Kitabı oku: «Любовь перевернет страницу», sayfa 15
Глава 12
Я вышел из автобуса на своей остановке и встал под зеленеющим деревом. Сверху с него на меня падали желтые крупные цветы. Я подобрал один из них и осмотрелся по сторонам.
Рядом подкатил черный автомобиль. Затемненные стекла опустились вниз, и я увидел еще сонное лицо Юн-Со. Голос его был такой же сонный:
– Я видел, как ты споткнулся, когда выходил из автобуса, и чуть не грохнулся.
– Ты принял меня за кого-то другого. Я жду тебя тут уже полчаса.
Я дернул на себя гладкую ручку двери и залез в машину.
– Так жарко… Солнце же еще толком не встало, когда все успело так нагреться? – спросил я, обмахиваясь кепкой.
Яркий цветок кружился у меня в руках.
– Тома все утро на меня ворчала. Ради этого она не поленилась даже пораньше встать: едешь с незнакомцем, держи телефон наготове. Я хотел сказать ей, что мой незнакомец – личность известная, но сохранить это втайне ради тебя.
– Тома? – переспросил Юн-Со.
– Моя сестра. С детства она несет бремя оберегать меня.
Я посмотрел в окно. Мы оставляли позади невысокие, ожидающие своих субботних забот жилые дома. То тут, то там бросались в глаза маленькие признаки простой человеческой жизни – сушились под окнами полотенца и шорты, ножками в сухую траву впивались как попало расставленные с вечерних посиделок пластиковые стулья, мусорные баки кренились от тяжелых плотно завязанных мешков. У закрытых дверей магазинов стояли спящие игровые аппараты и стеклянные коробки с попкорном.
Когда я в детстве возвращался домой слезах, Тома для утешения жарила для меня зерна попкорна в тяжелой чугунной сковородке. На насмешки школьных мальчишек я отвечал гордым молчанием, стараясь тем самым сохранить достойный вид моей семье – как говорят, кто первый замолчит, тот умнее, а кулаки у меня были от природы сильные. Но по дороге домой я жалел себя, обижался на родителей за то, что они сделали меня таким похожим на девчонку. Тома, склоняясь над горячей плитой, говорила, что внешность человека меняется с годами: чем старше он становится, тем сильнее его поступки отражаются в ней. Может, она прочла это в каком-то мамином журнале или заумной книге, но она верила, что если я буду вести себя как мужчина, то меня и считать будут таковым. Тогда я утирал слезы и прекращал рыдать, хватая масленые зерна нетерпеливыми руками.
– Мне бы хотелось, чтобы она не переживала за меня так уж сильно, – сказал я Юн-Со. – Бывает у тебя такое: страшно, что в мире вдруг не останется ни одного человека, который будет тебя любить. Но в то же время, думаешь: было бы даже хорошо, если бы тебя никогда и не любили – не было бы так больно ни тебе, ни им.
Юн-Со плавно нажал на педаль тормоза, и мы остановились перед поворотом.
– Думаю, что мы можем отвечать лишь за свою собственную боль. Это право и решение каждого: любить тебя или нет.
Я обернулся и скептически посмотрел на своего собеседника.
– Ну да, нашел у кого спросить. В тебя же наверняка каждый второй влюблен.
– Не думаю, что они влюблены в меня – скорее в то, что я делаю, или в того, кем я предстаю перед ними. И как бы сильно я не старался быть искренним перед почитателями своего творчества, в конечном итоге я не могу быть с ними самим собой, я перед ними – это в первую очередь моя работа.
Машина тронулась, и я подался перед. Тугая полоса ремня безопасности сдавила грудь.
– А как насчет писателей? – спросил Юн-Со.
Я вдавился в спинку сиденья и уставился на сужающуюся вдали трассу. Опять эти общие вопросы про писателей, на которые мне сложно решиться дать ответ.
– Писатели… Они лишь – имя на обложке книги. Больше они нигде не существуют.
Любят не их, а их героев. И думаю, это правильно. Все, что происходит на страницах, – заслуга героев, а писатели – люди, которым по счастливой случайности был дан шанс услышать их голоса. Не думаю, что я заслуживаю больше, чем немного места для своего короткого имени где-нибудь внизу. Да, я – тот, кто привел героев в реальный мир, но жизнь моя никого не должна интересовать. Персонажи – самостоятельные личности, и их путешествия, в которые ныряет читатель, перелистывая страницу за страницей, вот что важно.
Я снова отвернулся к окну и, смотря на свое слабое двоящееся отражение в стекле, добавил сквозь легкую улыбку:
– В каком-то смысле, это – благословение… То, что мои герои выбрали меня.
Цветок в моих руках оставлял влажное тепло на кончиках пальцев. Вдруг из самой его сердцевины выполз крохотный муравей.
– Ты все это время прятался здесь? – изумился я.
Юн-Со кроткими движениями головы взглянул в мою сторону, пытаясь разобрать, о ком я говорю.
– Юн-Со, надо остановить машину, выпустить его на волю.
– Кого?
– Муравья. Я подобрал цветок, в котором он жил. Не можем же мы выбросить его просто так, в окно? Выпустим хотя бы на траву.
Мы остановились, и я торопливо выскочил, пока муравей переползал с одной моей руки на другую. Опустившись на колени, я смахнул его обратно на цветок и положил на землю. Но муравей стремительно сполз с него и засеменил по асфальту к расстилающимся перед нами зеленым полям. Я потерял его из виду – он скрылся в невысоких стеблях клевера. Куда он собирался идти, я не знал. Впереди было такое огромное поле, что и я был его с трудом пересек, а тот муравей, понял ли он хотя бы, что пустился в бескрайнюю чащу?
Я поднялся, отряхнулся и вернулся в машину.
– Доволен? – спросил Юн-Со, улыбаясь.
Я почувствовал, что если отвечу, голос мой дрогнет и станет стыдно. Прижав подбородок к груди, я закрыл глаза, но было поздно прятаться – я уже расплакался.
– Ты чего? – спросил Юн-Со, явно шокированный.
– Просто… – я прикрыл лицо ладонями. – Просто не надо было мне подбирать этот цветок. У того муравья наверняка был свой муравейник, свой дом, а теперь он один посреди какой-то трассы… Не знаю, найдет ли он вообще здесь себе подобных… Не знаю, принимают ли муравьи в свою семью чужаков. И что ему теперь, умирать вот так?
– И… поэтому ты сейчас плачешь?
– Я не плачу, просто я растрогался и слегка прослезился, – сказал я, утирая локтем опровергающие только что сказанные слова мокрые щеки. – Что такого в том, чтобы посочувствовать другому существу? И потом, это ведь я – причина того, что он в беде.
Юн-Со перегнулся через меня, открыл встроенный ящик и достал из него солидную пачку бумажных салфеток. Протянув мне поскольку штук, он сказал:
– Возможно, ты – первый человек, кто расстроился из-за крошечного муравья.
Неудивительно, что твоя сестра глаз с тебя не спускает. Как ты вообще умудрился дожить до стольких лет?
Я выхватил салфетки и жалко высморкался. Я ведь и сам задавался этим вопросом.
– Вот именно об этом я и говорил: лучше никого не любить, чтобы потом не расстраиваться вот так. Не надо было мне подбирать тот цветок!
– Как одно с другим вообще связано?
Я еще раз громко высморкался.
– Может, нам поймать твоего муравья и вернуть его домой? Мы не так далеко и уехали?
– Да как ты его найдешь среди травы!
Я посмотрел на Юн-Со и до меня дошло, что он говорил не серьезно. Но он по-доброму улыбался, и мне стало легче.
– Очень смешно, – передразнил я его, и отвернулся к окну.
Мы помчались вперед. Я закрыл глаза и посочувствовал себе: мне ничего не стоило, чтобы выставить себя дураком. Мокрые салфетки скомкались в руках, кончики их сбрызнули рыжим – от пыльцы цветка, которая осела на моих пальцах.
На скорости мы поднимались в холмы, а потом резко с них, оставляя позади себя клубы песчаной пыли. Массивные камни обрамляли дорогу, казалось, что им было трудно
дышать на жаре, и я пожалел, что не взял с собой воду – хотя что я мог им предложить, пару капель?
Мне удалось позабыть о своем поступке, и мы Юн-Со без остановки принялись болтать обо всем, что приходило в голову. К тому моменту, как под нами забелела тонкая линия Мертвого моря, меня переполняло впечатление, что мы знали друг о друге все.
Конечно, на деле это было неправдой, но иногда, чтобы по-настоящему знать человека, необязательно владеть подробностями его прошлой жизни – нужно владеть способностью видеть его настоящего, слышать мысли, ощущать ритм его сердца.
Мы припарковали машину у одного из отелей, стоящих на берегу, переоделись и вышли из прохладного здания к месту, о котором так много говорят.
Вокруг бассейна с голубой водой, расстилающимся под ногами, под жаркими лучами бурлила жизнь. Музыка гремела из колонок, расставленных повсюду, нарядные официанты сновали между расставленными в хаотичном порядке белыми шезлонгами с широкими подносами мороженого и замороженного льда в руках. Проходящие мимо хватали по две, а то и три упаковки и бежали с ними к воде. Там, словно морские котики, они наслаждались собой: кто-то болтал ногами, сидя на ступеньках, уходящих в воду, кто-то плескался, стоя в ней по пояс, кто-то, спрятавшись в ней чуть ли не с головой, барахтался в такт хватающих за уши мелодиям. У всех, и у взрослых, и у детей, по рукам стекали яркие капли холодного десерта, обертки от которого прилипали к мокрому полу, оставляя на неглубоких лужицах разноцветные разводы. Неподалеку от этого веселья расположилась другая завораживающая с первого взгляда картина: истошно жужжащая пенная пушка окатывала с головы до ног перекрикивающих ее детей. Белое воздушное полотно укутывало их так, что с трудом видны были глаза. Пенными бесформенными фигурами дети бежали к бассейну и со звонкими возгласами бросались в воду. Их родители в ответ громко аплодировали.
Смотря на это ясными глазами, я все же не мог поверить в происходящее. Казалось, что я попал в какое-то развлекательное шоу, где актерам дали задание творить что угодно, главное – чтобы было как можно безумнее. И это был обычный выходной, обычная календарная страница августа.
Мы с Юн-Со переглянулись и, мысленно сказав друг другу: «Мы для этого уже стары», вышли за пределы отеля, туда, куда музыка и визги дотягивались лишь приглушенным эхом – к самому Мертвому морю. Я коснулся песка босой ступней, но тут же одернул ее. Без обуви идти было невозможно – горячо так, будто прикладываешься к раскаленному докрасна утюгу. Только у самого белого края песка, перемешанного с солью, я разулся. Но рано было расслабляться – вода тоже обжигала. Она была вязкой, на поверхности расплывались радужные разводы. Не в силах терпеть такую температуру я побежал вперед, высоко поднимая ноги.
– Не брызгайся, – крикнул мне обеспокоенный Юн-Со. – Если попадет в глаза, будет невыносимо больно.
Мне и так было невыносимо больно, но я все же прислушался к его совету, остановился. Дальше от берега было уже терпимо. Ноги утопали в горячем снегу – на дне толстым слоем лежали маленькие мягкие кристаллы соли. Я сделал еще пару шагов – вода сопротивлялась, не пускала меня дальше – к горам Иордании, возвышавшимся над застывшей гладью моря.
– Это просто что-то нереальное! – восторженно сказал я.
– Да, кажется, – ответил Юн-со, поравнявшись со мной.
Мы глубже опустись в воду, но она тут же вытолкнула нас. Я буквально лег на нее, раскачиваясь на созданных мною же негромких волнах.
– Ты видел когда-нибудь нечто подобное?! У Израиля столько сюрпризов…
Интересно, так в каждой стране?
Природа, где бы она не расположилась, говорит с людьми на особом языке. Его не нужно учить, ведь он понятен и так – простой и непринужденный, без лишнего, без скрытых смыслов. Жаль, что не все в мире можно успеть посмотреть своими глазами. Жаль, что не все в мире вообще можно увидеть глазами – некоторое можно только прочувствовать, но для этого надо быть готовым; надо тренироваться так, как мы тренируем любые мышцы – изо дня в день увеличивая нагрузку, сквозь настырные мысли «я больше не могу», продолжать, продолжать, продолжать… И когда-нибудь сердце сможет открыться тому, что так ждет его.
Мое сердце истошно застучало в висках, голова от жары пошла кругом. Я уперся ступнями в пушистую соль и зачерпнул ее. Она засверкала блестками, словно я поднял со дна алмазную пыль.
На берегу было легче. Мы с Юн-Со прогулялись туда-сюда, рассматривая крупные твердые камни соли под ногами. Время неслось незаметно, и вскоре наступил час, когда пора было прощаться.
Кто знает, удастся ли мне когда-нибудь еще раз вернуться к тому сверкающему мягкому дну, еще раз прилечь на неподвижное море, еще раз всмотреться в зеркальное отражение краснеющих от своей красоты гор.
Может, когда-нибудь то место будет приветствовать и мою Веру. Она увидит тоже самое, что видел я тогда, но почувствует, может, что-нибудь другое. Я лишь надеюсь, что что-то приятное.
Я взглянул на прохаживающегося по кромке воды Юн-Со. Его черные волосы тоже блестели, он отлично вписывался в пейзаж. Меня коснулось облегчение – силуэт встретившегося мне человека затмевал мое одиночество; оно выглядывало из-за его спины, но было не в силах соперничать с той доброй улыбкой.
Я подошел к своему спутнику и положил руку на его плечо:
– Смотри, какая мы отличная команда! Если бы мы познакомили раньше, кто знает, сколько бы мест мы с тобой открыли. Кстати, а как насчет твоей родины? Могу ли я приехать к тебе в гости?
– Да, но навряд ли мы сможем быть свободными, как здесь.
– Боишься, что твои поклонники переключат свое внимание на меня? Подумают: «Что это за мужчина рядом с нашим любимым актером?»
– Боюсь, что они подумают: «У нашего любимого актера, что, есть внебрачный ребенок?»
Я зачерпнул с земли немного соли и бросил его в ноги Юн-Со, но намеренно промахнулся.
– Серьезно, пригласи меня к себе. Я вернусь домой, разберусь с делами и готов буду отправиться в свободное плаванье.
Я заколебался. Когда это я позволили себе думать, что могу вот так просто уехать – от Веры, от дома, от старого себя.
– Хотя, может, ты и прав, не стоит нам слишком сближаться…
– А я разве говорил когда-то что-то подобное? – Юн-Со покачал головой и добавил. – Все не могу уловить, в каком мире ты живешь. Вроде бы с тобой легко, но иногда ты как будто ныряешь в недоступное для понимания пространство.
– Хочешь сказать, я веду себя загадочно?
– Скорее странно, – он улыбнулся. – Но мне нравится. Твоей сестре, наверное, непросто, но ясно, почему она не может перестать следить за тобой.
– Почему?
– С тобой весело. Ты одним своим присутствием вызываешь массу разных эмоций – от волнения до смеха. Наверное, для жизни может хватить и одного тебя. Если есть ты, то вроде как никто другой особо уже и не нужен.
Хотелось бы мне поверить его словам, но у меня были доказательства, что истина лежала по другую от них сторону. Не уверен, что Вере и Томе было всегда весело от того, что им приходилось так много сил тратить на меня, а я взамен смог так мало им дать. Да и вообще, веселье – не единственное, что нужно человеку для счастья. Хотя откуда мне было знать, я и сам блуждал в постоянных его поисках.
Решено было возвращаться; дорога обратно показалась мне короче. Так всегда бывает, когда не хочешь, чтобы что-то завершалось, время раскачивает стрелки часов быстрее, его восприятие начинает сводиться к нашептывающему голосу: «Осталось всего десять минут… Пять минут… Минута…»
Я вышел из машины на том же месте, на котором мы встретились. Автобус как раз подкрался; стемнело, все готовилось к рабочему воскресенью. На ходу я попрощался с Юн-Со и под неусыпным взглядом фонарных столбов запрыгнул на первые сиденья.
Обернувшись, я увидел отъезжающий автомобиль моего друга. Я не мог называть Юн-Со другом открыто, я не знал, как бы он отреагировал на это; может быть, подумал бы, что я слишком переходил границу, там, откуда он родом, подобное поведение вообще сошло бы за грубость или неуважение, но про себя я с удовольствием считал его таковым: язык сам подворачивался, чтобы присоединить к имени Юн-Со это красивое слово – «друг».
Мы должны были встретиться всего через три дня, а мне казалось, что это – ужасно длинный отрезок на общей оси времени. Было бы неплохо подчинить себе время – уметь растягивать его или сжимать, в зависимости от того, какие события переживаешь. Хотя такая способность могла бы нанести больше вреда, чем принести пользы – ко всему ценному приходишь, преодолевая препятствия, испытывая некий дискомфорт, а вечное наслаждение притупляет чувства, вызывает привыкание. Нет, моему характеру такая способность была бы пагубна.
Свет в автобусе померк. Из прикрытых окон доносился стихающий шум улиц. Я позвонил Вере, и мы проговорили до конечной остановки, на которой закончилось мое путешествие.
Я поблагодарил водителя, бросив ему выразительное израильское «спасибо» по-израильски – единственное, что я выучил за время моей жизни в той стране, и спрыгнул со ступеней.
Воздух нашего маленького города по-вечернему неторопливо прокатывался над головой. На лужайке, пролегавшей между спортивными площадками, на которой иногда сидели Тома с Полей, я увидел арабского мальчишку. Он стоял, заложив руки за спину.
Совсем по-взрослому серьезно он отдавал команды мохнатой овчарке.
По громкому «Ап!» собака подпрыгивала и, звонко стуча зубами, срывала висящий на размашистом дереве лист.
Я подошел к ним. Мальчишка, увидев меня, обрадовался, что-то быстро заговорил. Я пролепетал привычное: «Не говорю на иврите», и легонько коснулся носа подошедшей вплотную ко мне собаки.
Ее хозяин рукой предложил мне опуститься на колени, а своей собаке отдал, видимо, что-то вроде команды «Сидеть!» – пес сел на задние лапы и как статуя замер передо мной.
Я послушался и тоже замер. Мальчик что-то тихо произнес, так тихо, что я засомневался, услышит ли его питомец, но пес был намного талантливее меня. Он услышал слова, сорвался с места, подскочил ко мне и принялся вылизывать.
Я услышал детский смех – такой заливистый и беззаботный, он подходил веселому лицу его обладателя. Тогда я тоже рассмеялся и, отстранившись от собаки, встал.
Оставив друзей позади, я пошел дальше. До меня еще несколько раз донеслось «Ап!» и стук острых зубов.
Хорошо, что в мире были дети, которые простодушно играют со своими четвероногими питомцами субботним вечером под теплым темнеющим небом. Должно быть, ночи у таких детей спокойные – подсвеченные звездами и яркой луной.
Я представил, каким бы я мог стать отцом для своих детей, смог бы я подарить им игры по вечерам и ночи без волнений. Воспоминания из моего детства вспыхивали в голове, и я подумал, что нужно уметь расстаться с ними, чтобы зажить новыми – воспоминаниями детей.
Родители Веры часто говорили, как бы им хотелось поскорее увидеть внуков. Но мы с женой отмахивались и отвечали «потом» или «скоро». Но это «потом» и «скоро» так и не настало, и теперь я сомневался, что наши с Верой дети увидят когда-нибудь свет. Некоторые верят, что дети ждут нас где-то там, ждут, когда мы подарим им жизнь, и я понадеялся, что подобная мысль – чушь, иначе было бы очень грустно. Думаю, что Вера стала бы хорошей матерью, ну а я… Может, мне придется смириться с тем, что должно быть достаточно и писательства, и еще звонкого смеха довольного жизнью соседского мальчишки.
Я вошел в квартиру и, специально хлопнув дверью, сказал: «Я – дома!» Но на мое появление отреагировали только собаки – Марс и Джордж выбежали из комнаты, виляя хвостами так, что смогли бы взлететь. Я потрепал их за уши и прошел в спальню.
На кровати сидела Поля, а Тома стояла перед ней, упершись руками в бока.
– Нет, ну это просто невозможно, Ян! – сказала она, резко повернувшись ко мне. – Она обвиняет меня в том, что это я потеряла документы.
Я опустился на свою раскладушку и на выходе спросил:
– О чем речь? Что за документы?
– Ее документы, на ее же квартиру… Ну что я, по-твоему, съела их, что ли? Ты же знаешь, что у меня все всегда лежит на своих местах, а вот у тебя, Полина…
По лицу Поли было видно, что она не согласна с последним замечанием:
– Я точно помню, что оставила их тебе. Я не привозила их сюда, в Израиль.
– Ну какой в этом смысл? Сама подумай, зачем мне твои документы? И зачем бы тебе их оставлять там, в России? Конечно, ты забрала их с собой, пихнула куда-нибудь и сама не помнишь куда!
Полина в обиду давать себя не стала. Она даже приподнялась, чтобы протестовать увереннее. Девичья перебранка продолжалась еще некоторое время. Я откинулся на подушку и наблюдал за всем, как за спектаклем. Собаки легли под бок и тоже следили за хозяйками. Смотря на девочек, я еле сдерживался, чтобы не засмеяться. Правую щеку Поли рассекала толстая полоса белого крема, который она, вероятно, забыла размазать, а моя сестра грозно размахивала руками, которые прикрывала мохнатая пижама, вытянутая на локтях и коленях, разрисованная человечками в виде глазастого печенья.
Я подумал, что Юн-Со тоже понравилась бы та картина. Вспомнив о нем, я достал телефон и открыл свой фотоальбом. Сделанные днем фотографии, казалось, даже запах передавали. Под громогласные фразы я пролистывал одну за другой. Пальцы в очередной раз скользнули влево, и я увидел наши с Верой лица. Кадр был сделан еще зимой – до того, как моя страна всколыхнула внешний мир одним действием, до того, как Вера всколыхнула мой мир внутренний одной фразой. Мне так захотелось новых наших с женой фото – с лицами тех, кем мы были теперь. Ну и пусть, что больно, зато по-настоящему.
Ссора стихла, улеглись и сами девочки. Мы зажгли неяркую настенную лампу и уткнулись в свои ноутбуки. Тома с Полей смотрели фильм, а я согнулся над будущей книгой.
Казалось, я впервые писал без оглядки – важно было только то, что почувствует мой читатель. Мне захотелось поговорить с ним сквозь те набирающиеся моей же рукой строчки, захотелось создать хорошее – вдруг кто-то его очень ждал.
– Ложимся спать? – спросила Тома.
Она приподнялась и дернула за шнур выключателя. Стемнело, и лишь отсвет от монитора передо мной еще какое-то время подсвечивал ту нашу реальность.
Закрыв наконец ноутбук, я положил его на столик рядом со мной. Мы с девочками пожелали друг другу спокойной ночи. Я закрыл глаза и мгновенно уснул.
Но в сон мой вскоре ворвался отрывистый гул. Я перевернулся с одного бока на другой и съежился, чтобы провалиться в ускользающую от меня густоту сна, но это не помогло – я уже проснулся. Желтый свет просачивался к моей раскладушке сквозь полосы, обрамляющие дверь ванной комнаты напротив.
«И почему мы никогда не закрываем дверь?» – спросил я сам себя, вытягивая ноги. Свет разлился сильнее – ванная открылась, и я увидел нечетко бабушку. Она потопталась на месте и, нащупав рукой выключатель, нажала на него. Стало обжигающе темно. Я прикрыл глаза и облегченно вздохнул, но тут же распахнул их вновь. Звуки приближающихся шагов заставили меня вздрогнуть. Темнота уже не казалась непроходимой, и границы в ней стали яснее. Я увидел прямо перед собой Дину Исааковну.
Она коснулась моей руки. Я подпрыгнул на месте и накрылся одеялом. Легкие похлопывания прошлись по моей подушке и простыне, а затем и по моему телу, я вскрикнул.
Тогда бабушка слегка отпрянула назад и, развернувшись, как ни в чем не бывало вышла из комнаты.
Я вскочил и затряс спящую Полю. Послышалось негромкое мычание.
– Поля, бабушка только что пыталась лечь ко мне в кровать!
Поля еще раз промычала.
– Может, ей что-нибудь нужно?
– Она, наверное, просто перепутала комнаты, – слова еле просочились сквозь голосовые связки Полины.
– Ты уверена, что не надо сходить проверить, все ли у нее в порядке?
– Уверена. Она просто была в полусне. Спи.
Я посмотрел на Полину, но вместо нее увидел лишь затемненный рельеф. Потом я еще раз глянул на дверь. Прислушался – все стихло, словно бы мне все это приснилось.
Я тряхнул головой и плюхнулся на подушку, крепко прижимая к себе одеяло. Радовало то, что хоть Тома спала, а то в меня бы уже полетели заостренные комментарии.
Неужли старость такая… Затуманивает взор, оставляет по ночам блуждать в темноте. Наверное, и у меня наступит момент, когда я с трудом буду находить дорогу к собственной кровати, и уже будет неважно – день это или ночь. Мы все рождаемся такими беззащитными, такими податливыми и слегка напуганными большим внешним миром. Такими же мы и умираем, несмотря на тяжесть опыта за спиной. Руки крепнут, чтобы однажды снова ослабнуть, разум становится острее, чтобы однажды затупиться, и только сердце, кажется, может остаться собой до самого последнего вздоха. Но так ли усердно мы на самом деле тренируем его, используемых мы все его возможности, заложенные природой?
В Израиле быть старым чуть менее страшно, но все равно довольно тревожно. Во всяком случае, у пожилых людей этой страны всегда есть кто-то, кто придет и хотя бы приготовит поесть – каждому, прожившему долго, сама страна дарует специального человека, готового заботиться и помогать, даже когда есть кому-то из близких это делать.
Как часто я замечал на улицах своего города испещренные морщинами уставшие от жизни лица. Согнутые фигуры несли в сузившихся руках тяжелые пакеты с продуктами, купленными в ближайшем от дома магазине, медленно и тяжело поднимали ноги через высокие сугробы, забытые снегоуборочной техникой. Нам ведь тоже когда-то станет тяжело спускаться по лестнице или успевать переходить дорогу под вечно спешащими светофорами, но отчего-то мы не так серьезно задумываемся о том дне. Мы полны идей о том, кем мы станем, но ведь ответ и так очевиден – мы станем старыми.
Только я с трудом снова уснул, как неожиданно наступило утро. Девочки встали и, еще не контролируя себя, неуклюже гремели чашками, хлопали дверцами кухонных шкафов.
Я кое-как сполз с кровати и, еле передвигая ногами, вышел из комнаты:
– Доброе утро! – голос сдался.
– Доброе, – ответила мне Тома. – А мы как раз завтракать собираемся.
Она посмотрела на меня и заулыбалась.
Я поморщился.
– Ты же спала?
– Я просыпаюсь от малейших звуков, а тебя наверняка было слышно даже в Тель-Авиве.
– Предлагаю передвинуть кровати, – сказал я, обреченно опустившись на стул. – Давай ты будешь принимать удар на себя.
– Не думаю, что перестановка тебе поможет.
Говорят, что если в жизни не происходит нелепых вещей – она проходит скучно. Еще говорят, что все забавные моменты со временем превращаются в хорошие воспоминания, которыми приятно поделиться в теплой компании. А еще иногда говорят, что лучше, когда дни закручиваются в бушующем вихре, а не послушно сменяют друг друга.
Не уверен, что все те яркие фразы придуманы теми, кто и сам нередко краснеет и вздрагивает от своего невезения.
Когда я засел дома, исписывая бессмыслицами своего воображения один лист за другим, я поверил, что я – нормальным человек, хотя Тома и Вера, наоборот, наверняка как раз тогда засомневались в этом еще больше. Пока я не высовывал нос в «большой мир», ничего из ряда вот со мной не происходило. И все же и тогда мне довелось многое испытать – в фантазиях, рвущихся наружу. Они не давали почувствовать себя второстепенным персонажем своей собственной жизни, как бы мне того не хотелось, я все-время думал о том, как много надо успеть еще сделать для читателей, а также для себя. Кто-то скажет: никогда не поздно начать учить слова главной роли. Наверное, это так. Наверное, надо быть готовым к тому, что подбрасывает жизнь.
Дверь еще одной комнаты открылась, я обернулся – проснулась Дина Исааковна. Девочки заулыбались, и я почувствовал на затылке их точеные взгляды. Я ерзал на стуле, немного дергался и вздыхал, пока искал подходящий момент, чтобы извиниться за наше вчерашнее ночное взаимодействие. Как сложно иногда подобрать простые слова к простым ситуациям, чтобы они прозвучали уверенно и честно. Тот подходящий момент все не наступал, время тянулось к обеду, и я не заметил, как Тома потянула за руку меня.
– Где ты витаешь? – спросила она, всучив мне пляжные принадлежности. – Автобус к морю уходит через десять минут. Если ты с нами, советую поторопиться.
Капли стекали по моему телу, а ладони утопали в песке. Мы с девочками сидели в объятиях израильского пляжа, где каждый момент был подходящим хотя бы для того, чтобы порадоваться, что ты все еще жив.
– А ты пришел в себя, – сказала мне Тома, распластавшаяся неподалеку.
– Да ничего я не пришел в себя, как мне теперь-то извиниться, полдня ведь прошло?
– О чем ты?
Я посмотрел на сестру, непонимающе хлопающую мокрыми ресницами.
– А ты о чем?
– О том, что ты поправился.
Я засомневался, стоит ли отвечать.
– Ты решила меня добить?
– Я хочу сказать, что ты пришел в свою нормальную форму, – засмеялась Тома. – Когда мы приехали, ты был кожа да кости, смотреть было страшно. А сейчас вроде выглядишь ничего…
– Это вышло как-то само собой. Наверное, я так впечатлился, как Поля отчитывает бабушку, что и сам не заметил, как стал много есть. Вообще, в Израиле у меня отчего-то много сил. Хочется вскочить, помчаться куда-нибудь…
– Я буду не против, если ты помчишься в кафе. Очень хочется гамбургеров, – проскулила Тома, переворачиваясь со спины на живот.
Я увидел перед собой оседлавшую песчаную волну белую ракушку и бросил ее в сестру.
– Почему ты всегда думаешь о еде?
– Не будешь есть – умрешь от голода. Хотя, скорее умрешь от скуки.
Тома всегда была такой – за обычной прямотой скрывала свой необычный взгляд на мир. Далеко не всегда ребенком мне удавалось понять, что она за человек. Взрослея, она вела себя одинаково, словно бы не менялась, но в нечаянно брошенной фразе, в наскоро сказанном предложении мне удавалось увидеть настоящую свою сестру и думал о том, как интересно снова и снова открывать для себя вполне привычного человека.
У меня была привычка тихонько наблюдать за людьми, которых я не знал. Любопытно угадывать их характер по выражению лиц или тому, как по-разному они реагируют на окружающие события. Вот, скажем, тот мечтательный молодой спасатель – ведь он и не подозревал, что за месяцы, проведенные в гостях в его стране, я узнал, как серьезно он относился к своему внешнему виду – после обеда он десять раз подтягивался на перекладине, как он уважал своих старших коллег – ради них он бежал навстречу привезенным прямо к границе с песком увесистым пакетам с едой.
Сами того не подозревая, мы можем в любой момент попасть в поле зрения другого человека. И в наших силах подтолкнуть наблюдателя своими поступками к чему-то
хорошему или же отбросить его от того, что принято считать правильным.
Я никогда не любил быть в центре внимания, но даже мне хотелось быть способным вдохновить малозначащими, но добрыми жестами, стойким принятием каждодневных нелепостей судьбы.
Размышляя об этом, я даже выпрямил спину и напустил на себя серьезный вид.
– Что это ты из себя изображаешь? – спросила Тома подозрительно – вот уж кого точно можно назвать моим неуемным наблюдателем.
Я расслабился и спросил:
