Kitabı oku: «Любовь перевернет страницу», sayfa 13
– Доброе утро!
Это был хитрый ход – я хотел проверить, понимает ли он по-английски, да и вообще, понимает ли он человеческую речь, но при одном только взгляде на него было понятно, что он прекрасно все понимал, может, даже лучше, чем я сам.
Вообще, увидев его, я подумал: «Кто он вообще такой? Не знаю, но он выглядит так, что все операции над случайными событиями и величинами сводятся на нет». Азиатский тип лица, шелковые черные волосы, падающие на высокий лоб, и этот прямой взгляд – я даже на секунду поверил, что мое кино уже началось, что передо мной сидел персонаж, а не обычный смертный человек. За моей спиной ожил экран. Лицо незнакомца осветилось. Его полуулыбка была такой доброй, окутывающей.
– Как ярко, – сказал я себе под нос и слегка прищурился.
Но отвести взгляд от него было уже сложно: свет тянулся из темных поблескивающих глазах, спускался по щекам к губам.
– Никогда не видел такого красивого мужчину, – вырвалось у меня. Но тут же я осознал, что ляпнул, и по спине захлестал жар.
Молодой человек продолжал полуулыбаться, наверное, ему тоже казалась, что его фильм начался, и он явно не собирался прекращать наслаждаться моим «выступлением».
Я напомнил себе, что в моих силах всегда сделать ситуацию еще комичнее, где бы я не оказался: мне многое хотелось сказать, чтобы выкрутиться из сложившегося положения, но я сильно прикусил нижнюю губу, натянуто улыбнулся и бросился на свое кресло.
– Любишь утренние сеансы? – послышался голос сзади.
Я обернулся, сам того не желая. Мне ужасно хотелось снова увидеть ту доброту, такую легкую, неявную, но очень заметную, прямо струящуюся сквозь того встречного.
– Не то чтобы люблю. Я не успел вовремя лечь спать, а потом было уже поздно.
Выполз на улицу и подумал: что люди делают в такой ситуации?
– Идут в кино?
Я усмехнулся. Иногда совершенно, казалось бы, случайные мысли легонько подталкивают в ту или иную сторону, но проходит время, и ты уже не знаешь – то ли все и должно было произойти так с самого начала, с самого твоего рождения, то ли, несмотря ни на что, тебе все-таки очень везет. Мы оба переливались яркими цветами, отражающимися от экрана, в колонках играла израильская речь.
– Ну а ты?
– Я всегда хожу только на самые-самые первые или самые-самые последние сеансы.
– Звучит так, будто ты – звезда, прячущаяся от толп таскающихся за тобой фанатов.
– Таскающихся? Звучит так, будто быть фанатом – значит обязательно расстилаться перед объектом своего поклонения.
Я поморщил нос.
– Да, прозвучало и правда грубо. Все же любой результат творчества ведь создается для того, чтобы кто-то его почувствовал, принял. Не стоит говорить в таком тоне о тех, кто в этом мире еще способен чувствовать.
Мой сосед ничего не ответил, пристально на меня посмотрел. Я торопливо добавил:
– Ну… Тогда увидимся в конце фильма!
Я повернулся обратно к «сцене». Передо мной вырос город, с шумом заездили машины, впервые показались лица героев, но все это лишь неясно-очерченными линиями мельтешило на фоне красивого улыбающегося лица, которое я все еще отчетливо видел перед собой. Я и сам не заметил, как улыбка поступила на моем лице. Приятно, что в мире есть красивые люди, которые могут просто так, сами того не замечая, одарить своей доброй красотой других. И самому невольно хочется быть красивым, не только внешне, но и вообще, хочется тоже уметь одаривать просто так, нечаянно, не прилагая усилий. Я сполз по сиденью и вытянул ноги вперед. Через несколько непродолжительных кадров мои веки обхватили нижние ресницы, и я уснул.
Темнота и безмолвие окружили меня, но вдруг я уловил какой-то теплый звук.
– Эй? – уже громче донесся до меня голос.
Я открыл глаза, попытался сфокусироваться, но тут же прикрыл их.
– Все еще ярко…
– Если ты сейчас не встанешь сам, мне придется вынести тебя отсюда.
Это укололо меня, и я распахнул глаза:
– Чего?
Мой незнакомец снова предстал передо мной. Он присел передо мной на корточки, на него падал свет зажженных ламп.
– А что, фильм уже закончился?
– А тебя не так-то просто разбудить. Ты говорил, что не смог вовремя лечь, но сколько на самом деле ты не спал?
Я потянулся и зевнул во весь рот.
– Признаться, я не говорю на иврите – фильмом мне все равно не суждено было насладиться. Все же это судьба – прийти сюда, хоть с пользой провел время. Надеюсь, история была интересной?
– Я тоже не говорю на иврите. Так что ничего конкретного про историю рассказать не могу.
– Зачем тогда пришел?
– Под звуки на экране лучше думается, а под мирный храп еще лучше – я тоже с пользой провел время.
Я поднялся с кресла, мой собеседник тоже встал. Странно, но складывалось такое ощущение, будто бы мы, как и герои фильма за два часа прожили долгую жизнь бок о бок.
Есть люди, с которыми сразу чувствуешь понимание, без причин.
– Да мы просто созданы с тобой друг для друга! – сказал я, продолжая неприлично зевать.
– Тогда как насчет утреннего поцелуя?
Он протянул ко мне руки и, ловко сомкнув мою разинутую челюсть, сжал нижнюю часть лица так, что губы у меня вытянулись в трубочку.
– Свое утро мы уже давно прозевали, – выдавил я из себя.
– Так и есть: сколько еще раз ты зевнешь?
Я наклонил голову вбок и освободился от его хвата.
– А почему ты не зеваешь?
– Потому что это – дурной тон, особенно если не прикрывать рот.
– А хватать незнакомого человека за лицо – не дурной тон? Странные у тебя понятия о манерах… И, кстати, как тебя зовут?
На мой вопрос он протянул мне открытую правую руку и сказал:
– Хан Юн-Со. Принято познакомиться!
– Юн-Со? Красивое имя. Это что-то значит?
– Ничего конкретного… А тебя как зовут?
– Ян Сарангов – тоже ничего конкретного не значит, – я пожал руку в ответ. – Мне тоже приятно познакомиться!
Юн-Со вытащил из кармана своих брюк черную кепку и надел ее на себя так, что его лицо скрылось из виду, несмотря на то, что я смотрел на него снизу. Это было сделано так естественно, что я тоже оправился – подтянул футболку, съехавшую вбок. Затем, повернувшись на пятках, направился вдоль кресел к выходу. Мой новый знакомый – за мной.
Мы вышли из зала и окунулись в другую атмосферу, совсем уже не ту, что царила там до сеанса: расхаживали люди, указывали пальцами на светящиеся экраны, стучали кофейные аппараты, щелкали кассы. Мы с Юн-Со переглянулись – наш зал кинотеатра на фоне этой выходной суеты казался воплощением уединения, за чьей спиной стояло спасение, которого оба из нас желали в то утро, в котором оба хотели спрятаться.
Молча мы вышли на улицу. Жаркое дыхание солнца коснулось моего лица.
– А ты не забыл свои вещи? – спросил Юн-Со.
Я встрепенулся, схватился за плечи – они не оттягивались жесткими лямками моего рюкзака, и приятная легкость переросла в волнующую. Тогда я колыхнулся обратно ко входу, но Юн-Со схватил меня за запястье и остановил.
– Я взял его.
Лицо его украсилось улыбкой, а дразнящий смех окатил меня с головы до ног. За спиной моего знакомого я увидел мой черный забытый рюкзак – он висел так, будто был там всегда, и предательски на меня подглядывал. Я облегченно выдохнул – нельзя было лишиться десерта для Томы, купленного в самый разгар иерусалимского четвергового веселья, пропитанного его запахами, музыкой, речью. Толкнув молодого человека локтем, я язвительно сказал:
– И вовсе не смешно! Там сейчас, можно сказать – вся моя жизнь, я в одну секунду чуть с ума не сошел… Не надо было спать, эта рассеянность теперь весь день мне перевернет.
– Тогда я знаю, что нам поможет.
Я вопросительно на него посмотрел, но он ответил только: «За мной!»
Как и Тому, как и Веру, его легко было слушаться, и, поравнявшись, мы зашагали вместе. Я только тогда понял, что вообще-то он – незнакомец, о котором я ничего тогда не знал. Я даже толком не мог бы описать его, ведь у меня не было шанса как следует рассмотреть его внешность.
Он был выше меня, я доставал ему до подбородка. Одет во все черное, ему очень шло. Прическа такая, будто он только что вышел из салона – черные волоски мягко стекали к вискам. Губы у него ярко выделялись, модно было подумать, что накрашены, и я порадовался: и у меня так же; может его тоже дразнили в детстве?
– Что это с тобой? – спросил Юн-Со.
– А?
– Смотришь на меня, как на экспонат. Еще и смеешься.
Я споткнулся на ровном месте.
– Просто подумал, что…
– Что никогда не видел «такого красивого мужчину»? – он откровенно засмеялся.
– Эй, я не хотел произносить это вслух. И вообще-то в зале было довольно темно, мне могло показаться.
Он резко остановился, и мне пришлось сделать тоже самое.
– Хочешь сказать, я не хорош собой?
Юн-Со принял серьезный вид. Нужно было сказать что-нибудь, чтобы сбить с него ту уверенность, но его естественной красоте хотелось проиграть, и я признался:
– Ну вроде хорош, – я привстал на носки и всмотрелся в черты его лица. – Ну это даже как-то нечестно… Там, где ты родился, все такие красивые?
Он не ответил – только улыбнулся, и я подумал, что это, должно быть вошло у него в привычку. Если улыбка у человека располагает, то ей можно смело пользоваться в любом диалоге вместо слов. Мне, как писателю, как ценителю слова, такое сказать непросто, но я правда так думал, смотря на него.
– Кстати, откуда ты? – Мы снова зашагали.
– Из Южной Кореи.
– Я так и подумал, когда тебя увидел, – соврал я: все, что мелькало тогда в моей голове – «Какой красивый человек!» и «Какой же я идиот, что не заметил зрителя!»
– А ты где родился? И где живешь?
Показалось странным, что он задал эти два вопроса, словно предполагал, что ответы на них будут разными.
– Пока я живу здесь. А родился… Я бы не хотел говорить. Я немного стыжусь своей страны.
Его взгляд задержался на мне. И, кажется, в диалоге он отлично справлялся без слов и не только улыбкой. Его легко было понять.
– Ну потому, что это не страна, а клетка.
Мимо нас пронеслась машина, что для улиц и темпа Иерусалима было редкостью.
Она наехала на оставленную в одиночестве после вчерашнего вечера коробку, и резкий, но тонкий звук рассек воздух. Я кратко поделился с Юн-Со своими переживаниями о настоящем моей страны, бросающем тяжелую тень на ее будущее. Вернее, не на ее, а на будущее ее детей. Этот мой рассказ был похож на вырванные впопыхах блокнотные листы, исписанные нетвердой рукой.
– Неужели в России так тревожно?
– Ну не то, чтобы уж очень, но… – протянул я сначала. – Эй?!
– Я просто догадался, – сказал Юн-Со и развел руками. – К тому же, когда я пытался разбудить тебя, ты сквозь сон что-то мямлил по-русски.
– Мог бы и подыграть тогда, я же ясно сказал: не хочу называть страну.
Я почувствовал стеснение в груди, дотронулся до лба и потер его. Наверное, такому человеку, как Юн-Со было трудно понять меня. Когда критикуешь что-то, невольно задаешься вопросом: а может, это с тобой что-то не так? Может, я просто не способен был оценить то, что лежало прямо передо мной, требовал большего, ожидал большего. Я не мог похвастаться тем, что многое вкладывал в свою землю, я просто жил, чуть иначе, чем многие, но, в общем-то, как некоторые. Есть страны, только родившись в которых, уже чувствуешь себя исполненным гордостью. Есть страны, в которых не боишься старости. А есть и другие – в которых страшно подумать не только о том далеком дне, но и о предстоящем вечере. Мне правда хотелось гордиться за Россию, но одним желанием не всегда можно добиться желаемого. Есть так же люди, которые, победив командой, причисляют себя к общей награде, а, проиграв командой, отделяют себя от поражения. А есть, наоборот, как я. Заслуги моей страны – заслуги многих других, чьи спины уже еле заметны за дымкой прошлого, а вовсе не мои. Но промахи моей страны я ощущал виной, ложившейся мне на колени, – я еще ничего не успел сделать ради нее; я не сделал ничего, чтобы ей можно было гордиться.
– Не стоит стыдиться того, что происходит снаружи, – сказал Юн-Со, он остановился, и, коснувшись моего плеча, остановил меня; я почувствовал его теплоту. – Люди – как световой луч. Проходя через среду, их свет преломляется. Чем плотнее эта среда, тем больше излом. Стыдиться нужно тогда, когда свет недостаточно яркий даже для среды, которую он с легкостью мог бы преодолеть насквозь. Он схватил мою руку, которой я продолжал тереть лоб. Я и не заметил, что мне было уже больно. Волосы взъерошились. Тогда Юн-Со слегка коснулся их и поправил. Я предположил, что таким людям, как Юн-Со было трудно меня понять, но на деле, может быть, я был единственным, кому сложно давалось по-настоящему чувствовать других.
– Ты что, физик? – спросил я, и мы двинулись дальше.
– Надеюсь это – не единственный вывод, который ты сделал, услышав всю произнесенную мной фразу.
Я не знал, куда он меня тащил, но покорно следовал. В детстве я шел за своей Томой вот так же. У всех же бывает: хочется довериться кому-то, идти рядом с кем-то, чей маршрут совпадает с твоим, а потому можно позволить себе насладиться пейзажем вокруг, а не только лишь лихорадочно вертеть головой в поисках указателей. Мне, конечно, иногда даже и вполне понятные указатели не помогали лучше ориентироваться на местности, и я, конечно, поэтому отличался тем, что, даже сильно заблудившись, обращал внимание на пейзаж – что уж время даром терять, однако тогда я ощущал особое чувство доверия. Вокруг все выглядело по-новому, будто не мои ноги еще только вчера исходили все те улицы вдоль и поперек.
Передо мной был тот самый мужчина, рядом с которым спокойно находиться любой женщине. Боль сдавила заднюю часть моего горла. Теперь мне было понятно, что Вера многое не заметила, пока мы шагали бок о бок по нашей общей дороге. Я не смог привнести в ее жизнь доверие; необычной формы глыбы камней, голубые извилистые реки, травянистые поляны в утреннем влажном тумане, припудренные верхушки гор, испещренные трещинами, – она почти ничего не видела. А ведь именно в молодости все эти природные формы особенно воспринимаются нами. Получается, что из-за меня ее жизнь пронеслась не так ярко, как могла бы. Но что я мог поделать – я не умел иначе. Наверное, пока мы с Верой оберегали наш путь, по параллельной нам дороге кто-то другой, кто мог бы дать ей большее шагал в одиночку. А может быть, не в одиночку, а с кем-то, с кем-то, но не с тем, кому можно довериться и доверять.
И все же я бы ничего не стал переделывать в нашем прошлом, как бы много сожалений не одолевало меня. Грустно или несправедливо, но нельзя перечеркивать все то хорошее, что позволяло людям сближаться, нужно беречь это. Даже если дороги наши с женой будут очень далеки теперь друг от друга – все-равно важно помнить, кем мы были.
Наверное, многие, знакомясь Юн-Со, сворачивали «не туда». Ему не нужно было делать многое, чтобы обзавестись теми самыми толпами фанатов. Внутренний мир человека, которого я так неожиданно встретил, просачивался наружу, в мир общий. И видно было сразу, что там хранилось многое, а потому сложно было отвернуться, хотелось узнать все.
– Все-таки мы неслучайно пошли на один и тот же сеанс. Наша встреча наверняка подробно описана в какой-нибудь книге судьбы, – сказал я.
– Не удивлюсь, если с пометкой – самые нелепые знакомства. Не знал, что The Drifters популярны до сих пор.
Я вспомнил завывающего утреннего себя, и щеки у меня вспыхнули.
– У меня просто был порыв души, да и песня хорошая – как раз в тему.
– Это было правда эффектно. Жаль только, что концерт был недолгий.
– Раз тебе так понравилось, могу как-нибудь исполнить песню от начала до конца специально для тебя. Кстати, почему мы остановились?
– Нам сюда, – ответил мой спутник, указывая рукой на ярко-синюю дверь.
Это был ничем не примечательный узкий переулок. Невысокие дома, плотно подпирая бока, серели в тенях, отбрасываемыми друг другом. Кажется, я нашел место в
Израиле, которому надежно удалось спрятаться от солнца. Дверь открылась, и мы зашли вперед.
Мои глаза не сразу поняли, что предстало перед ними. Я сначала даже растерялся.
Тот стремительный контраст был впечатляющим: сначала мы слились с все набирающим жаркие обороты льющимся сверху уличным светом, затем попали в хмурую узкую полосу между домами, а потом вдруг оказались в темных, пронизанных огнями небесах.
На потолке, стенах и даже полу мигали нити созвездий, на стеклянных столиках серебрились небольшие шары – на каждом была своя луна, сверху тянулись к ногам
пушистые облака, из-за которых даже мне, с моим-то ростом, приходилось наклоняться.
Я открыл рот и, обернувшись на своего знакомого, развел руками, безмолвно спросил: «Что, правда?» Он кивнул в ответ и, обогнув меня, прошел к столу у самой дальней стены. Я же шел так медленно, словно парил в невесомости. Мы сели, побросали вещи на сверкающий пол, а я все еще не мог поверить глазам. Посреди обычного дня снова наступила ночь. Это была моя личная ночь, как в том зале кинотеатра – но на этот раз меня не клонило в сон.
– Вау! – смог сказать я. – В такие места надо ходить с красотками актрисами…
– Красотки-актрисы по подобным местам не ходят, а вот такому чудаку, как ты, это место точно придется по душе, особенно после бессонной ночи. Я это понял, услышав твою песню.
– Ну почему чудаку-то сразу? Признаюсь, на фоне такого идеального тебя я
смотрюсь… сомнительно, но все же не так ведь и плохо?
Подплыл официант. В темноте я почти не видел его лица, он протянул нам длинные листы, чернила на которых светились зеленоватым оттенком. Все названия, будто бы взятые из учебника по астрономии, привносили еще большую нереальность тому месту: падающая звезда, планетарная туманность, гравитационный всплеск… В какой-то момент я поймал себя на мысли, что выбираю не что бы съесть, а название, которое больше всего мне нравится.
Мы сделали заказ и погрузились в ожидание.
– Как ты нашел это место? Серьезно, никогда бы не сказал, что ты ходишь по таким кафе.
– Я знаком с его владельцем. Когда приезжаю в Израиль, часто заглядываю к нему.
Последний раз я был здесь с племянницей – ей десять, но реакция у нее была в точности, как тебя.
– Да, брось, надо быть совсем бессердечным, чтобы не изумиться подобному – глубокая ночи посреди залитого светом Израиля.
Я перегнулся через стол, чтобы Юн-Со лучше слушал меня.
– Хотел бы я иногда быть, как ты.
Я посмотрел на него, пытаясь уловить признаки восторженности на его лице – все же той фразой я высказал ему почтение. Но восторга он не проявил.
– Зачем тебе становиться, как я?
Я поднял глаза к звездам над самой головой. Еще никогда я не видел их такими близкими – было непривычно, и даже захотелось отодвинуться. Все же прелесть в удаленном небесном сиянии отчасти в том, что его никогда нельзя коснуться, к нему можно только стремиться свои мыслями, душой. Восхищаться и ценить то, чем ты никогда не будешь обладать – особое искусство. Это как нежно любить детей, несмотря на все их проказничество, несмотря на то, что может так случиться, что они вырастут недобрыми людьми.
– Знаешь, вот все говорят: будь собой… Но как это – быть собой? Как люди понимают, что сейчас они – это они, а потом – уже не совсем? Может, и нет вовсе такого понятия как «быть собой»? Просто кому-то удается жить так, чтобы не оглядываться на других, не сравнивать себя с ними, а также не оглядываться на совершенный образ себя, но при этом все равно становиться лучше.
Я откинулся на мягкую ткань кресла. Воздух свободно продвигался по моим внутренним органам – от самого низа живота до кончика языка.
– А может, иногда нужен человек, смотря на которого радуешься: «Кажется, нет никого прекрасней», и сам хочешь стать прекраснее для этого мира.
Я сомкнул губы, но многое еще хотелось сказать. Как воздух в воздушном шаре, на меня давили слова, желающие вырваться наружу. Но ведь без остановки болтать невежливо, поэтому я максимально обобщил все, что вертелось в голове, и выпалил:
– Будь моим другом!
Я и правда, должно быть, походил на десятилетнего ребенка, который не умеет толком общаться с нормальными обычными взрослыми. Но передо мной был ненормальный и необычный взрослый, таких людей нечасто встречаешь, может, потому, что из в принципе немного, а может, потому, что они нужны всем.
– Сейчас люди все больше общаются тогда, когда это выгодно. Я же не могу предложить тебе ничего, кроме дружбы. Но ведь дружба – уже многое?
На наш стол легли столовые приборы, тарелки и чашки, но мы оба не спешили притронуться к еде.
– Ты и правда чудак! – сказал Юн-Со.
Несмотря на неловкость, было приятно говорить открыто. Как автор, я выработал привычку прикрывать то, что я имел в виду за репликами других героев.
– Ты случайно – не писатель? – спросил вдруг мой собеседник.
– Как это ты узнал?
Тут же я зарезал на стуле и добавил:
– Ну писатель – это громко сказано. Вообще-то я еще не написал ничего достойного, так, создавал рассказы, статьи. Но месяц назад вот взялся за свой первый роман. Наверное, чтобы его начать, мне не доставало некоторых жизненных событий, и когда они произошли, страницы сами собой стали переворачиваться.
Воспоминания кометой пронеслись передо мной. Ведь и правда – я серьезно взялся за сюжет только после того, как Вера ушла от меня. То ли ее потеря резко нажала на спусковой крючок, и слова выстрелами полетели из меня, то ли, лишившись единственного, что у меня было, я инстинктивно заполнял пустоту – так же, как забивал белый лист сливающимися друг с другом буквами. А впереди меня ждала неизвестность, слегка подчеркнутая одиночеством двух обычных людей.
Я еще ни в чем не преуспел за все время, проведенное в Израиле, я не изменил так, как собирался, я не был вполне готов возвращаться к привычному образу жизни. В том кафе, где на столе прямо передо мной лежала моя маленькая луна, легко было забыться – как во сне. Но даже самый хороший сон обрывается на сцене, которая навсегда останется незавершенной. Так и в жизни – длинный и хороший сон, который у каждого оборвется по-своему.
– Иногда мне кажется, что начал роман один человек, а закончит другой. Как думаешь, повлияет ли это на само повествование? – я задал вопрос скорее себе, а не Юн-Со – откуда бы он мог знать, как ответить. – Может, пора остановиться и начать свое новое произведение?
Как же легко несколько долгих месяцев, наполненных любовью большей половины жизни, при достаточной ловкости сворачиваются в одну нетривиальную фразу.
– Это сразу бросилось мне в глаза, – отозвался Юн-Со.
– Что именно?
– Что ты – иностранец.
Я состроил вымученную гримасу.
– Это можно понять, даже имея зрение, как у меня. А мое зрение, поверь, очень притуплено.
– Ты – иностранец в этом сегодняшнем мире. Может, поэтому тебе приходится жить в выдуманных городах? Я заметил это еще тогда, когда ты пел свою песню, поднимаясь по ступеням.
Редко можно встретить таких людей, которые видят не то, что ты пытаешься из себя выстроить, думая, что это – настоящий ты, а заглядывают в самое твое сердце. Я до сих пор не понимаю: это они умеют пронзительно смотреть, или же ты рядом с ними становишься прозрачным? Редко можно встретить таких людей, как Юн-Со. Ступить в жизнь другого человека не так просто, задержаться в ней – еще сложнее. И я был преисполнен= благодарностью, что тот Юн-Со передо мной впустил меня в свою одним летним, ничем не примечательным для мирового сообщества днем, но значимым для нас обоих.
Все казалось неправдоподобным, и я решил проверить: не спою ли я все-таки в своем номере. Я ущипнул себя за руку и дернулся от боли. Теплая чашка кофе переняла эстафету и качнулась в сторону.
– Нет, таких как ты, поискать еще надо…
Я хотел бы сказать ему тоже самое, в другой, конечно, манере, но был занят – одна за другой салфетки распадались на мелкие намокшие островки.
– Ну а ты что делаешь? – спросил я, вспомнив о работе.
– Играю роли в кино.
– Так ты актер?! – я даже вскрикнул, но тут же пришел в себя и снизил громкость до привычного уровня. – Никогда бы не подумал… Точнее нет, это вообще-то неудивительно.
Так вот почему ты так хорош собой – привык к образам своих идеальных героев. Да и к публике, наверное, тоже.
– Даже если вся твоя жизнь проходит на сцене, к публике привыкнуть не всегда удается. Но это и не нужно – к ней лучше выходить новым, неискушенным, как в самый первый раз.
– Так за тобой бегают толпы фанатов? Или ты пока еще – малоизвестный актер?
Юн-Со не смог ничего ответить, он усиленно жевал свой завтрак. Я подрыгал ногой пару секунд, но терпение всегда давалось мне с надрывом: я схватил телефон и быстро напечатал в строке поиска ту пару слов, которые успел услышать о человеке передо мной. Я уже напрягся, припоминая его фамилию, но телефон сам подставил мне ее. Глаза у меня округлились.
– Серьезно что ли?
– Что там? – беспокойно спросил Юн-Со, наклоняясь вперед, чтобы увидеть экран.
– Пока ничего, – ответил я, – просто мой телефон знает тебя лучше, чем я.
Я подозрительно посмотрел на своего нового знакомого. Я и не подозревал, что он окажется публичной личностью. Это, конечно, мало меняло дело – мне-то какая разница, но так как в жизни я никогда ни с чем подобным не сталкивался, ситуация показалась мне невероятной.
– Да ты правда известен! Странно, я не смотрел ни один твой фильм. Где я вообще был все это время? – я отбросил телефон в сторону. – И каково это?
– Что?
– Ну как что? Каково примерять на себя все эти роли? Быть другим человеком каждый раз?
– А разве писателям не задают эти же вопросы? Они не проживают истории своих персонажей?
Я задумался. У меня самого с трудом пока еще поворачивался язык называть себя писателем, за что Вера всегда надувала губы и сердилась на меня. Но мне казалось, что прежде чем приставлять свое имя к такому глубокому и важному слову – «писатель» – мне нужно хорошо постараться. Люди, которых я называл писателями, долгие годы следовали за мной взрослеющим, но ведь чтобы долго оставаться другом для своего читателя, недостаточно просто набросать пару строк. Создать книгу, которая тронет чью-то душу даже тогда, когда тебя, автора, нет рядом – настоящий труд. А мои достижения без увеличительного стекла и рассмотреть-то почти невозможно было. Поэтому вопрос Юн-Со заставил меня врасплох: мог ли я ответить ему за всех?
– Не знаю, как писатели, но я вроде бы не проживаю жизни своих героев. Они рождаются сами собой, со своей историей, со своим прошлым, со своими надеждами…
Пытаясь привлечь мое внимание, они перекрикивают друг друга. Тогда я выбираю самого неугомонного и помогаю ему проявиться на этот свет. Я скорее выглядываю из-за их спин. Но ведь актеры – другое?
– Актеры – лишь отражение героев, которых создаете вы, писатели. Мы даем им голос, тело, видимость, не нужно проживать их жизни. Все, что требуется – понять их. Так хорошо, чтобы передать это понимание зрителям.
Я прекрасно понимал, что Юн-Со имел в виду. Мы с ним были так не похожи друг на друга, да и жизни наши отличались как день и ночь – тех фотографий, на которые я бегло взглянул, было достаточно, чтобы отлично осознать это. Но в том кафе наши различия погрузились в ночную темноту и слабое свечение, которое, как у звезд, одинаковое.
Я совсем не удивился, когда, посмотрев на часы, увидел, что стрелка шагнула за два часа дня – мы много еще разговаривали, смеялись и шутили друг над другом. Последний автобус уходил через тридцать минут.
Линия жизни у всех нормальных людей почти прямая, у меня же имела тенденцию идти зигзагом – попрощавшись с Юн-Со, я сломя голову побежал к автовокзалу, еле успевая дышать. Перед самым расставанием я спросил:
– Ну так что, будешь моим другом?
Мы стояли посреди перекрестка, где наши дороги должны были разойтись в противоположные стороны.
– Ты точно не соврал, что тебе двадцать семь? – спросил он, улыбаясь.
– Разве в твоей стране не принято проявлять особое уважение к старшим? Ты родился аж на два года позже меня.
Я деловито поднял указательный палец вверх и задрал нос, а Юн-Со сказал:
– Ладно, по рукам. Будешь моим другом в ответ?
– Ну а разве это не само собой разумеется?
– По-моему, нет.
– Не знаю, что заставило тебя так думать, но будь уверен: если я считаю кого-то другом, то это навсегда.
Мы пожали друг другу ладони, и я побежал вперед.
Впопыхах я прощался и с Иерусалимом. Все-таки для меня этот город раскрылся особенной стороной. Я очень надеялся, что он не скупился на свою особенность и с другими своими гостями; хотелось, чтобы и другие смогли прочувствовать, как же он старался. Я правда верил, что эти старания способен был бы заметить каждый путник. Ну а если ты способен что-то искренне оценить, не долог тот час, когда и сам отважишься на бескорыстный поступок. Вот как один город может повлиять на череду привычных наших дней. Он стоит там, неподвижный и рельефный, и все же он в вечном движении – вместе с каждым посетившим его он странствует по миру в бесценных воспоминаниях, в сердечных рассказах.
Желающие окунуться в морской воздух Ашкелона уже выстроились в очередь к подъехавшему автобусу. Я занял место за классической, в моем представлении, израильской семьей: пятеро детей – все одеты одинаково, еле стоят на одном месте, отец в черной широкой шляпе, мать с ярким платком голове. Иметь большую семью, казалось, бы дело привычное, но по правде говоря – ценность, которая дается далеко не каждому.
Подточенные иглы сомнений впивались в меня: а будет ли у меня когда-нибудь что-то подобное. Я сел на свободной место и покатил домой. Но не было ощущения, что я возвращался – я двигался вперед. Семья – это правда роскошь, как и по-настоящему близкий тебе человек, лицо которого невольно представляешь, когда видишь что-то хорошее, когда тебе весело, и думаешь, что бы подумал он, испытав тоже самое.
