Kitabı oku: «Любовь перевернет страницу», sayfa 12

Мы снова улеглись. Тома устало сказала:

– Уже три ночи. Надо уснуть, и этот безумный день наконец закончится.

Я сглотнул.

– Теперь я точно не могу спать.

– Брось, Ян. Он мертв.

– Он – да, но может ведь приползти другой…

– Я даже не удивлюсь, – сказала Поля, прикрыв рот, чтобы не засмеяться.

Тома легонько толкнула ее локтем в бок.

– Но почему он пополз по мне? Разве это вообще нормально?

– Нет, не нормально, Ян, – Полина уже откровенно смеялась. – Что не так с этим тараканом? Что не так с тобой? Как он вообще забрался на тебя?

– Да откуда мне знать! Отчего не спросила, прежде чем махать над ним одеялом?

– Бред какой-то, – Тома тоже засмеялась.

Я серьезно задумался:

– Он запрыгнул на меня или по стене дополз? А что было бы, если бы я не обратил на него внимания, не включил бы свет? Он бы продолжил топтаться по мне или отправился бы к вам? Что он от нас хотел?

У девочек снова началась истерика.

– Может, это он из-за ракет? – предположила Поля.

– Думаешь, решил у Яна защиты попросить? – Тома уткнулась носом в подушку, чтобы меньше шуметь.

Я лег на бок, лицом к дверному проему. В темноте ничего не было видно, и воображение набирало обороты. Мне мерещились звуки семенящих ножек по прохладному полу, я приподнимал голову и прислушивался. Мне казалось, что что-то касалось волос, я привстал и вертел головой.

Тело хотело спать, глаза закрывались, но разум стоял начеку. Тяжелые ракеты в небе были далеко, а небольшое по сравнению с ними насекомое подползло ко мне так близко – страх, он и есть страх, но расстояние до его источника влияло на остроту ощущений.

Сам не знаю, как мне удалось все-таки уснуть в ту ночь, но утром я вскочил и первым делом внимательно осмотрел свою кровать. Чужих следов я не обнаружил, только Джордж лежал в ногах.

Девочки еще спали. Я уточнил время: семь утра.

Свесив ноги с раскладушки, я осторожно коснулся ступнями пола. Вчерашний день отбрасывал тень на мое состояние – голова кружилась, живот подергивало.

Я умылся, прокрался на кухню. Без кофе в тот день было не обойтись, потому я открыл верхнюю полку и потянулся за раскрытой пачкой.

Но рано было расслабляться и поддаваться спокойствию – включилась сирена. Еще не оправившись после вчерашнего, я от неожиданности вздрогнул и выпустил пачку из рук.

Легкий кофейный порошок усыпал пол.

Мы снова простояли несколько минут на лестнице.

– Они еще не закончили? – спросил Тома.

Нет, и даже не думали. Это был всего лишь второй день разразившейся над нами войны.

В перебежках утро склонилось ко дню. В полупустом холодильнике я пытался найти утешение, заглушить охватившие меня переживания за судьбы людей, но ничего спасительного там не обнаруживал.

Мы были заперты в квартире, занимались кто какими делами, тосковали по морю и привычным спокойным дням, которые, казалось, по праву принадлежали нам, а на деле – мы имели все это лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств.

Тем временем продолжалась и моя собственная внутренняя битва.

Я вдруг сильно заскучал по Вере, испугался, что больше никогда не увижу ее, набрал ее номер. Непрекращающиеся обстрелы, нападение таракана – она выслушала все.

– Будь осторожен, пожалуйста, – прозвучал взволнованный ответ.

– Не стоит тебе за меня беспокоиться! Надеюсь, они придут к перемирию. Главное, пока нет жертв.

– Как я могу не беспокоиться за тебя?

Мне тоже было интересно, как она могла не беспокоиться за меня все это время.

– Так же как и последние наши месяцы.

– Тогда, может, я не думала о тебе, но сейчас я правда волнуюсь.

– А как же Герман?

Она помолчала, а потом ответила:

– Теперь мы общаемся с ним как коллеги. Не более.

Я пополз вниз по стене нашего дома, на которую с такой надеждой облокачивался. На улице было одиноко. Привычное пение птиц стихло, кругом – ни души. Только дыхание моей жены в трубке доносилось отчетливо.

– Ты же говорила, что хочешь провести с ним жизнь.

– Тогда, может, и говорила, а теперь все изменилось. Нас с ним больше ничего не связывает. Может быть… – она запнулась. – Может быть, мы встретимся и поговорим обо всем. Может, стоит дать друг другу еще один шанс. Если ты не против.

– А ты не против? – мой голос дрогнул.

– Я не знаю. Но твои звонки и сообщения, твоя поддержка и то, как ты отчаянно боролся за нас… Это до безумия удивительно. Знаешь, ты – настоящий друг.

Я уперся лбом в колени, скрутившись в пояснице.

– Только не плачь, ладно? – сказала Вера тихо.

– Но ты же сказала, что не любишь меня больше.

– Да, сказала. Прости.

– Не стоит извиняться, мне совсем не это хочется слушать от тебя.

– Когда ты возвращаешься?

– Второго сентября.

– Ну вот и хорошо. Когда вернешься, подумаем, что делать дальше?

Я сказал «угу», но сам слабо понимал, о чем она говорила.

– Иногда я сильно скучаю по тебе, Ян. И я часто думаю о нас с тобой. Надеюсь, мирная жизнь снова восстановится, и тебе удастся еще немного отдохнуть. А потом мы встретимся и обязательно что-нибудь придумаем!

Я кивнул. Может быть, Вера почувствовала это, потому что она продолжила:

– Знаешь я тут подумала: почему твое место должен занимать кто-то другой? Нет никого достойнее тебя.

Она не договорила, зазвенела сирена.

– Мне надо идти, снова стреляют, – торопливо сказал я. – Созвонимся позже?

– Береги себя! – слабо донеслось из трубки.

Я вытер лицо и, держась за стену рукой, поднялся на ноги. Одновременно

распахнулись двери – наша и соседская. Француженка лихо взбежала вверх, к ней присоединилась Тома, а потом и Поля с бабушкой. Я подошел к ним и сел на нижние ступени. В воздухе, совсем-совсем рядом, словно бы прямо над нашей крышей, громыхнуло шесть раз. Потом создалась привычная тишина. Но у меня в ушах все еще стучало. Это были отголоски уже взорвавшихся ракет и моего разрывающего на части сердца.

Перемирие все не наступало, я потерял счет дням. Неужели создавать снаряды так просто – иначе откуда их было столько?

Израильские военные справлялись с защитой населения отлично, и мне оставалось только облегченно вздыхать – новостные ленты гордо сообщали о том, что никто не пострадал.

Мы с девочками продолжали сидеть дома, я придумал себе новое развлечение – готовил разные блюда из еды, которая у нас еще имелась, а потом занимался устранением последствий готовки. Поля и Тома занимались тем, что переживали за кухню, когда я создавал очередной свой кулинарных эксперимент.

Мы сидели за столом и в который раз за день пили чай. Печенье, лежащее перед нами, уже заканчивалось. Тома все ворчала, что война продлится до нашего отъезда, что она не успела толком и загореть. Поля посмеивалась над ней, успокаивая тем, что так на нее не будут бросать косых взглядов девочки на учебе.

– Ты же сама говорила, что твой загар в такой непростой период для России станет только поводом для ненужных сплетен, вызовет недовольство преподавателей.

– Ну и что! Это не значит, что я не буду загорать. Тем более, я хотела обуглиться на целый год вперед – чтобы дотерпеть до следующего моего приезда.

Она откинулась на спинку стула и косо посмотрела на меня:

– Не знаю теперь, удастся ли… Ну почему это происходит именно сейчас? Может, все из-за Яна?

Я выронил чашку из рук, по столу потекли длинные дорожки воды.

– А я-то тут при чем?

– С тобой же вечно что-то приключается.

– Ну знаешь ли… Это уже слишком. У меня, между прочим, есть идея, как нам прожить еще пару таких дней.

Тома резко подалась вперед, взгляд ее вспыхнул. Джордж, лежащий в ногах под столом, подскочил.

Честно говоря, я ляпнул это просто так. Я неумело пытался перевести разговор в другое русло. Но реакция Томы зацепила меня, и мне захотелось поддержать ее. Я отчаянно стал искать, что бы придумать, водя глазами по предметам вокруг. Из картонной коробки на меня посмотрело недоеденное израильское печенье.

– Идем за сладким!

Тома скорчила недовольное выражение.

– И всего-то?

– А что? Идея хорошая, – отозвалась Поля, – я тоже хочу что-нибудь вкусное.

Мы с ней одновременно бегло глянули на печенье, потом друг на друга и понимающе кивнули. Моя сестра пожала плечами:

– Ну ладно, если всем это поможет, то идем!

По улице мы шли, крадучись. Небольшой магазин, в котором продавалась по большей части всякая ерунда, стоял за углом. Перед ним расположились пара столов, за которыми вальяжно сидели пожилые израильтяне. Они пили кофе и смотрели на пустынные улицы. Я удивился, встретив их, а они, встретив нас, – нет.

Тома осталась ждать снаружи, а мы с Полей отправились выполнять миссию. Я бродил среди пестрящих оберток, когда рядом с моим плечом показался мужчина. С явным акцентом он сказал на почти забытом русском:

– Тоже устали сидеть дома?

Я отрицательно покачал головой:

– Ищу, чем заглушить оглушительные звуки в небе. Но их так много, что не знаю, хватит ли в этом магазине товаров.

– А, вот оно что. Но это еще не много. Вот в прошлом году они нам покоя не давали, было даже страшно. А сейчас так, баловство.

Он схватил пару пачек жевательных конфет и удалился к кассам. Я посмотрел ему вслед – человеку, которому пролетающие один за другим снаряды казались «баловством».

Звон моих падающих на прилавок монет прервался очередной сиреной. Мы с Полиной схватили вещи и побежали к выходу, но продавец окликнул нас, за жужжащими холодильника находилось бомбоубежище.

Поля подтолкнула меня следовать за ним, а сама побежала к двери.

Комната была очень узкой, и в свои мирные дни прекрасно справлялась с работой кладовкой – коробки, огнетушители, большие бутылки с водой и еще много всего покрытого пылью подпирало стены, отчего приходилось тесниться, но что поделать – тогда об удобстве я и не думал.

По небу пронеслись новые раскаты, сирена замолчала, и все вернулось к обычной жизни в разгар обостренного конфликта.

Выйдя на улицу, я увидел Тому и Полю:

– Почему не спрятались?

Тома смотрела вверх и, не отрывая взгляда, ответила:

– Все произошло так быстро!

– Давайте скорее возвращаться, – я схватил ее за руку и потащил за собой.

Мы успели сделать всего несколько шагов по направлению к дому, когда в уши снова впился предупреждающий об опасности звук.

Я поднял голову. Четыре оранжевые точки засветились на бледном полотне, словно дневные звезды. Медленно скользя, они замерли и по очереди рассыпались на мелкие хаотичные искры. Полосы серой дымки потянулись к земле. Это было похоже на отыгравший только что фейерверк.

Тома дернула меня. Ее рассеянный взгляд спрашивала: «Ты видел? Видел?» Я видел, но все и правда произошло так быстро, что могло бы сойти за мираж. Могло бы, если бы только не пульсирующий ритм в висках и сжимающая ладонь горячая рука моей сестры.

Наш прибрежный город затих, а мы вернулись и, прихватив добытые сладости, притаились в нашей комнате.

Глава 10

Прошла почти неделя, небо расчистилось, наступило перемирие, и жизнь в Израиле снова забила ключом. Зацвели по новой деревья, на вечернем пляже снова заиграла музыка.

Тома с Полиной радостно засобирались к морю, а я соскучился по Иерусалиму, потому выбрал себе подходящий автобусный рейс и, попрощавшись, торопливо вышел из дома.

Оголенные части моего тела пахли липким солнцезащитным кремом, в тот день и правда было слишком жарко. Солнце отважно перетерпело все неспокойные дни вместе с нами и, не скупясь, разливало свою любовь на жителей, топчущихся внизу.

На автобусной остановке сидели мои попутчики. Я воткнул в уши наушники и включил музыку. Под любимые мелодии Израиль был особенно хорош. Бывает, находишь такое подходящее звуковое обрамление своему существованию, что и говорить ни с кем не хочется – просто слушаешь и смотришь, как жизнь подхватывает ударные, отыгрывающие на заднем плане, подпевает основной вокальной линии.

Когда водитель открыл двери, люди заспешили занять места. С потолка дышал прохладой кондиционер. Я сел на переднее сиденье и ждал, когда мы наконец тронемся.

Кто-то коснулся моего плеча, я подскочил. Молодая девушка, смотря прямо на меня, шевелила губами.

Я прислушался, но напрасно – в ушах играла только музыка. Я догадался выдернуть наушник:

– Прощу прощения, что вы сказали?

Девушка кивнула и переспросила:

– Я сяду здесь?

Мое плечо уперлось в окно, я почувствовал, что стекло успело нагреться.

– Любите Иерусалим? – спросила моя соседка по-русски.

Я удивленно на нее посмотрел.

– Я увидела, что текст в телефоне у вас на-русском. Так любите Иерусалим?

– А найдется ли человек, который его не любит?

– Верно! Город и правда особенный. Вы живете здесь, в Израиле?

Я кратко поделился откуда приехал, к кому, когда вернусь домой. Анна, а именно так звали девушку, жила в столице уже около пяти лет. Она была молода, на вид – не больше двадцати пяти, разговорчива – много задавала вопросов, весела – у нее была красивая улыбка, подтягивающая за собой нежные морщинки под глазами. Под равномерное движение мы спорили о том, чем Тель-Авив отличается от Иерусалима, где можно купить самый вкусный кнафе и о каких-то других мелочах.

– А вот я приехала в эту страну ради своей миссии, – она вдруг стала серьезнее.

– Миссии?

– Да, пять лет назад я нашла свое место в жизни. Оно оказалось группой людей, которая изменила меня. Я искала ответы, и они дали мне их. Теперь я тоже хочу отвечать тем, кто ищет.

Анна рассказала об организации, которую считает своей семьей. Название, которое она произносила с таким трепетом, я уже слышал.

– Можно задать вопрос?

Анна кивнула.

– Он может обидеть вас. Так что подумайте еще раз.

Она прищурилась, а потом сказала:

– Все нормально, задавайте.

– Разве ваша организация – не секта?

Она улыбнулась:

– Так многие говорят. Я читала о всяких страшных вещах, которые мы якобы делаем.

Но сама я никогда не сталкивалась с ними. Вот вы читали когда-нибудь Библию?

– Нет, – признался я и припомнил, как однажды открыл ее, решив, что для общего развития можно было бы и пролистнуть, но на второй странице уже уверенно захлопнул.

– А зря! Там есть все, что нас так волнует. И то, что сейчас творится в мире, кстати, тоже описано в этой книге.

– Не буду спорить, я же ее не читал. Но признаюсь прямо – вообще-то я не верю в Бога.

– Но вез веры в него разве можно узнать правду? Разве вам не хочется ее узнать?

Я честно задумался над ее вопросом.

– Правду о чем?

– Правду о том, почему все происходит так, как происходит. О том, почему некоторые люди страдают, почему у кого-то умирают близкие, а кто-то умирает и сам.

Я посмотрел прямо перед собой. Мы уже подъезжали к Иерусалиму, размашистыми мазками знакомый пейзаж заводил по моему сердцу. Крыши зданий, которые пока еще казались кукольными, подрагивали от жары, я уже почти слышал оживленные голоса на главных улицах, слышал, как трепыхались натянутые в переулках яркие гирлянды, слышал, как раскачивался от ног гуляющих асфальт. Тогда я пожал плечами и обернулся к своей знакомой:

– Это просто случайность. И думаю, чтобы это понять, необязательно верить в Бога, необязательно читать Библию, хоть я и не имею ничего против любой литературы.

Анна снова заговорила, но я уже не мог слышать ее. Стараясь быть вежливым, я кивал и слегка улыбался, а сам думал о том, что все-таки вера, наверное – врожденное качество каждого человека. Каждый верит во что-то свое, но если уж верит, то без оглядки.

Наука, что-то сверхъестественное, любовь или собственные силы – мы просто принимаем это так близко к сердцу, что перестаем иногда замечать что-либо вокруг. Не знаю, хорошо ли это или плохо… но пока мы счастливы и не раним своей верой других, может быть, в вере и есть особый смысл.

Автобус попрощался с нами, а я попрощался с Анной. Вокруг ведь тоже было много очень религиозных людей, и я вдруг почувствовал к ним уважение. Жить и ставить что-то выше собственной жизни, наверное, дело непростое. Мне сложно было представить, что творилось в душе тех людей, и как они видели тот же самый мир, на который смотрел я, но ведь так можно было сказать и про любого встречного. Каждый человек мне напомнил отдельную маленькую галактику, где все вертелось по своим законам, где для жизни нужны были свои собственные условия. И хорошо, что мы так непохожи друг на друга – ведь так интереснее, но и плохо – ведь иногда очень одиноко одному в таком необъятном пространстве, как свой отдельный мир.

Три израильские девочки резко остановились передо мной. Под жарким солнцем они громко о чем-то спорили, всматривались вдаль, вертели головами – наверное, искали что-то

или кого-то. Их длинные волосы стягивали в хвост тугие резинки, плотные бежевые колготки на ногах поблескивали, запястья каждой прикрывались длинным рукавом.

Сбоку от меня рассматривал карту движения автобусов мальчишка. Его черный пиджак был расстегнут, из-под новенькой шляпы по бокам свисали крученые волосы, а очки то и дело съезжали с носа. Он озирался по сторонам, словно бы очутился не только на той улице, но и на планете Земля впервые, что-то бубнил себе под нос.

Все-таки вера – это врожденное чувство каждого человека. Оно даже в малом возрасте может вполне уже созреть.

Эти мысли набросили на меня задумчивость, но, признаться, я пожалел об этом. Я так долго ждал встречи с тем городом, я так долго сидел взаперти. Хотелось, чтобы что-то живое, очень веселое влетело, сбило с ног, подхватило и унесло с собой. Обычно как раз в такие моменты время протекает спокойно и даже вяло, без лишнего шума. Так я думал, но это было всего лишь начало моего дня.

Шум несущего трамвая, громкие разговоры на разных языках вокруг, смех и песни – все это снова раскинулось перед моими глазами. Я гулял по уже знакомым улицам, заглядывал в еще не изведанные районы, рассматривал дома и площади. Но куда бы я не направлялся, ноги сами выводили меня к любимого месту в городе – площади Сион. И вечерами, и днем на ней толпился народ, хвастались своими талантами музыканты, раскладывалась на скамейках еда, танцы раскачивали даже тех, кто не умел танцевать. Все там отражало особенную красоту. Скамейки, пару деревьев, уличное пианино и начищенные витрины – вот и все, что по сути представляла из себя та ничем не примечательная с точки зрения архитектуры площадь. Но стоило только попасть туда, как в душе натягивались невидимые струны, и от малейшего толчка они начинали сами вибрировать – люди вокруг вдохновляли, заряжали. Я буквально всем телом чувствовал то место.

Вскоре мне предстояло покинуть Израиль, и я не знал, удастся ли побывать среди тех скамеек еще раз. Я уеду, а они останутся, и кто-то другой будет постукивать по ним рукой, глубоко вдыхать вечерний иерусалимский воздух, уже скучать по нему даже тогда, пока он еще в легких.

Когда я жил в Верой, я часто откладывал на потом саму жизнь. Трудности, с которыми сталкиваешься в повседневной жизни, занимают столько места, что на мысли и чувства иногда просто не хватает пространства. Мне казалось, что вот-вот наступит момент, когда я смогу по-настоящему расправиться и наконец зажить. Но неправильно было так думать.

Вера ушла от меня, мой распухший от вещей чемодан пересек границы, я оказался в другой стране. Чтобы зажить, не нужно предпринимать каких-то особенных усилий, достаточно просто подумать о том, что когда-нибудь жизни у тебя вообще не будет.

На площади Сион легче понять, что жить по-настоящему не так и сложно. Настоящая жизнь – всегда прежде всего внутри тебя самого, где бы ты ни находился, чтобы ты ни делал. Внешние обстоятельства или события, даже очень значительные и видимые, могут сильно повлиять на то, как ты живешь, но редко – на то, живешь ты или нет. Я закрывал глаза и слышал, как билось мое сердце. Это и был настоящий я. Ничего больше у меня не было – ни дома, ни семьи, ни работы, ни друзей… Но были пока еще не прорывающиеся характерные удары посреди тысячи других звуков, которые то затихали, то становились, громче, то были понятны, то казались незнакомыми, то нравились, то наводили тоску. В жизни многое происходит, многое изумляет своей переменчивостью, но лишь сердце продолжает ритмично биться, не сдается и куда-то все бежит.

Наступил вечер, город еще сильнее оживился. Уличное фортепиано отбивало известные мелодии, и руки мои зачесались. Хотелось встать и тоже что-нибудь сыграть. Я скучал по своему черно-белому «другу», перед глазами замелькали знакомые до судорог в запястьях нотные страницы, где розовым маркером пестрели самые трудные места. Я мог играть неподдающиеся такты часами, раздражая своих соседей.

Я поддался всеобщему не спящему настроению – израильтяне, обрадовавшись спавшей жаре, заполонили улицы, и, слившись в их толпе, я набрал Тому. Она удивилась, когда я заявил, что останусь в городе на ночь, но не воспротивилась. Это был четверг, а значит, автобусы на следующий день ходили до обеда. Мне было любопытно познакомиться с просыпающимся Иерусалимом, я хотел увидеть его разным и запомнить на всю жизнь.

Отелей вокруг было много, я выбрал тот, что находился неподалеку, и отправился в Старый город. В вечернее время он выглядел иначе, сам его дух изменился. Лавочники торопливо прятали свои товары, трещали опускающиеся к каменному полу роллеты, уставшие туристы тяжело шаркали ногами.

Когда совсем стемнело, пришлось покинуть те мощеные улицы, но все они в темноте выглядели непривычными. Я поблуждал по узким переходам, указателей было не видно, дворы пугали тишиной и одиночеством.

Наконец мне удалось каким-то образом выйти к главным воротам, и я подумал, что чудеса все же в мире случаются – а я ведь уже приготовился заночевать где-то там, под одной из древних стен, которыми так восхищалась моя сестра Тома. Уж она бы давно поджидала меня на широких скамейках перед входом в Старый город – в очередной раз я убедился в том, что все способности к ориентированию на местности достались именно ей.

Лиловые и желтые они – фонари, а над ними тянущиеся дорожки звезд – перемигивались, а им пытались подражать украшения на телах молодых иерусалимцев.

Темнота соблазняла, за полузакрытыми дверьми звенели бокалы шампанского и высокие стаканы пива, на поребриках дорог ютились шумные компании. Громче звучала музыка, ярче в ночи виднелись граффити на стенах. Ну было просто невозможно не поддаться этой ночной жизни, заразиться ее расслабленным, но оживляющим стремлением. Я бы мог быть там вечно. И, осознавая, что это невозможно, еще сильнее влюблялся в город.

Иерусалимский рынок – место, которое я бы вообще причислил к точкам на планете, в которых реальный мир уходит из-под ног, отбрасывая тебя на некую магическую арену.

Краски, шум, запахи – все сливается в одну бурю, которая сносит сразу же и навсегда. Стоит туда попасть, и привычного тебя больше нет; ты сливаешься с городом, становишься одним из его кирпичиков, расширяя его границы и дополняя его. По вечерам рынок превращался в музыкально-танцевальную площадку, где сложно было услышать друг друга, даже если умеешь очень громко кричать. По бокам из-за прилавков от раскаленных сковородок тянулись столпы пара, не прохожие выбирали, чтобы из всего этого съесть, а еда смотрела на прохожих и притягивала того, кто ей приглядывался. Арабское и израильское в том месте сливалось без всяких предрассудков, образуя нечто единое и гармоничное – всегда бы так, и, может быть, в небе над той землей у Средиземного моря, которую так почитают многие, никогда бы больше не пролетели стаи шустрых огненных птиц, оставляющие после себя серую дымку.

Я купил Томе ее любимый десерт, к которому и сам успел проникнуться. И только схватился за ручки пакета, протянутого мне продавцом, как компания веселящихся проходимцев подхватила меня и понесла, как волна. Они что-то говорили мне, я ничего не слышал, даже не мог разобрать, на каком языке звучали их слова, но это было и неважно, ведь они общались друг с другом не словами, а эмоциями, выплескиваемыми всем их телом.

Я уже прилично отошел от рынка, а в ушах все еще звенело, и чем более тихую улицу я выбрал, тем сильнее. Я растворился в иерусалимском вечере и не заметил, как перевалило за час ночи.

В отеле все спали, или же я был там один. Тратить время на сон мне совсем не хотелось, и я позвонил Вере. Эмоции переполняли, и я жалел, что не мог поделиться ими с моей женой в полной мере. Есть вещи, которые никакие таланты творца не передают – ни ноты, ни краски, ни слова не помогут… О них способно рассказать лишь сердце, а услышать о них может так же лишь другое сердце. Научиться такому диалогу можно с каждым, но не со всяким.

Мы с Верой оба сильно изменились с момента нашей последней встречи. Близкие люди чувствуют перемены друг в друге молниеносно, даже самые крошечные из них. А потому так важно в самые значимые события жизни быть рядом. Даже просто быть внимательным свидетелем достаточно, чтобы уловить те краткие импульсы, вспыхивающие в близком тебе человеке, навсегда переделывающие его, этого достаточно, чтобы будто бы и самому проводить через себя это внутренние его напряжение.

Сколько бы я ни набирал в легкие воздуха, сколько бы ни подбирал прилагательных и наречий, мне все никак не удавалось поместить Веру в тот уходящий день. Наверняка и с Верой происходило тоже самое – может, ей многим хотелось поделиться, многое мне объяснить, но хоть на каком языке говори, ничего не получалось.

Когда я положил трубку, ночь длилась уже три часа. Я откинулся на спину и, лежа поперек кровати, подсчитал, сколько оставалось дней до моего возвращения домой. Чуть меньше месяца – вот все время, которым я располагал. Меня вдруг укололо – я многое еще не успел сделать, я еще не был готов снова встать на обледеневшую землю моей страны, не готов был снова смотреть на мир сквозь толстые прутья ее решетки, я не был готов снова быть частью хаоса, погружающего мой город и его соседей в темноту отголосков прошлого, надуманных обид настоящего, разбившихся надежд будущего.

Я не был готов вернуться к прошлой жизни, я не мог вернуться и к нам с Верой – нас с Верой больше не было. Было то, что я навсегда пообещал себе сохранить в своей душе, чтобы ни случилось, как бы много времени не прошло, как бы далеко мы не оказались друг от друга. Настоящих нас с Верой я не знал, мне только предстояло познакомиться с ними.

Может быть, впереди меня ждали годы одиночества. Но одиночество это больше не пугало, может, я и сам уже ждал встречи с ним. Бывает ведь такое одиночество, которые полезно тем, кто выбрал для себя путь творчества. В нем рождаются звуки и образы, которые не могут быть услышаны и увидены, если ты не жаждешь отчаянно услышать чей-то голос, если не скучаешь отчаянно по чьему-то доброму взгляду, если не хватаешься отчаянно за воспоминания, которые как призрачный пепел рассеиваются между пальцами, окрашивая их в легкое серебро.

Я пролежал с этими мыслями до самого рассвета. На потолке поплыли голубые волны. Чем больше фонарей засыпало, тем ярче они становились. Волны убаюкивали, но я был слишком взволновал своими размышлениями, чтобы отдаться им.

Тогда я поднялся и направился в ванную. Сбрызнув себя прохладной водой, я был готов к новому дню. Щелкнул замок двери, так громко, что я заволновался еще больше – не разбудил ли он кого? Мне не хотелось нарушать покой других людей, они ведь не были виноваты в том, что я был один такой во всем мире, забывший про сон.

Улицы тоже еще спали. Ставни на окнах были плотно закрыты, флаги приспущены, стебли цветов в широких горшках согбенно кренились. Я слушал, как подошва моих кроссовок соприкасалась с каменной землей, и тут тихая мелодия полилась на меня из открытой настежь двери. Я остановился и всмотрелся в вывеску – здание кинотеатра завлекало огнями, как могло, но на светлеющем воздухе они казались блеклыми и, наоборот, отталкивали. Я смело перешагнул через порог и оказался внутри. Кино – это было то, что нужно.

Первый утренний сеанс начинался в семь утра. Кто пришел бы смотреть кино в такую рань в пятницу – в первый выходной день? Наверное, только те, кто, как и я, окончательно потерялись во времени, да и в себе самом. Я не знал, какое кино мне предстояло смотреть, оно само выбрало меня. Израильские закорючки я не понимал, как и не понимал, как их вообще можно было понимать, а потому нажимал на кнопки на экране железного аппарата, особо не задумываясь.

Вытянув билет, я пошел по выстланному ковром коридору. Мой зал оказался самым последним. Вокруг не было ни души, и я даже почувствовал было себя героем истории о заброшенном городе, но, толкнув от себя дверь зала, я тут же повеселел – свет был уже приглушен, плотный экран неподвижно свисал с потолка. Я давно не погружался в тот магический транс кинозала, и приятные воспоминания зашевелились во мне. В юности мы с

Верой часто ходили на утренние будничные сеансы, ведь они были дешевле, часто предлагали скидки студентам, а свободные места последних рядов выглядели такими заманчивыми. Мы пересаживались с одного кресла на другое, пытаясь найти наилучший обзор для просмотра. Казалось, нам принадлежал весь мир, а на деле – всего лишь небольшое помещение, и то, если везло, и никого кроме нас в тот ранний час не посещала тяга к киноискусству.

Я сверился с билетом – хорошо хоть, что цифры во всех языках одинаковы. Ряды на полу высвечивались неоновыми цветами. Медленно понимаясь по ступеням, меня так же медленно охватывало веселое возбуждение. Да какая разница, что должно было вот-вот замелькать на экране – иногда главное не сама картинка, а то, какими глазами ты смотришь на нее. Иногда главное – не подарок, а то, чьи руки дарят его тебе. Иногда главное не то большое, что уже прошло и не вернется, а то маленькое, что лежит где-то там впереди и очень тебя ждет. Сами собой припомнились строчки известной песни, и перед светящейся красным цифрой три, я открыл рот и громко запел:

– Saturday night at the movies… Who cares what picture you see…

На пятой ступени я запел громче и выразительнее:

– When you're hugging with your baby… In the last row of the balcony?

Мой седьмой ряд подпевал мне ярчайшим фиолетовым. Я нырнул в него, пританцовывая и проскользнув к самой середине, добавил:

– There’s alway lots of pretty girls… With figures they don't try to hide…

А потом, уже стоя спиной к экрану, стянул с плеч рюкзак и взял финальный яркий аккорд:

– But they never can compare to the girl sitting by my side!

Я завыл « O-o-о, о-о-о», чтобы прибавить песне лиричности, а чтобы добавить голосу звучности, запрокинул голову. Но растянутая «о» вдруг резко оборвалась, а я от неожиданности вздрогнул.

Точно за моим креслом, прямо предо мной, смотря на меня ясными и отчетливо видящими глазами сидел молодой человек. Он едва ли сдерживал улыбку. Я прикинул, каковы были шансы, что он оказался бы глухонемым, и мое шумное появление прошло для него незаметным. Хоть математика никогда и не была моей сильной стороной, в голове все же всплыли какие-то формулы по теории вероятности, и я быстро нашел ответ на свой вопрос: шансы были минимальными. Словно бы и не я изображал из себя певца пятидесятых секунду назад, я уверенно сказал: