. Его шальные нервишки разыгрались и подвели. Как он мог пороть такую чушь про искусство вандализма? Он примерил роль безумного эстета, и это платье оказалось ему слишком велико. Никчёмный Гот. Правильно над ним издевались в школе. Он никогда не опровергнет их насмешек. Безнадёжный промоутер с не розданной стопкой фраеров. Бесталанный