Kitabı oku: «Любовь перевернет страницу», sayfa 17
– Ну, бабушка… – протянул я, и руки мои бессильно упали.
С ужасом я представил завтрашний день и прикинул, насколько логичным было бы выйти из ванной, остановить на улице такси и поймать подходящий рейс домой. От жаркого пара, кожа снова стала влажной, можно было опять лезть под душ – но я отверг эту идею, с меня было довольно.
Я вышел из укрытия и, не поднимая головы, запрыгнул на раскладушку, укрылся с головой простыней.
Было слишком уж тихо. Надо отдать девочкам должное – они терпели достаточно, и, оценив их усилия, в благодарность за них, я сказал им:
– Можете смеяться.
Два воздушных шара с шумом сдулись.
– Это было просто нечто! – сквозь слезы бормотала Тома.
– До сих пор не могу поверить, что это правда происходило, – с трудом выговорила Поля. – Зачем бабушка полезла в ванную, если там Ян?
– Не знаю! Но разве это теперь имеет значение?
Я дал им время выговориться. Их смех звучал так задорно, что несмотря на то, что меня бросало в пот при каждом их слове, я и сам уже улыбался.
Наконец, девочки смолкли. Они обе глубоко вздохнули, чтобы восстановить дыхание, у Поли даже запершило в горле. Тогда я отбросил одеяло. Но только мой взгляд коснулся сестры, как она снова залилась.
– Это, пожалуй, станет самым запоминающимся событием нашей поездки, а может, и
всего этого года!
Схватившись за живот, она даже задрыгала ногами. Было отрадно видеть сестру
такой веселой, но стыд щипал меня за бока.
– Все же зачем она снова пошла в ванную? – спросил Полина.
– Она искала зубы, – ответил я.
Пронесенных мной же последних слов я не выдержал и вдруг тоже рассмеялся. Все это и правда походило на отлично составленный сценарий комичной пьесы. Чем я заслужил в ней главную роль – вопрос, который волновал меня в ту ночь больше всего.
– Ну хорошо, она забыла зубы… Ну а штора-то? Почему ты шторой не прикрылся? – снова удивилась Поля.
Что я должен был ей на это ответить? Я почесал затылок и мучительно скривил лицо:
– Ну почему всегда я?
– Мой брат – это просто ходящий феномен, – донеслось до меня, но я уже закрыл глаза и изо всех сил пытался забыться во сне.
Сон расталкивался болезненными воспоминаниями, и я подумал, что тот случай был одним из тех, когда фраза «Утро вечера мудренее» казалась жестокой. Тогда мне в голову пришла еще одна гениальная идея: вообще не вставать с кровати до самого нашего с Томой отъезда ну или хотя бы не выходить из комнаты.
«Смирение – великая вещь, которой стоит овладеть», – напомнил я себе и уснул.
Глава 14
Когда я пробрался на кухню, все еще спали. Наскоро умывшись, я прикрыл лицо кепкой и вышел из квартиры.
Под ногами подрагивали слетевшие с веток цветы, я остановился и задрал голову. Деревья в течение той моей маленькой жизни в Израиле сбрасывали наряды и снова прихорашивались. Одни бутоны падали, другие вырастали на их месте.
Жители нашего города выгуливали собак, из торчащих из-под земли водопроводных кранов лились на траву мелкие брызги. Я уселся на качели и, ухватившись за нить железных колец, оттолкнулся ногами от земли. Натужный скрип пронесся над моей головой, вышагивающая неподалеку ворона недовольно на него обернулась. Было что-то умиротворяющее и одновременно грустное в том раннем утреннем часе. Быть может, ощущение исходило от того, что все, что меня окружало должно было вскоре обернуться лишь приятным воспоминанием. Когда мой самолет оторвется от взлетной израильской полосы, жизнь в стране не остановится. Точно так же продолжится движение, когда оборвется и моя собственная жизнь. Мы – как те цветы, что неизменно падаем вниз. Но хорошо, что мир не остановится. И хорошо, когда дорога усыпана лепестками.
На площадку прибежали трое израильских детей. Гравий под их ногами зашуршал, руки их завертели деревянную карусель. Я уступил качели и направился в сторону от дома.
Впереди показалось высокое здание торгового центра, я обогнул его и оказался на тихой улице, в середине которой на фасаде одного из домом высилась массивная вывеска булочной, в которую Тома, Поля, бабушка и я уже заглядывали пару раз.
Довольные лица выходящих покупателей, несущих в руках белые пакеты, из которых торчали багеты, питы и другие булочные изделия, это заставило меня ускорить шаг.
Через открытую настежь дверь лилась музыка, предвещавшая бодрое начало дня, за кассой уже вовсю суетились продавцы. Я прошелся вдоль стеллажей, усыпанных еще горячими булочками с разными начинками. Подошел к столам, ломившимися от пирожных, посыпанных сахарной пудрой, и раздувшихся кексов. С широких подносов пристально смотрел на меня пышные овалы хлеба и поджаренные куски пиццы.
Бумажные пакеты торчали отовсюду, намекая на то, что достаточно протянуть руку, чтобы жизнь оказалась слаще. В то утро я был слишком податлив – набрал булок столько, что можно было подумать, что меня дома ждала классическая израильская семья. Я гордо поднял голову и той же дорогой, что и пришел, направился обратно.
Когда я открыл дверь, то чуть не столкнулся с только что вернувшимися с собачей прогулки девочками. Они расстегивали ремешки на спинах своих четвероногих, а те неугомонно вертелись, запутываясь в концах их поводков.
– Где был? – просила Тома.
Как выигранный долгожданный приз я поднял вверх пакет. Моя сестра сразу же поняла меня:
– Я так мечтала о круассанах! Надеюсь, он там.
Только я порадовался, что смог сделать приятное свей сестре, как меня окатила холодная волна. Поля подошла ко мне и, положив руку на плечо, сказала:
– Прости, Ян: после завтрака мы с Томой уедем по делам, твоя задача – следить за бабушкой. Понимаю, после вчерашнего это дело не из легких, но удостоверься, пожалуйста, в том, чтобы она поела.
Лицо Полины было серьезным, но голос выдавал ее усмешку. И я мгновенно засомневался, стоило ли покупать и девочкам вкусности.
Вскоре проснулась и сама Дина Исааковна. Она вошла в кухню и ходила по ней как ни в чем не бывало, но расслабляться мне было рано – я знал, что память у нее для даже для ее солидного возраста была отличной. Девочки ехидно поглядывали на меня, то и дело качая головой.
Когда с завтраком было покончено, мы втроем вышли из дома, но у самой двери разошлись в разные стороны.
До обеда я мог провести время на море. Тома строго-настрого запретила мне задерживаться и пригрозила мне смертью от собственной ее руки, сказав: «Если обед бабушки будет состоять из шоколадного мороженого, тебе вообще в жизни больше не удастся пообедать!»
Я шел вдоль велосипедной дорожки под звуки перещелкивающих цвета светофоров и крутящихся машинных колес. Расстояние до пляжа показалось мне короче, чем обычно; в голове болтались мысли, всплывали воспоминания о прошедших месяцах.
Разложив на песке вещи, я присел, достал книгу и погрузился в нее. Детские голоса заставили меня вынырнуть. Робко смотрю сверху вниз: передо мной стояли две девочки.
Обеим было лет по пятнадцать, не больше, хотя с возрастом незнакомцев я нередко промахивался.
Робким голосом одна из них что-то сказала мне, вторая молча кивнула. Я ничего не смог разобрать в их словах и даже понять, на каком языке они ко мне обращались.
Наверное, это был арабский. Тонкими руками они указывали то на свои рюкзаки за спиной, то на мои раскинутые на песке вещи.
Я услышал в их последнем обращении вопрос и на всякий случай кивнул головой. Девочки улыбнулись, весело стянули с плеч лямки, побросали их рядом со мной. Кроссовки и одежда тоже полетели в мою сторону. Поднимая высоко пятки, они помчались к воде и скрылись в ее волнах, а я остался сидеть на своем месте.
Детские вещи, разбросанные вокруг… Улыбка растянулась на моем лице. Вот, должно быть, что чувствуют родители, терпеливо поджидающие своих чад. На молниях висели яркие брелоки, кроссовки были потерты, одежда помята – все, как у обычных подростков. Я вгляделся в воду и заметил две качающиеся на волнах точки, а затем уткнулся носом в книгу.
Прошло полчаса, потом сорок минут, а потом час, а девочки все не возвращались. Я поискал их глазами, но не увидел. Горящие красные цифры электронных часов на деревянных перекладинах спасательной будки угрожающее вздохнули – время возвращаться домой уже наступило.
Мне подходил только один автобус, а он ходили редко. Я убрал книгу, приготовился, детские вещи остались лежать нетронутыми.
Я зачесался, гадая, что могло случиться с детьми, и уже стал прикидывать, какие шаги мне следовало предпринять: пойти в полицию – но что делать с вещами? Поискать в их рюкзаках телефоны и позвонить родителям – но на каком языке с ними говорить?
Часы все торопились, и не в силах больше сидеть на месте я замахнулся руками, чтобы лихо вскочить. За спиной раздался досадливый всхлип, руки коснулись чего-то мокрого. Я обернулся: обе девочки, растрепанные, тяжело дышащие, стояли передо мной.
Тогда я выдохнул. Они сели на мой расстеленный пляжный коврик и принялись вытираться одним небольшими полотенцами, которое достали из рюкзака. Я стоял рядом и не знал, что сказать. Затем обе уставились на море, яркие купальные костюмы прохаживающихся по берегу людей, трепыхающиеся на легком ветру пляжные зонтики.
Переминаясь с ноги на ногу, я почувствовал, как лямки рюкзака сдавили на плечи, а вместе с ними и утренние угрозы Томы. Мне уже пора было мчаться на остановку, и я решил, что коврик – не такая уже и ценная вещь, детям нужнее. Но тут девочки подскочили, быстро подобрали свои вещи и обувь, помахали мне рукой и побежали в сторону дороги.
Я постоял в нерешительности, потом пришел в себя, схватил коврик, тряхнул его пару раз, скорее для вида, чем для пользы, и тоже побежал по песку. У остановки я был весь мокрый, словно только что искупался, прыгнул в уже отъезжающий автобус и направился к дому.
В квартиру я буквально влетел, но тут же притих – мне предстояло накормить бабушку, которая всеми силами сопротивлялась Поле. Какие влияние мог оказать на нее я – непутевый гость?
Собаки выбежали приветствовать меня. Я присел и, протянув к ним руки, позволил им себя лизнуть. Повернув голову, я заглянул в комнату: Дина Исааковна задумчиво сидела в кресле. Почувствовав на себе мой взгляд, она обернулась.
Тогда я поздоровался и удивился, как громко прозвучал мой голос. Наклонив голову вбок и подавшись вперед, я заметил, что телевизор молчал. Поднявшись, я вошел в комнату.
– Почему не смотрите кино?
Бабушка встрепенулась:
– Не могу включить свои каналы.
Я глянул на стол, на котором лежала инструкция о том, как включать телевизор, написанная рукой Дины Исааковны под четкую диктовку внучки.
Бабушка потянулась за пультом, завертела его в руках.
– Я все делала, как обычно, но ничего не заработало.
– И давно?
– Как только вы ушли.
Я аккуратно выхватил пульт из ее рук:
– Давайте посмотрим, что случилось.
Сев на пол, я отстранил подбежавших ко мне собак и углубился в настройки. Все же старость, как бы хорошо за тобой ни ухаживали, идет рука об руку с тоскливым одиночеством. В России принято говорить: вот в старости некому будет и стакан воды подать. Но даже если кто-то его и подаст, может так случиться, что пить придется совершенно одному. Не знаю, удастся ли тогда утолить жажду, хоть сколько стаканов тебе подадут…
Мой образ жизни в те зимние месяцы мало чем отличается от образа жизни пожилого человека – ни работы, ни друзей, ни веселья, и все же… Это было моим выбором, а вот у стариков выбора зачастую уже нет. Я снова подумал о сверхспособностях: наверное, хорошо было бы быть вечно молодым.
Борясь с телевизором, я спросил:
– Отчего не позвонили Поле?
– Ничего! Я размышляла о прошлом.
– О прошлом?
– Да. Когда о будущем уже нет смысла думать, приходить занимать себя прошедшими
событиями, – бабушка заулыбалась.
Я припомнил, как снова и снова прокручивал в голове случившиеся со мной и моей женой. Сколько раз я проигрывал в памяти каждое слово Веры, каждое отправленное мне сообщение, каждое не отправленное мне сообщение.
– Постоянно думать о прошлом тяжело. И отчего-то в первую очередь вспоминается не счастливое прошлое, а грустное, – сказал я.
– Бывает, что самые счастливые моменты и становятся потом самыми грустными. Но важно о них помнить, несмотря ни на что.
– Почему?
– Они важны тому, кого уже нет рядом. Когда думаешь об этом человеке, он продолжает жить.
Дина Исааковна перевела взгляд в сторону, я проследовал за ним. На стене висела фотография мамы Полины. Бабушка смотрел на дочь, в глазах запрыгали огоньки.
– Это были счастливые моменты, пусть даже думать о них сейчас грустно.
– Думаю, я понимаю, что вы имеете в виду. По-настоящему я еще никого не терял. Но у меня был человек, который ушел, и показалось, что он умер.
Когда встречается горестное событие, мы склонны думать, что нам тяжелее всего. Но ведь почти всегда есть те, кому в тот же самый момент может быть еще хуже. Тогда мы виним себя за излишнюю чувствительность, за неспособность быть благодарными за то, что что-то у нас складывается не так и плохо. Однако неважно, какие именно события происходят с нами, в конечном счете слезы у всех одинаково обжигают щеки, боль в груди у всех одинаково острая, невысказанные крики у всех одинаково режут горло.
– Если этот человек все же не умер, стоит думать не о прошлом, а о будущем с ним, хоть каком-нибудь, – сказала бабушка. – Обязательно настанет момент, когда даже о маловероятном будущем с ним думать будет слишком поздно.
На мое лицо упали разноцветные лучи, послышались громкие голоса – включился телевизор. Дина Исааковна сказала мне: «Спасибо», но благодарить ее должен был я.
Поднявшись, я посмотрел на человека перед собой, но увидел в нем себя – застрявшего в мыслях о произошедшем, но в отличие от бабушки не от безысходности, а по собственной слабости и жалости к себе. Потом я увидел лицо моей улыбающейся Веры. А потом довольные лица Томы и Поли. А потом лица родителей и Ани. А потом и лицо Юн-Со.
Мне было еще ради кого стараться. Были люди, которых мне не хотелось терять, несмотря на то, что я им был не так уж и нужен. Ну и что – зато они были мне очень нужны, и ради этого стоило бороться – ради того, чтобы когда-нибудь они обратились ко мне за помощью, советом, да даже просто так. Мне хотелось, чтобы они знали, что в мире был человек ради них. Пусть я неумело говорил, неумело выражал свои чувства, но я любил их такими, какими они есть, и что бы они ни сделали. Мне правда хотелось показать им это. И мне правда хотелось продолжать быть для них таким человеком. Рано было сдаваться – я не мог их подвести.
Входная дверь распахнулась, оживление накинулись на меня, вместе со смотрящими в упор Томой и Полей:
– Пообедали?
Я отрицательно покачал головой, приготовившись к ударам. Но, честно, мне было все равно – кажется, я стал чуть сильнее.
Следующим утром я мчался в Иерусалим на встречу с Юн-Со. Мой отъезд домой уже отчетливо виднелся на календаре, и мы с моим новым другом договорились встретиться еще хотя бы пару раз. На свою родину Юн-Со должен был вернуться через неделю после моего вылета.
Снова пальмы, снова холмы, снова извилистая дорога, снова автовокзал полюбившегося мной города. Чтоб отдать дань уважения Томе и Поле, я купил кофе и уселся на будущее наше место встречи – под деревом, радушно встретившим меня в который раз.
Я специально приехал раньше договоренного времени и с нетерпением ждал Юн-Со. Я сражу же узнал его, увидел его машину, хотя она немногим отличалась от остальных машин, несущихся по дорогам столицы. Когда я сел рядом с Юн-Со, мы сразу же тронулись.
– Теперь ты скажешь, куда мы едем? Или это останется сюрпризом до самого конца? – оживленно сказал я.
– Узнаешь на месте. Но весело уже так не будет.
Я развернулся к Юн-Со всем телом.
– Вообще-то я надеялся хорошо провести время.
– Ты хорошо проведешь время. То, что ты увидишь подарит тебе массу эмоций, но я ведь никогда не говорил, что это будут за эмоции.
– Ты также обмолвился, что не станешь заставлять меня делать то, что мне не по нраву. Что же это за эмоции, что мне предстоит испытать?
– Писателям полезно немного пострадать.
Юн-Со улыбнулся, но глянут на меня с некоторой долей сочувствия.
– Может, мне выйти, пока не поздно? – спросил я, пристально всматриваясь в черты лица моего друга. – От человека с такой доброй улыбкой я, конечно, не ожидаю ничего плохого. Но все же… Пострадать?
– Ты потом мне спасибо скажешь. Писатели используют свои отрицательный опыт для своих книг, верно? Драма, слезы… Все это и есть хорошая история.
– Писатели, писатели… С тобой в машине сейчас еду я – человек, а не писатель!
– Я думал, ты не разделяешь одно от другого.
Вообще-то, он был прав. Вся моя жизнь проходила под потрепанной временем табличкой – «Материал для книги». Нет, я не описывал события, произошедшие со мной, в своих историях. Но все, что случалось со мной, воспринималось так обостренно, так близко к сердцу, что я все больше отдалялся от реального мира, уходил в другие. Поэтому я был готов слышать голоса, видеть силуэты. Можно было сказать, что работа над очередным сюжетом не начиналась в момент, когда я касался пальцами клавиатуры, а длилась на протяжении всей моей жизни.
Должно быть, у актеров, все было иначе – они сходили со сцены и становились собой до следующей роли или до следующей репетиции. Их мастерство заключалось не в придумывании, а в особом чувствовании другого человека, пусть даже существующего только на авторских страницах.
Мне хотелось спросить у Юн-Со, что он сам думал по этому поводу, но отчего-тотрудно было говорить. Я смотрел на своего друга и думал о расставании, поджидающем нас.
Насколько нам предстояло потерять друг друга, я не знал, быть может, на всю жизнь, но в глубине души я верил, что когда-нибудь мы снова увидимся. Эта наивное ожидание того, что что-то хорошее обязательно произойдет, даже если ты совсем не знаешь, как именно – наверное, это и называют мечтаниями.
– Ладно, – сказал я и хлопнул себя по колену. – Я готов принять все, что ты там придумал. Я стойко это вынесу, чтобы меня ни ждало.
– Очень на это надеюсь. Признаться, я был взволнован: хорошая ли это затея – подталкивать тебя пережить подобное.
Его слова еще больше раздували во мне красные искорки любопытства, и я постарался сконцентрироваться на этой эмоции. Этому я научился у детей: когда любопытство берет верх, страх отступает. Мне и в самом деле тогда было немного страшно, но не от того, куда мы направлялись, а от более далеких координат на карте моей жизни.
В западной части Иерусалима дома тесно прижимались друг к другу. Мы долго петляли, много поворачивали и наконец двигатель нашей машины уснул.
Я ступил на каменистый песок и в который раз подивился всепоглощающей беззаветной любви нашего солнца, бросающегося на любого, кто выходит из укрытия – оно так далеко, но и этого расстояния достаточно, чтобы касаться так страстно. Впереди светлело здание, с первого мгновения запоминающееся своим современным архитектурным обликом. Четыре массивные каменные арки и высокие стеклянные стены грозно встретили меня, ослепляя глаза.
– Что это? – спросил я, широко открыв рот.
– Музей, посвященный жертвам холокоста.
Ноги остановились. Я читал об этом месте. Юн-Со, такой улыбчивый, такой спокойный, привез нас именно туда; это и расстраивало, и радовало. Не лучшее место для последних наших с ним встреч, но самое подходящее, чтобы вместе испытать особенные чувства и запомнить их на долгое время.
– Не знаю, правда ли я хочу туда, – заколебался я.
– Твое право – отказаться, но, мне кажется, ты не сможешь отступить.
У некоторых людей есть особая способность – остро слышать. А еще есть люди, которые, на каком бы языке ты не говорил, всегда поймут тебя. Хорошо, если такие люди встретятся на пути хоть раз. Я поддался словам, и мы подошли ко входу. У дверей толпились группы молодых людей. Они оживленно разговаривали, и сложно было сказать: им еще только предстояло побывать в музее, или же они оттуда уже вышли.
Прохлада обняла нас, как только мы вошли внутрь. За длинным столом трудились сотрудники музея. Они ловко направляли посетителей ко входам и выходам, раздавали билеты, карты и ключи от шкафов для личных вещей.
Хорошо было скинуть рюкзаки и идти налегке, ведь на плечи вот-вот должен был упасть немалый вес, который не всем дано вынести, который пронизан болью и слезами переживших слишком многое людей.
Через внутреннюю дверь мы снова оказались на улице. Передо мной раскинулся широкий мост. Он вел в другой мир – толпа неторопливо тянулась к главному зданию.
Выкрашенное в серый, оно имело форму опрокинутого набок треугольника, и одним своим видом намекало на вывернутые наизнанку судьбы. Стены его кренились от тяжести тех воспоминаний и вещей, что хранились внутри. Войдя в него, мы с Юн-Со погрузился в полумрак и обманчивую тишину.
Яркая тонкая полоса дневного света на потолке, пролегающая между стремящимися соединиться стенами треугольника, словно луч надежды, рассекающий самые тяжелые дни, резал глаза. Справа и слева расходились коридоры, ведущие к залам, каждый из которых был посвящен трагическим этапам войны, а на деле наглядно показывал, как много страданий мы сделали друг другу.
Мне вдруг стало грустно и тоскливо, что в мире существовало такое место – место, созданное, чтобы сохранить память о тех, кто умер в мучениях, об ужасных жестоких вещах, которые навевают только один вопрос: как может так поступать человек с человеком?
Я не был силен в истории, но историю, рассказанную в том музее я знал хорошо.
Войны никогда не проходят бесследно, какие названия им не придумывай, какие оправдания, цели и причины им не ищи. Следы иногда так глубоки, что мир еще долго тонет в них, время идет, а легче не становится. Фотографии людей, которых я никогда не знал, но трогающие меня, поддерживали стены каждого зала. Все новые и новые лица – сколько же их было? Я огибал других посетителей, рассматривающих то, что теперь представляло коллекцию музея, а раньше принадлежало совершенно же таким же людям, как они, как я, как Юн-Со.
Улыбки людей с фотографий, которые я ловил в темных бликах, были слишком красивыми для испытаний, что пришлось пережить, а точнее не пережить; не думаю, что те люди когда-то допускали, что души их будут вечно скитаться из зала в зал, безмолвно рассказывая о том, что с ними случилось.
Юн-Со был прав, когда говорил, что музей способен вызвать эмоции, которые трудно найти в повседневной жизни. Собственные переживания уходили на второй план, а может, даже на третий. Боль от разочарований повседневности – лишь огонек на фоне пожара, который вызывает война.
Сложно сказать, надо ли человеку прочувствовать тяжесть того места. Должны ли мы проживать жизнь тех людей, знакомясь с их историями, или же лучше сохранить наши души в блаженном неведении, радуясь, что самим нам повезло не быть героями тех дней. Говорят, трудности делают нас мудрее, закаляют, но, в конце концов, мудрость и сила не дают человеку счастье. Иногда как раз счастлив тот, кто живет, не зная законов реального мира, кто не знает, с какими страхами иной раз приходится засыпать, а еще хуже – просыпаться.
Звуки вокруг становились все менее заметными, дыхание присутствующих сливалось в одно сочувственное колебание. Я видел написанные от руки письма и потрескавшиеся картины, пустые чемоданы и обувь с тертыми каблуками, выцветшие игрушки и детские книги с надломанными страницами. Все это мелькало среди небольшого набора слов, набранным тонким шрифтом у каждого из предметов, – и этого достаточно, чтобы рассказать о том, кто обладал ими до того, как они стала общественным достоянием?
Было еще много чего – бесконечный лабиринт, ведущий в выходу из музея, показывал, что бывает, выхода больше нет. Стеклянные двери распахнулись, и я глубоко вдохнул свободно гуляющий воздух. Только тогда я понял, как трудно дышалось в тех стенах. Под ногами раскинулся вид на мирный Иерусалим.
– Ну как ты? – спросил меня Юн-Со.
Трудно было ответить. На лице моего друга я не заметил прежней улыбки, а она смогла бы стать спасением. Мы облокотились на перила, бесстрашно стоящие над обрывом.
– Впереди ждет зал, который пройти еще тяжелее.
Я и представить не мог, что такое вообще возможно, но сомневаться в его словах не стал – война пролегает за гранью человеческого воображения, даже самого изощренного, но ведь так и должно быть.
Под ногами хрустели сухие шишки, упавшие с деревьев, и мелкие камни. Шею обжигало, на спине проступал пот. Но физическое состоянии почти не ощущалось – его затмевали переживания душевные. Я увидел невысокое здание и прочел указатель, смотрящий в его сторону. Слово «Детский» в нем затмил мой разум, и, кажется, именно тогда я утратил способность здраво соображать.
Если и есть в мире вещь, которую ну точно нельзя вынести, так это истории о детях, в которых слышны их громкие слезы, их тихие крики о помощи.
Я придвинулся к Юн-Со так близко, что почти касался своей рукой его руки – так было легче. Свет вдруг исчез, в кромешной темноте мы шли по узкому коридору. Тишина сдавливала, но тут вдалеке послышал слабый женский голос. С каждым шагом он крепчал, но я все не мог различить слова. Ровный, спокойный, он пел бесконечную колыбельную.
Тогда мы свернули за угол, и я потерял дар речи, которая и так давалась мне с трудом с тех пор, как я стал посетителем этого места. В густой черноте повсюду – сверху, снизу, по бокам – трепыхались ярко-оранжевые огоньки. Они были похожи на те звезды, которые никогда не меркнут в ночном небе, на пламя тонких свечей, которые никогда не затухают.
Только темнота, огоньки и ровный голос. Теперь каждое слово звучало отчетливо, и от каждого того слова сердце подпрыгивало в груди – это была нескончаемая вечерница детских имен, их возрастов, стран их рождения. Те дети, чьи имена звучали в ушах в той темноте без низа и верха, и были теми ярко-оранжевыми огоньками. Они молча подглядывали за присутствующими, не переставая мигать. Было столько красивых имен, было столько цифр. Два, четыре, десять, семнадцать… Казалось бы, просто числительные. Но что, если это – года, в которые детские жизни трагически обрывались?
Ноги подкашивались, просились присесть прямо там, среди тех звезд; можно было потеряться, потому что не видно было, куда идти, где – пол, что вообще происходит с миром, если за раз называлось столько невинных имен… Женский голос увяз во мраке за спиной, мы снова шагали по узкому коридору. Наконец, глаза различили полосы света за поворотом, а еще пара шагов, и мы оказались на улице. Но я не был уверен, что мир, в который я вернулся, был для меня прежним.
– Было тяжело, да? – спросил Юн-Со.
Голос его прозвучал тихо, совсем не как обычно.
– Ты аж побледнел, – добавил он, повернувшись ко мне.
– Я в порядке ровно настолько, насколько может быть в порядке человек, который только что пережил эмоциональную катастрофу, – ответил я. – Это было просто ужасно и прекрасно одновременно. Но больше я не хочу.
– Здесь еще есть несколько мест…
– Нет, хватит на сегодня.
Мы сели на выступающий над землей каменный поребрик. Я уперся локтями в колени и положил голову на руки.
– И все же я никак не пойму, как люди могли пойти на это?
– Люди и сейчас ведут войны.
– Да… Поверь, мне это известно очень хорошо. И все же неужели нет такой силы, которая бы стала больше войны? Каждую минуту, нет, даже каждую секунду, можно было спросить себя: а правильно ли убивать человека просто так? Или: а есть ли причины, по которым человек должен умереть от моей руки?
Над нами пролетела стая крикливых птиц, и до того оголилась моя душа, до того стала беззащитной, что я испугался, что взмахи их крыльев сметут меня с лица этой планеты навсегда, а я не успею дописать свою книгу, не успею сделать для мира что-нибудь ценное, чтобы стало в нем больше хорошего, чем страшного и жестокого.
– Ты смог бы убить ребенка? – спросил я.
Я медленно перевел взгляд с неба на Юн-Со. Он посмотрел на меня опасливо. Такого выражения лица у него я еще не видел и, хоть улыбающийся он мне нравился больше, я облегченно подметил новое. Есть вещи, про которые не стыдно сказать: «Я никогда и ни за что в жизни не смогу этого сделать».
– Хорошо, если бы мой вопрос вызывал такую реакцию у всех. Но это ведь не так, да?
– Может, люди, которые могут выстрелить в ребенка, не считают его ребенком?
– Считают врагом?
– Враг – очень хорошее слово, чтобы найти силы нажать на курок.
– Ну да. Достаточно заменить слова «человек» на «враг», и многое становится проще.
– Не думаю, что людям, которые убивают, на самом деле просто. Наверное, ты можешь отнять жизнь у другого только тогда, когда окончательно потерял собственную.
Мне никогда не хотелось жить во времена, когда люди убивают других таких же людей. Мне не хотелось ни воевать, ни быть сторонним наблюдателем военных действий. В детстве я думал: боролись за территорию, которая никому толком не принадлежала, а раз уж современный мир испещрен плотными границами вдоль и поперек, то войны моему будущему точно не грозят. Какая же эта был наивная и даже глупая мысль. Оказалось, что повод для чужой войны найти легче, чем смысл своей же собственной жизни.
Мы с Юн-Со сели в машину, тишина сопровождала нас. Нити разговоров запутались, но не из-за того, что было не комфортно друг другом. Скорее наоборот, было комфортно помолчать.
Вот человек – это странное единение двух миров: собственного отдельного и общего, в котором мы случайно попадаемся на пути друг другу.
Разве, когда теряешь все самое прекрасное в себе, не именно красота в другом спасает? Чем более не похож человек, тем бережнее хочется относиться к нему. Я бы ни за что не стал намеренно причинять вред. Неясно даже, сколько красоты можно было бы открыть для себя, ведь в тебе самом красоты другого, непохожего никогда не было, да и не будет. Сколько прекрасного мог бы я еще увидеть в Вере. Да, жить без нее было невыносимо, но без меня она бы, возможно, по-новому расцвела.
Мне горько было думать, что я буду жить в мире, где не будет возможности просто услышать ее голос, просто потому, что этого хочется. Но ведь так можно сказать и о любом человеке. Например, смех – он у всех красивый. Зачем же лишать этот данный каждому от природы звук шанса лететь сквозь искусственный рев бездушных объектов. С каждым ушедшим из жизни человеком в мире становится меньше смеха, мир глубже погружается в противное позвякивание, истошное дребезжание, разрозненное бряцание. Мне хотелось бы чаще слышать смех других людей, смех моей Веры, смех близких, смех Юн-Со. Хотелось бы, чтобы он никогда не затухал, хотелось бы, чтобы он был вечным. Ну почему нам дано смеяться так недолго, всего какие-нибудь лет сто, не больше, и то, если повезет?
