Kitabı oku: «Любовь перевернет страницу», sayfa 9
Все это можно было бы применить и по отношению к любви к себе. Любить себя, потому что ты просто умеешь любить или потому, что ты такой хороший… Занять одну из позиций – и дело с концом, но у меня так не получалось. Некоторые мои знакомые или просто встречные иногда даже светились этой своей любовью; я всегда смотрел на этих людей с восхищением, даже когда эта любовь переливалась через края. Уж лучше так, чем как у меня.
Передо мной забегали выжженные на солнце холмы, а дорога сузилась и завиляла.
От этого вида в душе у меня все задрожало. Потом еще не раз я всматривался в тот ускользающий к Иерусалиму путь и, кажется, отдал ему какую-то часть себя. Мне хотелось узнать, что там, за теми холмами, куда вели тонкие истоптанные тропинки, скрывающиеся за колючими кустарниками, что прятали за собой высокие камни, любовно давящие на треснувшую от сухости землю.
Потом мы снова выкатили на шоссе, а вскоре завиднелись высокие дома – мы подъезжали к городу.
Я привстал и вытянулся, чтобы лучше его увидеть, но автобус вильнул на
выделенную линию, нырнул в тоннель. Это был длинный участок дороги, а потом свет ударил по глазам. Закраснели светофоры, и мы остановились. По пешеходным переходам побежали жители города, и я вдруг очутился в месте, где, казалось, вот-вот должно было начаться представление, где все оделись нарядно. Белоснежные рубашки, черные шляпы, длинные строгие пиджаки и завитки на висках, а еще широкие платья и юбки и красочные платки на головах на фоне грохочущих трамваев, аккордов уличных пианино, каменных фасадов и кирпичиков под ногами, узнаваемых запахов – все это стянулось в простую, но волнующую мелодию, которая тронула мое неподготовленное сердце и стала по-настоящему родной. Кажется, я сказал что-то вроде «вау!», заерзал на сиденье, как ребенок, смотрящий на рожок мороженого в руках продавца, который мне вот-вот должны были вручить, но это был лишь верхний слой эмоций, которые охватили меня в тот момент.
Мой сосед крепче сжал автомат и, косо глянув на меня, улыбнулся. Наверное, я и правда выглядел по-детски неразумно, но как можно было устоять перед тем Иерусалимом.
Автобус снова нырнул в темноту и, остановившись открыл двери. Мы выпрыгнули в объятия тягучей массы – прохладный кондиционер, дующий в лицо, напрочь выбил из меня воспоминания о стоявшем повсюду нагретом до предела воздухе. К хорошему привыкаешь быстро, так уж получается. Это был крытый этаж парковки автовокзала, куда не проникал дневной свет, но желтели отсветы электрических ламп. Вместе с другими прибывшими я и девочки повалили к контрольному пункту. Мой рюкзак упал на черную ленту и обошел жужжащий сканирующий аппарат. Звуки становились все громче, за спинами проверяющих ярко светились раскрытые двери, и я посмотрел сквозь них.
Ступени вверх и вниз, по которым не спеша, но ловко мелькали ноги – я видел четкие складки на черных брюках, плотную ткань штанов цвета израильского песка, лоснящиеся колготки, цветастые кроссовки и бахрому шорт, чуть прикрывающих колени. За всем этим вдалеке виднелись вывески, отсвечивали стеклянные витрины.
– Ну что, может, по кофе? – спросила Поля, всучив мне мой рюкзак.
А Тома тронула меня за плечо и сказала:
– Ворон не считай и не отставай от нас. Не хочу искать тебя по всему Иерусалиму, если ты вдруг потеряешься.
Я остановился. Спины девочек уже смешались с толпой, а мне только предстояло ступить на тот очередной порог моей жизни. Вот так просто – взять и войти в мир, где меня еще не было. Каждый из нас приходит и уходит – иногда бесцельно, а иногда неся в своих руках трепыхающееся знамя, которое где-то очень ждут. Я чувствовал, что место, в котором я должен был оказался через каких-то пару секунд, станет значимым для меня, и хотелось верить, что и мне было что дать ему в ответ.
Я сделал пару шагов и окунулся в настоящий Иерусалим. Звуки нахлынули на меня попутной волной, сладкие ароматы выпечки соблазняли, а пестрящие цвета одежды, платков, книг и других, казалось бы, привычных предметов завораживали…
Я догнал девочек, которых заворожили столы с румяными круассанами. Рядом ломились прилавки с печеньем, пончиками, багетами… Со всех сторон их осматривали настоящие жители Израиля и ненастоящие, как я. Они хватали их руками, выбирая самые красивые, и, если экземпляр их устраивал, клали в красные бумажные пакеты.
Подобная картина в Петербурге – ну просто что-то за гранью фантастического сюжета. На лице моем заиграла улыбка, и я подумал, что попал в одно из самых лучших мест на планете! Эта мысль еще не раз посетила меня за все время моего пребывания на жаркой израильской земле, но что я мог знать об этом тогда – мудрость одаривает нас своими плодами спустя много времени после пережитых событий, и то, если повезет. Тогда я просто растворился в потоке живого, дышащего всей грудью города, что крепко схватил меня за руку с моего самого первого шага.
Мы подошли к кассе и выложили наши пухлые пакеты перед продавцом, и Поля заказала нам кофе. Она изучала иврит около двух месяцев и отважно практиковала полученные знания там, где только могла. В английском она чувствовала себя неуверенно, а на русский, хоть он и был знаком в Израиле многим, переходить не хотела. Я удивлялся ее храбрости и настойчивости – иногда она путалась, покупая вместо трех чашек кофе тридцать, иногда по несколько раз переспрашивала одну и ту же фразу, но боролась за новый свой родной язык.
Стеклянные двери разъехались в стороны, и мы вышли из здания. Это была оживленная улица Иерусалима. Всюду тянулись звуки: гулко пронесся трамвай, автоматы бились о металлические застежки ремней, пели религиозные песни, людей было много и разных, домов тоже. И все это – под опекой яркого солнца. Через дорогу зеленело высокое дерево, и мы отправились к нему. Сели на его каменное широкое ограждение, которое все использовали как скамейку.
– Мне здесь так нравится! – сказал я, шевеля раздувшимися от булок щеками.
– Предлагаю сделать эту скамейку местом нашей встречи, – отозвалась Тома. – При встрече в Иерусалиме будем ждать друг друга здесь, пить кофе, делиться тем, кто как живет.
Мысли о будущем… В последнее время они щемили грудь, но в тот момент я с легкостью увидел себя лет через десять с тем же бумажным горячим стаканом кофе в руках, на той же нагретой скамейке, увидел также и лица моих девочек, и белые рубашки пробегающих мимо. В постоянности, может быть, и нет ничего плохого, она умиротворяет, даже ласкает уставшее гнаться со всех ног сознание. Когда живешь по-настоящему, хочется, чтобы время застыло, потянулось подольше, позволило побыть таким, какой ты есть сейчас.
Я подумал о том, как нужно было бы рассказать обо всем этом Вере, но сколько бы я тогда ни кричал, она бы не услышала меня – так далеко мы были друг от друга. И все же она бы порадовалась, узнав о моем знакомстве с Иерусалимом, она бы удивилась, каким я стал.
Я старался с момента нашего с ней расставания, старался и в тот день… Проживать свою жизнь лучше – вот какая задача стояла передо мной. И пусть у меня никого никогда больше не будет рядом, я все еще могу быть частью одного города, пульсирующего тысячами других сердец. Проспекты тянули нас с девочками к старым высоким каменным воротам. Я озирался по сторонам так, будто только недавно научился смотреть, но бесполезно было всматриваться – я все-равно не мог уловить всей красоты, окружавшей меня тогда. Это был город, как многие, посреди обычного мира, но это был так же и город, отличающийся от всех других городов. Он был как человек – вроде те же руки и ноги, но второго такого не найти.
Тома остановилась у одного из сувенирных магазинов, стеллажи которого преграждали путь, и заохала:
– Какой красивый! И блестит как!
На длинном железном пруте висели тканевые браслеты, плетеные фенечки, повязки всех цветов радуги. Моя сестра вцепилась в украшение из блестящих белых бусин, и ее глаза сами стали похожи на два ореховых с зелеными вкраплениями камня.
– Мы увидим еще много таких и здесь, и в Тель-Авиве, – сказала Поля, с улыбкой смотря на Тому.
– Я хочу этот! Может, купим по одному и сразу же наденем? – она торопливо затеребила браслеты, висевшие рядом, чтобы получше рассмотреть свой. – У нас у каждого будет что-то на память об этой поездке. Я бы повесила его на ногу.
Я потянулся к ярким полосам и провел по ним пальцами. Я никогда не носил браслеты, да и вообще украшения. Но идея иметь на руке маленький кусочек города, в котором мы находились, мне понравилась.
Тома наклонилась ниже:
– Браслеты с городской пылью Иерусалима – то, что нам нужно! Святая пыль!
Затем она, наконец, высвободила свой браслет, напевая себе под нос, и тут же, опустившись на колени, застегнула его вокруг лодыжки. Поля и я мучились, прикладывая к запястьям все подряд. В конце концов, подгоняемые моей сестрой, мы определились: я взял синий, украшенный белыми фигурами дельфинов, а Поля – радужный плетеный.
Хотя это было так по-детски, мы довольные поглядывали каждый на свою покупку.
Отчего-то человеку хочется окружить себя памятными вещами. Вкладывая в них свои чувства, он цепляется за них, будто они продлевают момент, который уже давно застыл в прошлом. Прошлое – странная штука… Его или хочется забыть навсегда, или же навечно сохранить в памяти. Его хочется или исправить, или же оставить нетронутым – ведь оно делает человека таким, каков он есть. Прошлое объединяет и в тоже время объясняет, как далеко можно быть друг от друга.
Весь Иерусалим дышал прошлым. Моя сестра Тома все не могла угомониться по этому поводу. По узким мощеным улицам старого города разносился ее возбужденный голос:
– Нет, ну вы только представьте: вот здесь ходили пятки древних людей! – Она громко шаркала, а затем проводила ладонью по каменным стенам. – А вот эти вот глыбы трогали руки древних людей. Подумать только!
Вокруг царил дух старины и загадочности, подкрашенный непривычными и любопытными для меня проявлениями образа жизни иерусалимцев – он с легкостью мог бы заманить, утянуть в свой мир, но бурная реакция моей сестры не давала мне потерять связь с реальностью.
На широких плечах вешалок покачивались платья и футболки, чайники и кофейники гордо задирали носы, отражая в своих боках мой мимолетный взгляд, меня одурманивал сладкий запах благовоний и терпкий аромат специй, испытующе следили за каждым моим шагом лики начищенных икон, позвякивали четки, кипы и кепки соревновались друг с другом цветами, а крема, духи, конфеты, шоколад сливались в одну массу – я не знал, куда смотреть, казалось, еще немного и глаза не смогут больше выдерживать столько красоты непосредственной одновременно.
Свернув в арку, мы вышли на тихую улицу, где звуки наших шагов гулко впивались в стены. Тома вела нас к Стене Плача – месту, которое было известно даже мне еще задолго до того, как слово «Израиль» стало часто мелькать в наших разговорах из-за появления в нашей семье Полины.
– Я точно помню, что проход к ней где-то здесь. Ну как же так… Поменяли они, что ли, тут все? – бурчала себе под нос моя сестра.
Она всегда отлично ориентировалась на местности, а когда все же плутала, отчаянно не хотела признаваться себе в этом, расстраивалась и как ребенок обижалась на саму себя.
– Мы только что прошли указатели, может, все же вернуться и прочесть, что там? – я остановился и обернулся назад.
– Нет, – решительно и звонко заявила мне моя Тома, так что у меня даже в ушах зазвенело. – Мы почти на месте. За мной, Ян! Я уже чую этот святой дух!
Мы еще минут десять петляли по узким проходам, бросили туда-сюда, пока, наконец, как-то сами собой не вышли к пропускному пункту. Охрана у одной из главных достопримечательностей города поразила меня: серьезные лица по-серьезному одетых высоких мужчин обращались к каждому, проходящему мимо, их взгляды веяли таким холодом, что я и сам засомневался, не делал ли в тот момент что-то незаконное, неправильное. Наши рюкзаки тщательно осмотрели, без стеснения проверили и то, как мы выглядели – прикрыты ли колени, плечи. В общем нас посчитали достойными персонами, чтобы прикоснуться к одному из самых известных мест на планете, а потому пропустили, и мы вышли к той самой Стене.
Вдруг я впал в странное состояние – все звуки словно приглушили, теплый ветер заскользил под ногами, солнечные блики застучали на пожелтевших камнях, люди вокруг не проходили, а проплывали. Книги в потрепанных переплетах в руках, фотоаппараты, озаряющие вспышкой, и негромкий сдавленный шепот, доносящийся от самих высветленных стен, – это место было особенным. Там не было ничего кроме неподдельной любви; она еле заметно улыбалась даже на лицах простых туристов, иностранцев, заблудших путников, как я. Там не было ничего кроме простодушной веры, необязательно во что-то сверхъестественное или мистическое, а обычной веры в хорошее, доброе в простой человеческой жизни. Небо куполом укрывало всех собравшихся там, и я отчетливо чувствовал, как все мы были объединены им – теплым и мирным небом надо головой.
– Вот, вот по бумажке, ручка – одна на всех, – Тома всучила нам с Полиной по розовому клочку. – Пишем желание, идем прятать в Стену и ждем, когда оно исполнится. Об этом ритуале я услышал очень давно и от многих людей. Каждый рассказывающий о нем добавлял, что все написанное и спрятанное в трещинах уходящих вверх камней сбывалось. Это было удивительно: в такие вещи хотелось верить, как бы рациональность не хватала за бока. «Ну, может быть, все же есть в мире волшебство?» – спрашивал я себя, надеясь на вполне конкретный ответ. Когда перед поездкой поделился этими мыслями с Томой, глаза ее загорелись:
– Приедем и – прямиком туда! Мы столько раз были с Полей, но ни разу не воспользовались шансом. А сколько желаний уже могло бы осуществиться!
Стена передо мной разделилась на две зоны – мужскую и женскую, что было типично для Израиля. Я посмотрел вслед уходящим девочкам и, сжимая в кулаке исписанный скомканный листок, отправился ко входу для мужчин.
Белые пластмассовые стулья стояли у меня на пути. На некоторых из них сидели читающие свою книгу верующие, они раскачивались в ритме своего голоса, видя перед собой лишь образ, к которому обращались. Я прошел вперед и встал между двумя громкими израильтянами в одинаковых высоких шляпах. Один из них прислонился лбом к Стене, так что я не видел его лица.
Было неловко протягивать руку с желанием – казалось, этим движением я задевал их чувства, их веру. Имел ли я вообще право просить что-то для себя у того, кому я сам еще ничего не дал, да я ведь и толком не знал, у кого именно я просил. Я никогда не был верующим, я всегда сомневался, но сколько бы не пробегало времени, как бы я не взрослел, иногда так хотелось, чтобы кто-то все же уверенно сказал мне: «Да, что-то духовное существует, и вот – доказательства!» Наверное, было бы чуть проще жить; наверное, так думают только слабые. В хорошее верить легко, и все же сомнения отбрасывают тебя на шаг назад – а точно ли сбудется, а точно ли это может быть у тебя?
Мои пальцы уперлись в теплую гладкую поверхность. Я нашел выемку между двумя камнями, и она зарозовела. Я постоял еще немного, а затем попятился назад, как все, под мелодичный гул окружающих. Это было похоже на мелодию – на непонятном языке, но знакомую – я вроде слышал ее много раз, но, не зная слов мог только, напевать мотив.
Вернувшись на то место, где мы с девочками разошлись, я остановился, чтобы подождать их. На женской части Стены Плача все было почти таким же, как и на мужской.
Стулья, книги, голоса.
Звон монет в железном стакане забренчал по вискам. Рядом со мной сидел мужчина, протягивающий руку каждому проходящему мимо. Он заметил меня и закивал мне головой.
Я достал кошелек и нащупал несколько монет. Цифра на израильском металле не всегда соответствовала размерам самих монет, а я еще плохо ориентировался в денежных знаках.
Тогда я взял ту, что понравилась мне больше всего, и бросил ее в стакан. Мужчина что-то ответил мне на своем языке, и я, понадеявшись, что это было что-то вроде израильского «спасибо!», слегка улыбнулся. Меня уже поджидали Тома и Поля.
Решено было вернуться к улицам старого города, и мы напоследок выстроились в ряд – я, Поля, Тома, повернувшись лицом к Стене. Как скала, она нависала над нами.
– Думаете, желание и правда сбудется? – спросил я, запрокинув голову.
– Не знаю. Мне, кажется, все зависит от того, насколько ты в это веришь, – ответила Поля негромко.
Тома молчала. Я нахмурил брови: что-то в этом было странное – не услышать ответный комментарий своей сестры. Тогда я опустил голову и, чуть подавшись вперед, посмотрел на нее. На лице Томы трепыхалась вуаль задумчивости. Она ей очень шла. Ее увлажненная на жаре кожа чуть блестела, ее увеличенные зрачки подсвечивались солнечным светом, смотрели вдаль, но взгляд не упирался в Стену, а осознанно пронизывал ее насквозь, ускользая далеко вперед. Тома было по-девичьему красива в тот момент, и я подумал: «Как это я раньше никогда не замечал в ней такой красоты?».
Мне хотелось подшутить над ней, сказать что-то вроде: «Ты что, Тома, вместо записки у Стены Плача язык оставила?» или «Похоже, это и правда святое место, даже Тому усмирило!», но не смог выдавить из себя те слова. Наш привычный с Томой стиль общения показался мне тогда ужасно неуместным, ужасно холодным, ужасно ужасным.
Ведь неосторожно сказанные слова, не к месту сказанные слова, подобны острым лезвиям. На бумаге посреди тишины своей души я мог сколько угодно подбирать те слова, что и правда хотел сказать, но в обычной жизни все происходит так быстро, что перерезать тонкие нити чувств другого человека не составляет труда – вроде бы ты и не хотел говорить то, что произнес, но лезвия уже коснулись тех нитей, и этого прикосновения было достаточно, чтобы оборвать их.
Вокруг меня витало столько слов, которые бормотали себе под нос или громко произносили израильтяне, и все они были прекрасными – пусть я и не понимал их, но я мог догадаться, о чем шла речь в тех священных книгах, что сжимали руки мужчин и женщин, и даже детей. И пусть я не до конца верил тем словам, они влияли на меня, они произносились для красоты, а не для того, чтобы резать. Получается, те строчки, смысл которых был не явен для меня, имели больший вес на меня даже не верующего, чем все то, что срывается с языка каждый день. Тогда я задумался: а что дадут Томе мои слова? Быть может, если они не изменять ее к лучшему, их вообще не стоит произносить? Как писатель я должен был отчетливо осознавать ответственность за каждое написанное мною в жизни слово, я должен был отчетливо понимать, когда лучше промолчать. И молчание это должно было быть не тем, в котором я прятался долгие годы, не решаясь выйти навстречу людям.
Молчание это должно было быть священным, трепетным, жертвенным, дарующим другому свободу.
Может быть, Поля думала о том, о чем и я – она тоже молчала, она тоже поглядывала на нашу Тому, она тоже улыбалась. Тогда я сделал шаг назад, встал между девочками, положил руки им на плечи.
– Здорово, что вы будете жить тут вместе, – сказал я, поднимая глаза к небу.
– Ну не прямо тут… Мы с Полей из тех, кто предпочитает вести скромный образ жизни. Нам бы куда-нибудь на юг страны – где горы, тишина, людей поменьше… Да, Поль?
Полина кивнула в ответ.
– Не думаю, что вы проживете там долго, особенно зная тебя, Тома… Ну что ты будешь делать в тишине, а тем более там, где нет людей?!
– Буду отдыхать. Такой я человек: ни одна деталь от меня не ускользает, я все услышу, во все встряну… Все это потому, что не люблю я людей! Их слабости, недостатки, беспомощность бросается мне в глаза.
– Да нет… Думаю, это как раз потому, что ты их очень любишь.
Мы покинули Стену Плача, прогулялись по наполненным людьми улицам и отправились навстречу еще одному месту, по словам верующих, исполняющему желания, –
в иерусалимский храм Гроба Господня. Я все никак не мог запомнить это название, и как только его ни переделывал – и храм гробницы Христа, и храм святого гроба… К нему нас снова вела Тома. Она упорно отказалась следовать указателям, считая, что ее внутренние навигаторы работали куда лучше и безотказно. Я не спорил, и на их сбои не указывал, тем более, что сам я на местности вообще не ориентировался, я мог бы бродить по тем переулкам если не до следующего вечера, то до утра точно, а потому молча и терпеливо и с интересом разглядывал то, что попадалось на пути.
Кто-то из торговавших в старом Иерусалиме безделушками сразу распознавал, кто мы, и на корявом русском приглашал присмотреться к вещицам получше, а кто-то вдруг останавливал меня, хватал за рукав и на беглом иврите что-то спрашивал.
– Волосы у тебя кудрявые и, если не обращать внимания на посеребренные концы, темные. Наверное, они принимают тебя за израильтянина, – предположила Поля.
Я отпирался, говорил, что совсем не имел ничего общего с местным населением, но в душе теплело от ее слов. Это теплота пугала – где был тот самый мой патриотизм, где те чувства гордости за свою страну, которые испытывали герои моих детских книг? Тогда я словно принадлежал всему и одновременно не принадлежал ничему.
Мы оказались на небольшой площади перед самым входом в храм. На ступенях сидели туристы или местные, всех было так много, что я уже не мог отделять одних от других, все мне уже виделось деталями единого целого. С соседних улиц из-под каменных арок выходили священники, монахи. Почти не слышно они наступали на каменные ступени и направлялись в храм. Мы с девочками последовали за ними.
Ворота были широко открыты, но свет внутри был неярким. Глаза не сразу привыкли к перемене, я остановился и поморгал. Передо мной стали проявляться более четкие
границы. На коленях стояли люди, они целовали натертую до блеска плиту, прикладывали к ней руки, голову, предметы. Как сказала Тома, это было место, куда Иисуса положили, когда только сняли с креста. Я подошел ближе, присел с краю и осторожно коснулся камня. Он был холодным, и это все, что я почувствовал. Но от того, что к этой выступающей поверхности относились с таким трепетом, мне захотелось коснуться его еще раз. Все так же холодно. Было интересно: лежал ли на ней кто-то когда-нибудь или все же нет?
Мы прогуливались по храму, рассматривая стены и потолок. Запах свечей и сладковато-приторного дыма насквозь пропитывал нас. Я думал о том, что отчего-то есть люди, которые готовы отдать всю жизнь за то, что они никогда не увидят, существование чего они никогда ничем не подтвердят. Такая сильная вера… Это напомнило мне мою веру в
Веру и меня. Несмотря на все, что случилось, я все еще говорил себе, что наши души неслучайно так рано нашли друг друга, я все еще говорил себе, что я не найду никого столько же близкого и родного, даже если придется до последнего моего вздоха скитаться в одиночестве. Наверное, каждый из нас во что-то верит, и вера эта чем менее доказуема, тем сильнее.
Вокруг мраморной часовни, стоящей под самым куполом храма, вытянулась очередь.
Это была та самая кувуклия – место, где, как сказала Тома, воскрес Иисус. Место, где, как сказала Тома, должна была переломиться череда наших с ней нелепых невезений. Место, где, как сказала Тома, должна была начаться наша с ней полоса везения. Моя сестра, как и я, иногда поражала своими идеями окружающих. Поля, окружавшая нас, улыбалась, но покорно следовала за нами. Мы встали в линию, озираясь по сторонам, – правильно ли мы все делали? – никто из нас не отличался особой верой, а уже тем более религиозностью, но никому не хотелось своим незнанием обидеть тех, кто пришел туда, исходя из искренности намерений и испытываемых в душе переживаний. И все же Тома не переставала убеждать нас в том, что если место по-настоящему святое, то оно и нам поможет. А Поля снова сказала: «Думаю, такое сбывается только, если сильно верить».
Когда мы достигли входа, я пропустил сестру перед собой. Она нагнулась, чтобы не удариться о низкий полоток и продвинулась вперед, мое тело уже потянулось за ней, но служитель храма жестом указал мне подождать.
Я остановился, за мной остановилась и Поля, а Тома бросила на нас жалобный взгляд и скрылась за еще одной низкой аркой.
Служитель, контролировавший посещающих часовню, легонько постучал по ее стенам – время вышло, подошел черед следующий группы. Тома прошла мимо меня с искаженным разочарованием лицом, и удивленные мы с Полиной прошли дальше. Встав напротив высокой плиты, мы одновременно коснулись ее. В моих мыслях несколько раз промелькнуло имя Веры, припомнил я и мою невезучую сестру, родителей. Еще несколько слов, кажется, о всеобщей любви и доброте, и вот я покинул то узкое пространство.
– Что случилось? – спросил я, когда вновь увидел Тому.
– Я так надеялась, что кувуклия поможет мне перехитрить мое невезение, но даже не смогла коснуться ее!
– То есть? – спросили мы с Полей одновременно. Тома чуть ли не плакала.
– Мужчина передо мной упал на нее всей грудью, рассыпал четки, какие-то иконы, я не нашла места даже для мизинца!
Я ничего не ответил, стараясь сдержать смех. А что я мог сказать: в этом были все мы – Тома и Ян Саранговы.
В наш небольшой город Ашкелон мы вернулись уже в двенадцатом часу. Шуршание колес по трассе навеяло на меня сонливость. Но только мы вышли из автобуса, свежий ночной ветер сдул желание лечь спать.
Мы шли до нашей квартиры, вспоминая события уходящего дня. Тома все сетовала на свою неудавшуюся попытку прикоснуться с святому месту, Поля успокаивала ее обещаниями съездить еще раз и собственноручно приложить к плите ее ладонь.
Я шел рядом, запустив руки в карманы, и смотрел на дома, окна которых были затемнены. У одного такого дома тянулось к дороге растущее прямо у двери невысокое гранатное дерево. Я подошел в нему ближе, гладких гранатов можно было коснуться рукой.
Тогда я заглянул за дерево – рядом с садовыми качелями лежал брошенный баскетбольный мяч, на двери висел венок из искусственных цветов. Мне стало любопытно, что за люди жили в том доме, и захотелось узнать, что хорошего они сделали в прошлых жизнях, чтобы родиться в стране, где под окнами спели собственные гранаты. Я поднял глаза к небу – плотное синее полотно высвечивалось позолоченной луной. Это была ведь та же луна, которую видела и Вера. Мы тоже мечтали о доме с качелями и баскетбольной площадкой для детей, но не все мечты успевают сбыться. Иногда страницы переворачиваются, а последние строчки глав так и остаются недописанными. Я сжал телефон, оттягивающий карман моих брюк. Несмотря на поздний час, хотелось услышать голос.
– Если собираешься рвать, то – без нас. Там камеры под крышей, а я не хочу проблем, – крикнула мне Тома так, что ее голос, наверное, даже на космической станции был слышен.
– Я просто любуюсь, – буркнул я в ответ. – Когда это я делал что-то подобное? Можно подумать, не ты меня воспитывала!
Когда мы вошли в квартиру, нас встретили заждавшиеся собаки. Девочки наспех погуляли с ними и неожиданно быстро улеглись в кровать. Я же, окончательно потерявший признаки сна у дерева с гранатами, оделся по-спортивному.
– Пробегусь минут пятнадцать, не закрывайте дверь, – сказал я Томе и вышел из комнаты.
Напялив кроссовки, я оправил футболку и решительно открыл дверь. Но тут же решительность покинула меня, уступив место трусости – я отпрыгнул в сторону словно пружина, потому что через наш порог перешагнул таракан. Он засеменил ножками прямо в мою сторону, и я рванул от него, как ненормальный. Прыгнув чуть ли не на голову своей сестры, я истошно закричал о произошедшей встречи.
– Аэрозоль – под раковиной, просто брызни на него несколько раз, – сказала Поля, устало натягивая на себя одеяло.
«Никакого сочувствия», – жалобно подумал я и побрел обратно на кухню. Схватив под раковиной аэрозольный баллон, я прислушался: никаких признаков жизни. Но ведь он должен был быть где-то там!
Мне было жаль и его, и себя. Его – потому что мне не хотелось его убивать. А себя – потому что я просто не мог заставить себя посмотреть на него еще раз. Я не знал, что делать. В отчаянии я опустился на колени и подполз к холодильнику. Отчего-то я решил, что безопаснее ему было бы спрятаться от меня именно там. Тогда, отвернувшись, я выставил руку с убийственным газом вперед и два раза легко нажал на клапан. Сначала я подумал, что выпустил газ в свою сторону – едкий запах ударил меня по голове. Но присмотревшись, убедился, что не промазал.
– Удачно? – крикнула Поля из комнаты.
– Вроде, – ответил я, понимая, что удачей там и не пахло – в воздухе витала лишь отрава. Я вернул баллон на место, быстро распахнул дверь и смылся.
По улице разлилась тихая ночь. Подошва моей спортивной обуви громко скрипела о гравий, и я замедлил шаг. Я увидел очертания детских качелей и направился к ним. Тело мое было немногим больше тел правильно растущих детей, потому я с легкостью поместился на резиновом сиденье и, раскачивая себя ногами, достал телефон.
Прошло уже много времени с нашего с Верой последнего разговора по телефону. Она много работала, все еще была очень далека от меня, наверное, дальше чем когда бы то ни было в жизни.
Я открыл геолокацию. Телефон Веры снова послушно выдал ее местонахождение. То место мне было не знакомо – я приблизил лицо к экрану. Дом, в котором мигала точка, был жилым, на картах я посмотрел, как он выглядел. Не помню, чтобы кто-то из наших знакомых там проживал, да и время было уже не для визитов в гости.
Тогда я закусил нижнюю губу и задергал правой ногой. В памяти всплыли написанные Германом слова: «Я вернусь в Россию в июле и августе. Пробуду пару дней».
Даже в тот поздний час мой мозг сложил одно с другим. Вера была не в нашем доме, не в нашей кровати. Да, она была далеко так, как никогда еще в жизни. Меня это сильно укололо в живот, и я скорчился от боли. Глаза защипало, губы задрожали. Все те же симптомы, все так же реакция.
Я набрал номер своей жены и поднес телефон к уху. Гудки разрывали застывшую вокруг меня тишину, которую я так бережно охранял, и мне вдруг захотелось, чтобы в душе у меня тоже все вот так вот застыло, хотелось хоть пару мгновений отдохнуть, насладиться покоем и свободой от железных оков, сдавливающих тело так, чтобы снова было трудно дышать.
Гудки, гудки… Вера так и не ответила на звонок. Я позвонил еще несколько раз, а потом написал ей сообщение. Я снова плакал, молил ее не поступать так с нами – она ведь обещала взять время подумать, она ведь уверяла меня, что между нами еще ничего не было решено. Я был жалок, и припомнил того таракана, которого оставил посреди едкого удушливого запаха. Мысль о том, что моя жена была тогда с другим человеком, совсем не вспоминала обо мне, придавила меня к земле, распластывала по ее остывающей поверхности, и я уже всерьез засомневался, удастся ли мне когда-нибудь снова быть собой, смогу ли я когда-нибудь сказать, что я – счастлив. Моя широкая дорога оборвалась неожиданно, а впереди поджидал круг аккуратно выложенной дорожки, по которой теперь я должен был бесконечно бежать, но был не в силах сделать даже и шага.
