Kitabı oku: «Дневник разведчицы», sayfa 3
В 15 лет я не знала людей, и от чистой души стала делать в спорте всё, на что была способна. Лишь через пару месяцев поняла, что я – белая ворона, лишняя деталь чужой машины, ход которой налажен задолго до меня. Одноклассницы тренировались по нескольку лет, занимались в поте лица, а я, едва придя в интернат, побила все их рекорды в беге. Чужие успехи обижают людей, но разве я могла это знать?
Балтиец вряд ли скажет в лицо то, что думает. В Балтии как в Японии: нужно понимать полувзгляды, полужесты, тонкие оттенки голоса. Тебе скажут "доброе утро" и улыбнутся, но в складках губ, в еле заметном отблеске зрачка можно уловить то, что действительно хотел сказать человек. Насмешка, восхищение, презрение: всё передается языком двойного дна, который мы усваиваем с молодых ногтей. Вряд ли балтиец будет говорить тебе "нет". Он скажет: "Над вашим вопросом надо подумать", и будет думать полгода. А когда ты позвонишь, то ответит: "Если что-то проясниться, я вам перезвоню".
В спортивном интернате мне никто не сказал, что мной недоволен. Одноклассницы были вежливы и добры. Мне помогали, дотошно объясняя, как надо заправлять кровать и куда ставить зубную щетку в общей умывальной. Я же, наивный ребёнок, делала пробежки, приседания и отжимания. Помнится, кто-то сказал, что скоро соревнования в Сильвине, и там решат, кто попадет в балтийскую сборную. Попасть в сборную было заветной мечтой любой ученицы, ведь это значило аплодисменты, большие стадионы и вожделенную заграницу, таинственную и недостижимую. К этому готовили всех нас, прекрасных юных дам, которых было человек под 100. Но стать счастливицами должны были несколько избранных. Впрочем, я об этом думала мало.
Помню солнечный день и контрольный забег, к которому все готовились так, словно решался исход Третьей мировой. Посмотреть на нас приехали большие люди, спортивное начальство из столицы! Помню суетливую разминку в спортзале, доброжелательные и ободряющие взгляды одноклассниц. До выхода остается минут 10, сижу в раздевалке, но симпатичная девчушка вдруг зовет меня в коридор. Спрашивает про свою тетрадку по математике: не видела ли я её? Конечно, я не видела. А тетрадку по балтийскому языку? Я лишь пожимаю плечами.
Возвращаюсь в раздевалку и открываю свой шкафчик, чтобы взять кеды. Но их нет! Заглядываю в соседние шкафчики, ищу под лавкой, перебираю вещи в ранце. Меня прошибает холодный пот. Смотрю на девочек испуганно и жалостливо, но ничем, кроме сочувствия, мне помочь не могут. Быть может, кто-то отнёс кеды на стадион? В панике мчусь к беговой дорожке в одних белых носках. Тренер смотрит злобно: "Дарьяна! Где обувь?". Но вот ко мне бегут одноклассницы. Моих кед не нашли, зато принесли мне другие, почти по размеру. Нет предела человеческому добру. Кидаюсь на лавку и срочно их натягиваю. Времени разбираться нет, мой черёд бежать. Сосредотачиваюсь, беру низкий старт. Рядом на старте мои соперницы, недвижимые, словно кресты на кладбище. Сердце стучит, мир вокруг замирает… "Три, два, один", и я бешено мчусь по красному гарию, обгоняя девочек и чувствуя, как стопам становится тепло и влажно.
Финишная ленточка рядом, в нескольких секундах, но ноги движутся всё медленнее. Соперницы вырываются вперед, а я лишь дохрамываю до финиша и сажусь на дорожку. Пальцы и стопы странно щиплют, и я не пойму, отчего так случилось. Через футбольное поле ко мне бежит наша врач, затем срывается тренер. С трибуны стадиона наблюдает горстка людей в пиджаках. Врач и тренер щупают пульс, задают вопросы, но я не знаю, что им ответить. Тренер поднимает меня и я из последних сил, собрав волю в кулак, хромаю на скамейку. Вместе с ним расшнуровываем кеды, осторожно тянем, снимаем. Из кед сыплются битые бутылочные стекла. Я начинаю рыдать. Тренер уходит, чтобы провести очередной забег.
Дело, конечно, не в национальности, ведь люди злы по природе, а дети – тем более. Вам, наверное, интересно, чем всё кончилось? Ничем. Тренер, врач и директор сделали вид, что ничего не случилось. Неделю я пролежала на кровати, иногда ковыляя в медпункт, чтобы сняли старые тампоны и вставили новые. Зелёнка, зелёнка, зелёнка. Мне повезло, что стекла не проникли глубоко и не пришлось делать операцию. Через неделю раны болели меньше, я даже стала спать по ночам. Не было ни расследования, ни наказания виновных. Меня тихо списали со счетов.
Я стала затравленным зверьком, маленьким и сгорбленным, но внутри меня поселилась животная злость. Неоткуда было ждать ни помощи, ни защиты. И, сидя на стадионной скамейке, я всё хотела, чтобы кто-то из одноклассниц меня задел, и тогда я смогла бы её убить. Но меня не трогали, и даже наоборот, стали ещё вежливее. Через пару недель приехала бабушка и забрала меня домой. Так окончился мой спорт.
Порой мне кажется, что я до сих пор боюсь наступить на стекло. Лет до сорока шрамы не болели, но сейчас, перед дождём, они ноют, изматывая нервы. Иногда думаю: где же теперь эти прекрасные девочки из интерната? Среди балтийских спортивных звёзд я за всю жизнь не увидела ни одной из них. Помнят ли они меня? Хотят ли прощения? Стыдно ли им сейчас? Когда люди что-то делают вместе, то и вина за содеянное – общая, а значит, ничья. Думаю, что не помнят, не хотят, не стыдно.
16 сентября, воскресенье
Вчера напилась с моим Робертом, моим юным белобрысым попрыгунчиком. Дело даже до любви не дошло. Ночевала в общаге, утром пришла домой, а муж невозмутим, как Будда. Сидит и сосредоточенно копается в телефоне. Но ведь от меня до сих пор пахнет! Пускай взорвётся, обругает, оскорбит. Или хотя бы что-то спросит. Но ему всё равно, и я думаю, что равнодушие – самое изощрённое зло. Вчера опять ходил к своей молодой, обо мне не думает, и даже не пытается этого скрыть. Подлец, другого слова не найду. Не будь его мерзких измен, я была бы другой.
Впрочем, завтрак у нас вышел по-балтийски милым: ели яйца вкрутую, улыбались и делали друг другу комплименты. Идиллия! И тут Альфред прислал СМС: "Я на месте". Значит, ждёт на квартире. Не поехать нельзя, ведь лучше сгинуть, чем не выполнить приказ. "У Ляны ночевала, забыла косметичку, надо вернуться", – говорю. Муж молча улёгся на диван и включил телевизор. Вот и хорошо! Если ему всё равно, то мне тем более. Встречается он с молодой или нет – какое мне дело? Пусть оба летят в пропасть к чертям собачьим!
Взяла пару баночек пива, приехала к шефу. Альфред мрачный, взгляд у него тяжёлый. Руку положил на колено, словно плеть. На фоне оконного стекла его чёрный профиль согнут, будто переломлен. Наверное, вчера тоже пил.
– Какие новости? – спрашивает, и чувствую, что в нём бродит злость.
– В пятницу виделась с Трубачёвым, были на концерте. Но пока ничего не выяснила, – говорю тихим голосом.
– Я о другом. Как у тебя дела с мужем?
– Я-то разведусь в любой момент, но ты всё равно женат, – продолжаю со смиренной интонацией. – Или ты хочешь иметь меня в качестве тренажёра? А что, очень удобно: потрахался с женой, потрахался со мной, вернулся к жене. Но пойми, я живой человек, мне больно.
– Я же тебе говорил, что не всё сразу, – пытается отмахнуться Альфред.
Но ведь не я начала этот разговор, не я. Чувствую, злость в нём начинает отступать.
– За всю жизнь у меня не было настоящего нормального мужчины. Первый муж пропал без вести, а второй оказался бездушный, как пень. Но я лишь работала и молчала. И теперь я думаю: ради чего это всё, Альфред? Чтобы всегда быть несчастной? Конечно, я тебя понимаю, старая женщина никому не нужна. Надо мной пользоваться, как половой тряпкой, а потом вышвырнуть, чтобы не портила вид.
– Ну.... что ты, нет, – смущается Альфред. Впрочем, смущение это совсем лёгкое.
– И теперь, когда я встретила своего единственного мужчину, он играет мной, как пешкой. Но я не пешка, любимый мой. Нам нечего скрывать, я перед тобой голая душой. Давай скажем прямо, что дело не только в твоей жене.
Командир удивлённо поднимает голову:
– Ты о чём?
– В тот вечер, 15 января, ты сказал, что поехал домой к жене.
– Это почти год назад, я не помню.
– Тебе пришла СМС, и я всё поняла по твоему взгляду. Ты ждал, когда я уйду. А потом я тебе позвонила, потому что знала, что ты не с женой. И твой телефон был отключён!
– Так по работе, наверное, уехал.
В моих глазах рождается первая слезинка:
– Надо честно сказать мне, что я дура, которая верит в человеческую порядочность. Скажи это, и я пойму.
– Да я, видимо, был на совещании. Надо было позже перезвонить.
– Зачем? – обрываю с лёгким презрением. – Можешь врать другим, а я хочу честности, я её заслужила. Меня уважают в семье, моих советов слушают. А я прощаю твою ложь, потому что отдала тебе жизнь. Но теперь ты снова говоришь, что не всё сразу. А когда будет всё сразу? Когда?
Закрываю лицо руками и пытаюсь сдержать слезы. Затем, отвернувшись, иду на кухню и открываю пиво. Через минуту Альфред трогает меня за плечо. Тихо плачу, отхлёбывая из банки. Подоконники на кухне старые, деревянные, краска на них в трещинах, как географическая карта. И за что мэрия деньги берёт? Альфред молчит, над дверью тикают часы. Пора выяснить, что случилось. Сморкаюсь в салфетку и поправляю прическу: "Ну, что у тебя?"
Шеф переминается с ноги на ногу. Рассказывает, что прежний муж его супруги, глава посёлка, поставил условие: жена с двумя сыновьями должна выселиться из дома. Потому что дом записан на мужа, который платит ипотеку. А раз она там живёт с Альфредом, муж платить больше не хочет и собирается вернуть дом банку. Альфред рассказывает, что сегодня с женой вышел неприятный разговор. Она потребовала, чтобы он снял такой же дом. Правда, теперь она хочет не в посёлке, а в столице, потому что "так лучше для детей". Но арендовать в Сильвине хороший дом – зарплаты Альфреда не хватит, а свою зарплату жена тратить не собирается, потому что копит на учёбу сыновей.
Объясняю Альфреду, что причина – не жильё. Она не любит Альфреда, вот в чём соль. Она просто им пользуется! А потому есть простое решение: он честно говорит жене, что любит меня, а затем снимает квартиру и делает мне предложение. Но Альфред ни в какую: "Как я могу делать предложение замужней женщине? Да еще и жене военного, коллеги. Начни развод, тогда будет ясно". Но как я начну развод, если Альфред женат? А вдруг он не бросит жену? Препираемся долго и нудно, словно слушаем бездарную оперу, и никто не может уйти с концерта.
Этот бег по кругу невыносим, и когда начинаем разговор о работе, на душе становится легче. Что касается немца, Альфред приказал снова зайти к нему в магазин. Выполню. Говорили и по поводу Саши "Трубачёва", тут шеф мог бы меня похвалить: я, наконец, расшевелила русского. Но командир лишь указания раздаёт: "Посмотри, как он по алкоголю, по наркотикам. И пусть поревнует, надо его зацепить". Объясняет, будто первый день работаю. "Трубачёв" будет ревновать, ударит, а потом шеф сделает мне справку о сотрясении мозга. Вот и уголовное дело. Помнится, одного товарища мы так и зацепили. Потом бегал к Альфреду и стучал на своего начальника как миленький.
Прежний разговор думала забыть, но потом опять зло разобрало:
– Четырнадцатого марта, мой родной, в урне на кухне была пустая сигаретная пачка.
– Ну, человек сюда приходил.
– Человек курит тонкие сигареты?
– Большего не скажу, это секретно.
Я разнервничалась и стала собираться, а он не остановил. Чёрствый как камень, а взгляд у него будто зимнее море: неприветливый, глубокий и ледяной. И для чего меня сегодня приглашал? Разговор вышел пустой. Я ушла и хлопнула дверью, а шеф остался допивать пиво. Наверняка поедет сегодня к бабам. Может быть, к той, к которой ездил тогда, 15 января.
17 сентября, понедельник
Понедельник, в салоне выходной. Кинула Саше СМС: "Привет, как ты? Пью чёрный кофе за твоё здоровье". И едва отправила, как через секунду получила от него: "Привет, как ты?". Написали одновременно одну и ту же фразу, и это знак! Спросила, остаётся ли в силе его приглашение в гости, а он в ответ прислал свой адрес. Бойкий парень.
Дом у Саши многоэтажный, и сам он забрался аж на 10-ый этаж. Встретил у лифта, а на лестничной площадке – бронированные квартирные двери: тут живёт солидный мужчина! Но оказалось, что сашина дверь – сбоку, деревянная и старая. Я немного расстроилась. Зато обрадовал мяукающий ком белого пуха, что встретил нас в коридоре. Котика зовут Василий, мы подружились с первой секунды. Хотя весь белый, но грудка чёрная, и концы лапок тоже чёрные, будто на лапках перчаточки.
Кажется, тут не квартира, а выставка "Мы из девяностых". В коридоре на зеркало налеплены картонные бабочки, старомодные и выцветшие. Плитка в ванной симпатичная, голубенькая, но в общем – всё то же старьё. Окна, думаю, лет 30 не открывались, деревянные рамы заклеены пожелтевшей бумагой. Шкафа нет, одежда валяется в кульках по углам, как у бомжа. Посуда на кухне не мыта со времен Римской империи. Саша робко заглядывает в глаза: "Тебе, наверное, что-то не нравится?". Мне не нравится всё! "Хорошая квартирка", – говорю, а губы сами брезгливо поджимаются. Саша купил дорогой телефон, но не удосужился поставить нормальные стеклопакеты. Никакой ответственности!
Присела на диван, а он – низкий и узкий, и тоже из допотопных времён. "У тебя хоть простынь есть?" – грустно спрашиваю. Русский кинулся шарить по кулькам, а я стянула свитер и джинсы. Всё будет как обычно. Сейчас залезет сверху, задрожит в приступе звериной похоти. Будет сопеть и потеть, но никогда не спросит: "О чём ты вчера плакала? Кого ты любишь? Как тебя обрадовать?". Я устала раздеваться. Я для них для всех – доска с резиновой дырой, уж простите за откровенность.
Саша пытается растелить на диване простынь, но его движения беспорядочны и суетливы. Ладно уж, помогла, а потом легла: получи, что хочешь, и отстань. "Трубачёв" начал с массажа, но грубовато: хватает кожу щепотью, как плоскогубцами. Потом, наконец, добрался до трусиков, стянул, но тут застопорился: "Презерватива нет". Он ко встрече и не думал готовиться! В общем, сказала, что хожу к гинекологу на процедуры, а там нужны презервативы. И достала один из сумочки. Саша поверил.
Старался пару минут, а я всё думала, когда это, наконец, кончится. Но вдруг потолок вздрогнул и поплыл, вместо себя оставив чёрный радостный провал! Ляжечка затрепетала, как птичка в пригоршне. Наверное, я что-то крикнула, но в памяти лишь глухая яма, в которую мы упали оба! Помню, как потом лежали, пытаясь отдышаться, а мой телефон, запертый в сумочке на вешалке, пищал эсэмэсками. Намекнула: мол, некоторые мужчины за сильный крик бьют женщин во время любви. Но "Трубачёв", как всегда, намёка не понял. Мужики бесчувственны.
Лежим, в окнах сгущаются розовые сумерки, а вещи разбросаны на пыльном полу. Из мебели в комнате – стол с компьютером и стулом, да наш диван. Даже телевизора нет. Пусто и неуютно. И в этой берлоге мне предстоит работать! Надо будет её привести в порядок. Пол подождёт, а вот обои я бы переклеила, станет намного уютнее. Сюда пойдут светлые тона, так смотрелось бы просторнее. А посередине можно поставить журнальный столик. В коридоре нужен шкаф, однозначно. А в ванную подошла бы тумбочка, определим её в угол.
Порылась на кухне, нашла в шкафчиках симпатичные плетёные коврики для стола, типа индийских. Расстелила – получилось по-домашнему. Свечку отыскала, зажгла, стало совсем уютно. Немного секса, немного уюта – вот оно, счастье одинокого мужчины. Только об этом подумала, как позвонил Альфред. Надо было звук на телефоне отключить! Сказала Саше, что мне сестра названивает. Он отправил меня на кухню, а сам уселся в комнате за компьютер. Деловой: монитрует репортаж для американского канала. Потом расскажу Альфреду.
А сегодня опять говорили с шефом о делах сердечных. Я закрыла дверь, стояла у окошка и шептала. Объяснялись минут 30, у меня аж ухо покраснело. Альфред просил прощения: мол, ему тяжело и я должна понять. Я же пыталась втолковать, что мне ещё тяжелее, ведь он мужик, а я – слабая и совсем не молодая женщина. Инициатива должна быть за ним! Альфред утешал: дескать, мой возраст не причём, просто ему надо решить семейную проблему. Опять из пустого в порожнее.
Думала к "Трубачёву" заскочить на часик, а пробыла часа четыре. Вечер тих и нежен. Во дворе, окруженном пятиэтажками, воздух наливается тяжёлым тёмным бархатом. Осень тихо распускает над нами чёрнеющую шаль, во дворе вспыхивают окна-фонарики, где-то внизу шуршит постаревшая грустная листва. Эх… Разве нужна я Саше? Он на 6 лет моложе, ну какой ему интерес? Скоро у него день рождения, и я пообещала подарить велосипед. Посули человеку хороший подарок – и человек у тебя в кармане. Моя работа порой совсем проста.
Кот Василий с виду воспитанный и мягкотелый, но, зараза, когда мы с Сашей любовь делали, носился по комнате и драл лапами ножку стула: хулиган ещё тот! Я его полюбила, теперь возьму под опеку. Из кухонного окна виден краешек соседнего балкона. Я выключила свет, притаилась и наблюдаю. На балконе движение, там кто-то на стуле. Саша подкрался сзади, а я приложила палец к губам: "Тссс! Кажется, там кое-что сосут". Но милый отчитал меня как маленькую девочку: мол, некультурно подглядывать. Впрочем, любовь на соседнем балконе мне, наверное, показалась.
18 сентября, вторник
Проснулась в пять утра, покормила своих ненаглядных котиков. Первый – рыжий, усатый и большой. Завоеватель, не признающий правил. И очень мстительный. Это Александрас. Второй, Платон – нерешительный, беззащитный и добродушный. Александрас – бессовестный и нахальный, а Платон – чуткий романтик. Как они уживаются в одной квартире, не пойму. Наверное, их объединяет ревность: когда меня долго нет, они страшно злятся. Только Платон переживает про себя, а Александрас яростно дерёт мебель. Теперь у меня ещё и Васька, я многодетная мама.
Заварила на кухне кофе. За окном – чёрный вакуум. Когда уйду из этого мира, там, за границей нашего разума, тоже не будет ничего, кроме вечной обволакивающей темени. Для чего жила, сама не знаю. Но в бесконечной мозаике дней должна отыскаться тонкая ниточка, что тянется сквозь прожитое и куда-то устремлена. И если представить, что ниточки нет, то становится страшно. К чему я двигалась с юных дней до моего сегодня? Не заработала никаких денег, и даже квартира у нас с мужем в ипотеке.
Я познакомилась со вторым мужем, когда работала в Вяженапасе, костюмершей в театре. Арумас пришел на спектакль, стоял в очереди в гардероб, а я пробегала мимо. Высокий, в форме, все бабы на него смотрели. Выглядел огромным и стройным, как телебашня. Я молниеносно поняла, что это шанс, и даже не поняла, а ощутила странным всеведущим чувством, которого не выразить словом, но которое вернее миллиона слов. Подошла к нему и спросила, могу ли чем-нибудь помочь. Разговорились, в конце концов он пригласил на дискотеку в субботу.
Впрочем, было кому приглашать и без него. Помню нашего театрального художника, который, когда выпивал, рвался написать мой портрет, и для этого зазывал в гости. Я конечно, смеялась, но иногда ходила, ведь в искусстве любви он был неплох, чего не скажешь о его картинах. Был ещё паренек с гитарой, который ходил встречать меня с работы. Как же его звали? Ждать у театра я ему запрещала, отправляла за угол, и он покорно стоял там, согнувшись в форме вопросительного знака. Любовь с ним была не из самых приятных, от паренька несло огуречным лосьоном. Зато песни пел тонким голоском, и это было красиво.
Кто же ещё был? Надо вспомнить. Бывший милиционер, вечно хвалившийся подвигами. Начинающий бизнесмен, торговавший брелоками и трусами. Пара таксистов, женатый инженер, учитель географии, строитель из Беларуси, врач-окулист, Ян с автозаправки, директор шашлычной, студент-геодезист, моряк из Дайклепа, безработный циркач, сантехник домконторы, писатель-фантаст, агроном-мелиоратор, начальник цеха абажуров… Порой они были богаты, порой образованы, и даже нравились мне, но каждому чего-то не хватало. Наверное, надёжности и силы? Силу другого человека невозможно объяснить, её можно лишь ощутить, как энергию.
Мне каяться не в чем, я хороший человек. Если перед кем-то и виновата, то немного перед сыном. Он вечерами в одиночестве учил уроки, а по ночам всё ждал, когда скрипнет входная дверь и появится мама, чтобы обнять и поцеловать. Но ведь я была не затворницей, а всего лишь одинокой женщиной, искавшей сильное плечо. И разве не хочется в молодости ночных приключений? Разве не хочется свободы и стремительного полёта? Сын всё понимал и я уверена, что он меня простил, ведь мы любим друг друга и никогда не предадим.
Роман со вторым мужем был кратким и точным, как выстрел снайпера. Арумас тогда сказал, что его переводят в Сильвин, и я поняла, что подарок судьбы уже в руках, оставалось лишь аккуратно его распаковать. Помню, как шагали вдвоем по вечернему Вяженапасу, я держала жениха за руку. Над трубами котельных, над дальними шиферными крышами, исчезающими в сумеречных облаках, мне уже чудились огни столицы. Я представляла новую жизнь, в которой наконец будут уют, спокойствие и душевное тепло. Разве я этого не заслуживала?
Арумас казался мужественным и благородным, ведь я была с ребенком, но его это не пугало. Он и сам был разведённым: жена и дочь жили отдельно, у мамы. Свадьбу мы сыграли через четыре месяца, но будущее, увы, оказалось не тем, в которое так охотно верилось раньше. Конечно, у Арумаса была комната в общаге, и мы с сыном перешли к нему. Жить стало легче: уже не надо было снимать квартиру, оправдываясь перед хозяйкой за постоянные задержки. И всё же при этих воспоминаниях мне тяжело и больно. Сыну было 14, и прекрасным солнечным утром он спросил моего нового мужа: "Теперь я буду называть тебя папой?". А тот вдруг ответил: "Ребенок у меня уже есть. Можешь называть меня Арумасом". Так и сказал.
Мне всегда казалось, что мужчина, взявший чужого ребенка, становится ему отцом. Когда встречалась с Арумасом, даже не думала над этим вопросом, ведь была уверена, что благородный мужчина поступит благородно. Но Арумас безжалостно вернул меня на землю. Мой мужественный герой оказался обычным глупцом, да и я оказалась не умнее. Но что мне было делать? Подавать на развод? Разворачивать жизнь назад? Я промолчала и смирилась, но боль не ушла, она до сих пор во мне.
Арумас прекрасно образован, окончил военный институт, мне есть чем гордиться. Двенадцать лет назад, когда переезжали в Сильвин, считался перспективным офицером. Но его зарплаты я толком не увидела. Львиную долю денег отдавал прежней семье, находя тысячу оправданий. Конечно, он устроил меня на хорошую работу, я стала элитой, женой офицера. Но жена офицера вкалывала как лошадь и несла в семью каждый грош: нам, деревенским, работа в радость.
Однажды мы с Арумасом ездили в Вяженапас и я увидела его бывшую. Она выглядела как элитная потаскуха: безупречный бордовый маникюр, белый меховой полушубок, надменный взгляд с поволокой. Пока Арумас бегал в контору, эта напыщенная дурочка с томным видом стояла у входа, зажав сигарету своими ухоженными пальчиками. Я попробовала заговорить, и услышала снисходительное: "Так ты работаешь? А я – нет". По какой-то дурацкой логике Арумас её полностью обеспечивал, хотя говорил, что эти деньги – для дочери. Но я по-прежнему молчала: мне казалось, что я заслуживаю меньше, чем другие.
Вскоре к нам в соседний отдел устроился певец Бейрис, он тогда ещё служил. А дальше вы знаете. Бейрис – не юный беленький Роберт, и не чёрный травокур Тадеуш. Бейрис и взрослее, и глупее: он не умеет скрываться от жены. Если бы не жена Бейриса, приехавшая тогда в Сильвин и всё рассказавшая моему мужу, то муж бы не догадался. Мужа вообще не было в Сильвине: он уехал работать на побережье, наведываясь домой по выходным. Когда жена Бейриса настучала и история вскрылась, муж только посмеялся: "Ха-ха-ха, романчик". Я жёстко объяснила, что он меня бросил, уехав работать из города. Мне было одиноко и страшно, и потому он сам виноват, что я общалась с другим. Несколько недель мы спорили, но в итоге муж согласился, что виноват, и даже извинился. Попросил начальство и его перевели обратно в Сильвин.
Впрочем, на побережье у него наверняка была любовница. Однажды я приехала к нему среди недели, а его вечером в военном общежитии не было! Потом объяснял, что выпивал у друга, и в доказательство водил меня к нему. Но друг всегда прикроет и солжёт, нет ему веры. И вообще, как мужчина может жить один? Если он вдали от дома, то есть и любовница.
После истории с "романчиком" жизнь вроде бы наладилась. Сын окончил школу и поступил в пединститут. У меня появился Альфред. Так вышло, хотя я не очень хотела (расскажу в другой раз). А потом я, наконец, вычислила измену! Арумас стал задерживаться по вечерам, объясняя, что сильно занят в Министерстве обороны. Позвонит, бывало: "Нужно отчёт составить" или "у нас вечернее совещание". Но в его голосе проступали тонкие, едва уловимые нотки неуверенности и вины. Он не говорил, он блеял.
Потом муж сделался вежливым и волнительным, стал вдруг слать эсэмэски: "Во сколько будешь дома?". Какой заботливый! Мне было горько и отвратительно, ведь он писал вовсе не из любви: хотел вычислить время, чтобы увидеться со своей шлюхой и не проколоться. Но я выиграла эту схватку, вывела их на чистую воду и даже сняла видео! Расскажу вам, как будет момент.
С другой стороны, при всех изъянах мой муж не самый плохой на свете. Конечно, он предатель и лжец. Но он умеет быть прекрасным другом и умным советчиком, вот ведь загадка. Арумас лёгок на подъем и готов отправиться в путешествие сразу, без нудных обсуждений и подготовок. Мы пешком исходили добрую половину балтийских лесов. Бывает, сидим с утра, я и говорю: "Махнём в поход?". Другой станет обдумывать, мямлить, а он отвечает просто: "Давай". И мы идём.
На часах 8 утра. Альфред прислал СМС: "Сегодня в 12:30, на точке". Это значит, в нашем дворике у Синего моста. Увидимся, мой дорогой! Через 20 минут написал Саша: "Доброе утро, моя девочка!". И с ним увидимся тоже. В 11 написал его светлость Роберт: мол, хочет вечерком прогуляться в Новый город. И ему я тоже подарю радость.
19 сентября, среда
День вчера вышел неожиданный. Утром купила для сашиного котика сладостей и попросила Сашу зайти в салон, забрать: "Чем раньше, тем лучше". А русский упёрся: "Приду вечером". Но ведь на вечер был назначен мой молодой повеса, мой Роберт! Пыталась Сашу отговорить, а он стоял на своём. Роберта пришлось отменить. Саша – гадкий разлучник.
В 12:30 командир подъехал в наш дворик, стал торопить: "Почему ещё не была у немца в магазине?". Нет у меня ответа кроме стыда. Шеф сказал, что в Германии лучший автопром и я должна с немцем говорить про их машины, хвалить. Ещё нужно восхищаться их литературой и вообще всем немецким.
– Назови мне деталь машины, – говорит.
– Ну, колесо…
– Неплохо. Значит, немец будет у нас "Колесов". Теперь в нашей переписке у него такой псевдоним.
Запомнила. По Саше "Трубачёву" шеф говорит, что ребята ждут результатов. "А результатов пока ноль", – кидает Альфред невзначай, разглядывая дворники своего "Форда". Но в этой непринужденности чувствую, как вина ложится на меня свинцовым грузом. Доложила, что была у русского дома, сделали любовь. Но шефу мало: "Подари ему турпоездку на пару дней". Приказ поняла. Командир добавил, что "Трубачёв" днями сидит в "Фэйснете". Причем тут это?…
… Вечером Саша прилетел в салон радостный, расцеловал: "Прогони всех, сегодня будь со мной". Я и так с тобой, мой любимый. Показала ему цех, где работает наш директор. А Саша сделал загадочный вид: "Сегодня покажу тебе то, чего ты не видела!". Но разве есть в этих краях что-то, чегог бы я не знала? Какое приятное и надёжное чувство, врасти в свой город и шагать по нему почти вслепую.
Посмотреть на этот город зимой или осенью – пасмурная слякотная провинция, чернеющая разрытыми тротуарами. Сильвин сдали в ремонт, и кажется, сколько будет жизнь на Земле, столько эти улицы будут в рытвинах и стройках. Кривоватые троллейбусные столбы, чёрно-серая людская одежда, делающая всех нас пассажирами одной лодки. И надо всем этим – тихая скука, за которой, кажется, нет никакой надежды. Лишь пьяные туристы своими криками иногда будоражат переулки Старого города. Но там – витрина для приезжих, а настоящий Сильвин – иной.
Русский повёл через мост, в старый район, где улочки окружены домами из прошлых веков: каменными, бревенчатыми, кирпичными. По виду – тут обычный заштатный городок, а всё же здешняя провинциальность особая, сильвинская, потому что дышит большой историей. Прошли с "Трубачёвым" татарский молитвенный дом, а там пора увидеть, как за верхушками деревьев покажутся византийские купола. Только не видно: уличные фонари погашены, как в войну, и мы шагаем вдвоём сквозь темноту и шорох невидимой листвы, упавшей на асфальт. Проходим подворотни, за которыми угадываются дворы в зарослях кустов, приземистые сарайчики, скамейки, вросшие в землю: старая сильвинская жизнь, которая осталась только здесь.
Я люблю Сильвин. Звон колоколов на Кафедральной площади не дает моей душе увянуть, тревожит, будит. А река, важно и широко проплывающая под каменными мостами, шепчет о вечности, которая, притаившись, ждёт каждого из нас. А ещё этот шёпот о том, что я тут своя, и только тут. И сейчас я иду под руку с иностранцем, и мои шаги в темноту тверды и уверенны. Говорят, большие музыканты чувствуют инструмент как продолжение собственного тела, как часть себя. Сильвин – мой маэстро, а я – его живое продолжение. И этого иностранцу не понять.
Саша привёл на край просторного поля, уходящего вниз: в полутьму, освещенную сиреневым светом уличного фонаря. А внизу, у реки, протянулась аллея с ивами. На пригорке старое дерево, и на толстой ветке подвешены качели. Взлетаешь вверх, над полем, и несёшься в ночные осенние облака, за которыми потусторонняя лунная подсветка. Затем – летишь обратно вниз, потом опять разгон, и берёшь новую высоту. Саша бегал вокруг и всё уговаривал сильно не раскачиваться, а я смеялась и качалась еще сильнее, чтобы он понервничал. Затем, наконец, остановилась и мы долго и нежно целовались: я сидела на качеле, а русский стоял рядом, сжимая меня и укрывая собой.
Он был здесь, добрый и заботливый мужчина, способный в этот вечер отобрать меня у других. Я вспомнила, как в детстве, в деревне, за нашим домом тянулся участок, заросший сорняками. Там, за старым забором, стоял чуть покосившийся деревянный домик. Его доски были черны от времени, а окна выбиты, отчего дом казался слепым. Мы, три балтийских девочки, жутко его боялись, особенно по ночам. Но когда стали старше, тайком от бабушки брали лестницу, лезли сквозь пролом в заборе и взбирались на чердак.
