Kitabı oku: «Пыль», sayfa 5
– Смотри! – тот взял уголь ладонью, перекинул в другую, взял ещё и ещё, жонглируя. – Вот! Обжегся, говоришь? – Засмеялся, заикаясь. – Не понял? У того корень, кто ничего не понял. А у меня огонь, и мене холодно.
Он отбросил угли в сторону. Угли, возмущаясь зашипели во влажной траве.
Клим встал, сразу замёрз и пошёл на огни цивилизации с надеждой быть согретым.
Через полчаса он вышел к гаражному кооперативу. Белые кирпичные ячейки, беспорядочно сложенные как попало, окружали огромные, под крышу, красные ворота со створками для людей и прочей техники и мебели. У входа, как придверный коврик, налит неровно бетон. Кривые вытяжки, как поганки, хаотично торчали из дырявых стен.
Клим услышал лай. Он обернулся. На него, суча лапами и поджав хвосты, двигалась стая собак. Он остановился. Собаки, подбежав, замерли неподалёку. Клим сделал шаг. На него сразу бросилась какая-то псина с лишаем и сбитыми колтунами на спине. Клим замер, псина то же. Тогда он достал валенки из рюкзака и пошёл на стаю. Собаки зарычали, и одна из них с рёвом бросилась на Клима, но уткнулась мордой в валенок, дербаня его и пытаясь изорвать. Она вырвала трофей из рук, наступила лапой и продолжила обкусывать. Тогда Клим достал второй валенок и запустил в центр стаи. Псы наперегонки накинулись на него, отнимая один у другого с яростью. «Пора сваливать», подумал Клим, и пятясь спиной, отошёл, а затем повернулся и побежал. Оглянувшись, он увидел, как собаки, кусая распотрошённый войлок и друг друга, лаяли и извивались вокруг добычи. Клим свернул за угол.
Вырвало желтым светом грязный фонарь прямо ему в глаза. Клим ослеп на мгновение. В зрачках завиляли мошки, как под запылённым стеклом светильника, на четверть наполненного мёртвыми насекомыми. Серый мотылёк с раздавшимся брюхом ломился к ядовитой лампе. Проморгавшись, Клим осмотрелся. Несколько гаражей нараспашку источали свет и бензиновый запах.
Проходя мимо, он заглядывал внутрь: в первом – тучный мужик ковырял руками под капотом старого автомобиля, словно потрошил курицу. За следующей дверью двое в одежде, будто в неё заворачивали рыбу, дико бухали под ревущую музыку, крича в лицо друг другу. Пройдя ещё немного, Клим увидел потухший закопчённый мангал. Около него мочился парень на стену, облокотившись на неё головой. Услышав шаги Клима, он оглянулся. Лицо порезала улыбка.
– О! Вот это встреча!
Клим узнал одного из тех пятерых. И холодок, скрутив живот, осушил горло и вышел холодным потом наружу. Он хотел бежать, но заметил, что парень был настолько пьян, что не представлял никакой опасности.
– Здорово! – протянул руку он.
– Здорово, – пожал руку Клим. Рука была сырая, то ли в поту, то ли в моче. Климу стало противно. Он вытер ладонь о штаны, понюхал: вроде не моча.
– Пойдем посидим, – предложил парень. – У меня тут пиво, сосиски есть. Бухнём-пожарим.
– Да мне домой надо. Поздно уже.
– Да мы недолго. Пару кружек и по домам. Мне завтра на работу.
– Ну, если недолго, то пойдём.
Они зашли в гараж, который своим хламом напоминал модуль космической станции. В центре находилась кое-где прикрытая досками яма. Дерево съёжилось, подгнило, лопалось и делилось по структуре. Глазки от сучьев чернели на выкате. На стенах висели пузыристые, готовые треснуть плакаты с голыми моделями из девяностых. Календарь за тысяча девятьсот девяносто девятый год с жёлтым кроликом с опавшими ушами, прибитая фанера с корявыми рисунками выжиганием на тему русалок, волчих и львиных морд. На десятисантиметровых гвоздях болталась промасленная одежда, высокие кирзовые сапоги с проволочными петлями на голенище, телогрейка с повисшими пуговицами. В углу стоял распотрошённый диван с поролоновой начинкой наружу, старый стол с фигурными ножками, накрытый покрывалом, два недавно покрашенных, ещё, казалось, крепких табурета. На противоположной стороне – хромой самодельный стол во всю стену, прикрученные тиски с обожженными губками. На столе навалены инструменты, крепежи, гайки, гвозди, болты, мятая проволока различной толщины и изогнутости, разной потёртости и чумазости абразивы, банки с краской, растворителями, пустые консервные банки с пеплом и окурками, кассетный магнитофон с отломанным кассетоприёмником, запавшими кнопками, и прочий хлам. У дверей сгорбился велосипед без переднего колеса и сиденья. У входа стояли деревянные лыжи с расщепленным кончиком и бамбуковые удочки со спутанной толстой леской вокруг огромных пузатых поплавков, напоминающих осиное гнездо.
– Иван, – представился парень. – Для своих «Бобёр».
– Клим.
– Ну, Клим, сейчас сообразим.
Иван подошёл к столу и начал разгребать беспорядочную утварь. Он нашёл стопку нанизанных по горло пластиковых стаканчиков, снял нижний, протянул Климу. Достал заляпанную краской канистру литров на двадцать и разлил жидкость цвета лимонада по стаканам.
– Разливное. «Прямо с завода», —жадно произнёс он.
Клим отхлебнул. Как ни странно, пиво было не плохим, немного горьким и плотным. Он допил стакан. По пищеводу приятной прохладой, покалывая, прошёлся хмельной привкус. Иван допил у себя и разлил ещё.
– Рассказывай, – заговорил он. – Откуда будешь? чем живёшь?
– Местный я, – ответил Клим. – А живу как все, ничего интересного.
– Такая ж херня, – вздохнул Иван и после вздоха осушил стакан. – А Санька правда не знал или насвистел?
– Правда, случайно встретил.
– Ой, не говори! Нет ничего случайного. Коль встретил, значит, угодно кому-то, чтоб встретил. Ты пойми, я пару дней назад исповедаться решил. Много грехов на мне. Прихожу, значит, в храм, подхожу к батюшке, а он мне и говорит: «Вижу в душе твоей тьму, а на тебя гляжу в глаза, а там не глаза, а угли шевелятся, чёрные-чёрные, как ворон над покойником». Я ему крестик показываю, мол, верю я в бога нашего. А он мне: «Только зря ношу такую взял». Потом взялся за мой крест и на спину его развернул. «Пока говорит, так поноси, тяжело будет, терпи. А как совсем невмоготу, тогда и придёшь ко мне. Встретишь себе похожего – сторонись». И тут будто весь воздух из меня вышел. Ничего сказать не могу. А сегодня утром иду, значит, сюда, в гараж, а навстречу мужик. И несёт тот мужик на спине крест прямо с могилы, ещё земля не затвердела. Я ему и говорю: «Что же ты делаешь, упырь гнилозубый?». Гляжу, а у него взгляда нет, будто мимо мира глядит. Глаза чёрной пеленой заволокло, слюна прямо с языка свисает, розовая, как компот клубничный. Телогрейка вся в лохмотьях. Идёт, бормочет что-то своё и непонятное. Я уж подумал, кобели покусали бешеные, ан нет, пошёл за ним. И тут псы показались, на него рычат, да только как глянули, так и бросились в рассыпную, скуля и хвосты поджав. А он будто не видит никого, прёт себе дальше.
Он замолчал.
– И куда же его понесло? – спросил Клим просто, без интереса. Внутри он понимал, что Колян объявится сам, или, что более вероятно, удобрит ещё большей бессмысленностью климовы потуги к восприятию его манёвров.
– А кто его знает. Дальше пошёл: по крапиве, по ямам заболоченным, весь в порезах и репьях. Только вот что он говорил, из головы не выходит. Хотя я ни черта не понял что. Жутко сделалось. А ты говоришь случайно.
Клим вздохнул. Они помолчали ещё.
– А Александра за что вы? – Клим будто выпрашивал милостыню этим вопросом, всё было понятно и без него.
– Достал он уже всех своим нытьём. Что за человек? Ну, наломали мы с ним дров, так не хочешь, так никто больше не заставляет. А он каждому встречному, как на исповеди, всё выкладывает. Так ладно бы про себя, он про ребят треплется. Как баба плаксивая. Сколько ещё повторять, чтоб прибрал сопли и не отсвечивал. Нет, бесполезно. Недоволен, как здесь всё? Ну и кончай с собой. А он себя жалеет, а мы ему по боку. А у нас так нельзя. У нас в стране поодиночке нельзя. Поодиночке правды нет. Правда – она одна на всех. Правда слабых не любит. Смотри, например, тропа в лесу узкая, что двое не разойдутся. Для одного только. А если сойти, там обе стороны заболочены так, что промокнешь. И вот ты идёшь по тропе, и навстречу человек идёт. Что делать будешь?
– Ну, смотря кто идет? – ответил Клим.
– Да кто бы ни был.
– Ну, если старик или девушка, то уступлю.
– А я вот что тебе скажу, как бывает. Идут навстречу два человека, и оба уступают, и оба мокрые. А я никогда не уступлю. Если я сильнее, то я и должен идти. А если, как ты рассуждать, то ты мокрый всегда будешь. Ведь мы сильные мужики, не калеки, не старики, не бабы, а будто всем должны. Тут уступи, там уступи, здесь придержи, подожди. Вот и наплодили слабых. Раньше, как было: садятся все за стол и большая порция хозяину хаты. Так как ему работать и этих бездельников кормить. И если он голодный работать пойдёт, то всему дому хана будет. А сейчас как? Если ты сильный, то эту силу из тебя как жилы вытягивают эти иждивенцы. А потом удивляемся, сколько беспомощных в округе.
Он замолчал. Молчал и Клим.
– Пойдём сосиски пожарим. – вдруг оживился Иван.
– Пошли, – неохотно согласился Клим. Была уже густая ночь, и хотелось домой.
Иван встал, шатаясь, и пошёл разжигать мангал. Он полил угли какой-то смоляной смесью с керосином и поджёг. Угли весело захрустели и начали наливаться красными животами, как светляки. Запахло жженой резиной. Иван зашёл в гараж, долго искал что-то на столе, разгребая хлам. Так и не найдя нужного, он подошёл к стене, выдернул гвоздь, освобождая фанерный лист с выжженной на нём то ли галкой, то ли вороной.
– Хорошее поддувало, – усмехнулся он и двинулся к мангалу. Подходя ближе, его повело. Он, пытаясь удержать равновесие, чтоб не упасть назад, выгнулся дугою вперёд, да так и рухнул в мангал лицом и руками. Зашкворчали угли, вся конструкция повалилась на бок, а Иван в другую сторону. Падал он молча. Когда Клим подбежал к нему, тот лежал на животе лицом в пыли асфальта. Клим перевернул тело, и его отдернуло в сторону. По разбитым клочьям его анфаса, меж свежих кровяных потёков, чёрными тараканами с рубиновыми откормленными брюхами, расползалось палёное мясо. Во впалых его глазницах догорали два огонька. Когда они погасли и стали чёрными, Иван ужасно закричал. Он катался по земле, пытаясь выдрать из глаз инородные головешки, но те крепко вцепились в плоть смоляным клеем.
Клим достал телефон и вызвал скорую. Он уже не обращал внимания на вопли отемневшего парня. Зашёл в гараж и налил себе ещё пива. Потом сел на пороге и принялся ждать. Иван успокоился. Теперь он только тихонько стонал. Носом шла кровь, заливая подбородок и шею. Клим снял майку с гвоздя, смочил пивом и протёр ему лицо. Потом надел на него телогрейку, так как тот дрожал крупной дрожью. Иван руками трогал лицо, пытаясь освободиться от углей, но тремор рук уводил их непременно в сторону.
– Не трогай, врачи разберутся. Только хуже сделаешь, – отчитал Клим парня.
Подъехала скорая. Оттуда вышла знакомая Климу бригада. Дежурный посмотрел на Клима и зацокал языком во рту:
– Как же вы задолбали!
Далее он со своими коллегами молча загрузил размякшего Ивана, и машина уехала, трясясь и гремя ухабами и руинированными останками кирпичных строений, наслоений, внутренностей. Клим прикрыл дверь гаража насколько смог и зашагал домой.
«Прогулки черепах моих заканчиваются Прохоровками» по пути вспоминал он строчку известного поэта. Так и было.
Наконец он вышел в ночной город. От недосыпа сложно было сфокусировать взгляд: картинку мутно подергивало. Окружающие предметы наплывали друг на друга. Клим шёл будто по игрушечной улице с домами из папье-маше, как в мультфильме, по тротуару, подобному наждачной бумаге, с прилипшими пятнами света от близлежащих фонарей. Пошёл дождь. Дорога сморщилась потоками воды, как лоб дряхлой старухи. Никого. Через пару минут дождь прекратился. Улица заблестела, переливаясь радужными бензиновыми разводами. Остывал асфальт, выпуская испарину цвета самогона-первача. Запахло смолой. Клим вдохнул, стараясь собрать в себя побольше от этого вздоха, выдохнул. В арке старого дома мелькнуло калейдоскопом. Климу показалось, что осколки разноцветных стекляшек изрезали серый воздух.
Он остановился под сводом напротив незнакомого двора, затем двинулся во внутрь. Посередине стояла нарядная детская площадка, освещаемая сразу несколькими фонарями, которые свесили вниз свои жёлтые пуза. Клим подошёл, наступил на прорезиненную серо-изумрудную подстилку, под это павлинье разноцветие. Его замутило от сочетания красок и яркости, будто он под кислотой. Он попутно вспомнил, как в детстве закрашивал фломастерами какие-то контуры в альбоме, и эти токсичные, пахнувшие спиртом и ацетоном трубки пропитывали насквозь белёсую бумагу, выедая её структуру. Эти яркие пятна размывали чёткие контуры, изначально наброшенные, безгранично расплываясь, смешиваясь, претворяя другие цвета, чаще всего серый и чёрный. И эти лужи растекаются и капают на пол, на руки, шипя и проникая под кожу, заменяя кровь и прожигая пол.
Клим подошел ближе: две вычурных горки с шатровым завершением, песочница под куполом, скамья-качели, какие-то брусья, увенчанные жирафами. Он потрогал: всё пластик, кроме каркасов и перекладин. Показалось, что сейчас мерзкий разукрашенный клоун вытряхнет свой подол и высыпет на этот настил упругих хохочущих кукол, которые побегут играть, неестественно выкручивая ноги, сминая в руках свои разбухшие несуразные лица, визжа, как проржавелые петли качелей и ухая, словно охрипший цепной пёс на проходном дворе.
Клим отошёл и сел на скамейку. Под скамьёй спала собака. Она то и дело тяжело вздыхала, потом снова клала голову на лапы, пытаясь уснуть. Клим огляделся: слева от входа в арку на бетонном постаменте в темноте тонули четыре мусорных контейнера с выпирающим наружу содержимом. Ветер шелестел полиэтиленом, обволакивающим отходы настоящей людской жизнедеятельности. Справа он увидел перекошенную, наполовину ржавую перекладину для выбивания ковров. Он погладил пса, тот пару раз коснулся хвостом земли и успокоился. Успокоился и Клим. Он резко поднялся и вышел, как и зашёл, через округлый кирпичный коромысловый изгиб арки обратно на пустую улицу. Окна бросали на асфальт пригоршни своего домашнего уюта. Кому сколько не жалко.
Вспомнились строки:
«надписано по изгибам коромысл -
кому ползти, кому то прыгать вверх и вниз.
в моем колодце крутится ведро за волосы;
плетутся косы из улиц, и для колесниц.
и скользкий воздух, и в лёгких гололёд, и в горле кость,
или указка, иль лом за пазухой гнут скобой.
и мне пиздец, и уголь чёрный с хлебом проглочу;
моего сердца шашлычок на моём ребре попробуй.»
По пути из головы никак не уходил Колян. Что с ним? Куда он движется со своим крестом на спине? Где встанет новое пугало? Ответ не приходил в голову. Что с нами со всеми? Когда это началось? Мы же все были детьми, беззаботными, ищущими. А теперь что? Будто в паутине, в разных её углах трепыхаемся, барахтаемся, сходим с ума, бьём по её струнам, поём и воем под этот аккомпанемент в ожидании паука. Вот он скользит неслышно, а может, это и не он. А может, никакого паука и нет нигде, только свист ветра о сплетения тенёт. И эти сети морскими узлами переплетены между собой, как системы координат. И когда любая точка начинает свои спасительные колебания: трясёт все системы, которые в конце концов превратятся в плотный кокон клубка всеобщей гусеницы, которая никогда не выспится.
«все ископаемые из капкана до тюрьмы;
и куда нам? и не пасётся на тропинах,
и ударили эти выстрелы по спинам,
и проталины мои в портал и в другой мир.
а миры все поумерли, и мухи жрут их;
и на шухере с честными словами шлюхи;
чумными клювами цокают на солнце;
сломался секундомер высшей меры.».
Стало совсем тоскливо и безысходно. Клима холодило. Он потрогал лоб. Температура. «Вот этого мне сейчас и не хватало», расстроился он. «А что я хотел: мокнуть, спать на земле и в соломе.». Он увидел по пути ночной бар и зашёл. В помещении никого не было, если не считать хозяина, который в углу играл в нарды с барменом.
– Водки можно грамм триста? – спросил Клим.
Бармен нехотя встал и пошёл наливать.
– А перец есть у вас?
– На втором столике перец и соль, – нехотя ответил бармен.
Клим взял графин и стакан и сел за второй столик. Там он насыпал в стакан перец, налил водки, взболтал эту смесь и залпом выпил. Горло обожгло, будто его скоблили ёршиком для посуды. Клим сглотнул несколько раз. Когда всё улеглось, он долил водку в стакан, допил и пошёл прочь.
Когда он пришёл домой, уже расцвело. Он задёрнул шторы, разделся, лёг на кушетку, долго боролся с одеялом, наконец, укрылся потеплее. Потянуло в сон. Как назло, во дворе начались ремонтные работы. Всё гудело, грохотало, визжало, материлось. Клим сел, потом нашёл градусник, сунул подмышку. Через пять минут ртуть пробралась направо, аж до тридцати девяти градусов. Он вышел на кухню, и на него набросился бардак. Пустая грязная посуда в несколько ярусов, как годовые кольца дерева, указывала на то, что не мыли её уже вторую неделю. Как ветки, из этого ствола торчали вилки-ложки. Хлеб на столе зачерствел, обильно растрепавшийся и разбросавший крошки вокруг. Клим взял чайник, заглянул внутрь. Там было сухо, только соляная шуба накипи белела крупой на дне и по стенкам. Он вскипятил чайник, сделал чай, выпил, открыл шторы, посмотрел на ремонтные работы во дворе. Затем снова лёг, на сплошь укрывшись. Через минуту он уже проваливался в свой обычный сонный потрёпанный мешок.
Клим наблюдал, как по стене ползёт многоножка, словно в игре на старом телефоне. Её изгибает, разворачивает. Она постоянно удлиняется. Ей нельзя трогать своё тело, иначе фигура замкнётся. Клим проникся сознанием, и вот он уже управляет её движениями. Стену заволокло серым, мохнатым, копошащимся ковром с растрёпанными нитками-ножками. Касание… и она начинает пожирать саму себя. Клим просыпается.
Его опять бросает в этот морок. Он видит медленно идущего Коляна. Он одет в ту же телогрейку, на голове вместо шапки, свернувшись клубочком и прикусив себе хвост, спит серая собака из подворотни. На спине у него деревянная оконная рама с открытой форточкой, которая маятником раскачивается под частоту шагов.
– Колян, почему у тебя форточка открыта? «Тебе же холодно?» —спросил Клим.
– Мне душно, – ответил Колян. – Всё равно уже мухи налетели.
– Какие мухи?
– Вон, между рам.
Клим заглянул туда. Окно было проклеено по периметру. Между рам лежала вата пожелтевшими кристаллическими иглами. Запахло потными тряпками, нарезанными из постельного белья, и хозяйственным мылом. Слышался гул насекомых, который всё нарастал и нарастал, и нарастал.
– Сам заклеивал, каждую щель промазал, – хвастался Колян.
Он говорил дальше, но его было не разобрать из-за гула. Собака с его головы лениво повернула морду в сторону Клима и зевнула во всю пасть. Завоняло гнилыми зубами. Мухи через распахнутую форточку устремились в распахнутую пасть собаки на запах гниения. Та начала дико лязгать зубами, отгоняя мух. Насекомые сбились в стаю и, громко жужжа, покинули место.
Колян всё это время продолжал говорить:
– …а когда красить начал, их всех и закрасил. – он замолчал. Им на встречу шёл Иван Семёнович с корзинкой.
Когда они поравнялись, он спросил:
– Мужики, будете мухоморы свежие, только собранные?
– Нет, спасибо, – ответил за обоих Клим.
– Ну, как хотите, а я съем, – он надкусил шляпку и принялся жевать. – Вот на них одна надежда. Надысь бобры во двор приходили и всем петухам головы пооткусывали: вот и ходят мои петухи без голов совсем.
– А собака куда смотрела? – спросил Клим.
– А собака моя занята, круглосуточно яму роет. Как проснётся, так и роет и роет. До ночи роет и роет…
– Зачем?
– Луну будет закапывать и всё, что там сверху вниз перенесёт. Поэтому некогда собаке моей на ерунду отвлекаться. А петухи и так поживут, им голова ни к чему. Дольше спать будем.
Он пошёл дальше. Клим и Колян вышли к шоссе. Над трассой стоял туман жёлтого цвета. Это полопались фонари и уронили на трассу тепло и желчь своих ламп. Они, как пустые гильзы, бесполезно стояли и размахивали мачтами вслед уходящим насовсем автомобилям.
Неожиданно прямо перед Климом остановилась машина. Послышалась матерная ругань. Тот заглянул за стекло и увидел знакомого таксиста.
– О, местные! – обрадовался тот. – Садись прокачу.
Колян прибрал раму на крышу авто, бережно закрепил ремнями, и они сели в салон. В салоне воняло подвальной затхлостью. Источник её сидел на заднем сиденье, недовольно отвернувшись к окну – знакомый старик из землянки. Что-то было непривычно в салоне. Когда он тронулись, Клим заметил, что водитель врос в кресло туловищем, торчащим из грязного пятна на кожаной обивке. Обрубок тела в месте соединения был обшит красной бахромой, как на шторах. Опухшие ноги он прислонил к животу и, когда необходимо было нажимать на педаль, брал ногу рукой и давил что есть силы.
– Не смотри, пророс я, – пояснил таксист. – Вот из-за этого всё, – он махнул головой назад. – Порассыпал тут землю из своей землянки, а я пророс. Главное теперь не зацвести, а то всю машину раскурочит.
Старик гневно посмотрел на таксиста и опять отвернулся в окно.
– Ты там зубами не скрипи. Приедем, сам будешь меня выкапывать с сиденья и ноги на место прививать. Развёл тут огород, Мичурин. – он зло сплюнул в окно чем-то похожим на сливовую косточку.
Они подъехали к мосту. Такси остановилось.
– Приехали. Вылезай. Вроде здесь.
– Подождите, я скоро, – попросил старик.
Клим и Колян вышли. Колян отвязал раму и взвалил себе на спину. Скоро показался и старик. И они пошли вдоль реки. Собака на голове Коляна потянулась и начала лизать ему ухо. Колян только неохотно отмахивался.
Старик заговорил первым, обращаясь к Коляну:
– Молодой человек, можно просьбу?
– Смотря какую, – туманно ответил Колян.
– Отдайте мне эту раму. Я вход в землянку застеклю, а то солнца не видно.
– Забирай, я твой крест забрал, а ты бери раму. Только у неё форточка не закрывается, продует тебя.
– А я её открытой форточкой вверх положу.
Колян сбросил раму со спины. Старик подхватил её и мелкими шагами засеменил прочь. Он шёл, но так и не мог скрыться из виду. Друзья смотрели ему вслед казалось, что бесконечно.
Клима дёрнуло и повело. Он понял, что давно не спит, а пялится на оконную раму квартиры. На улице темнело, в комнате было светло. Он забыл погасить свет.
Клим оторвал глаза от рамы, померил температуру. На шкале отразилось тридцать девять и пять. Он полез в аптечку, достал аспирин, принял сразу три таблетки, не запивая, просто насухо разжевал и проглотил. Затем опять залез под одеяло. Ничего не хотелось делать, хотелось просто залипать на любой предмет. Он выбрал ночную штору.
Штора колыхалась от уличного ветра: её то надувало, то расправляло обратно, то скручивало. Наконец её плотно, будто хлопок кнута, обернуло вокруг себя, и она равномерно начала изгибаться, окончательно превратившись в небольшого удава с грязными пятнами по всей длине.
«Ну и чем тебя кормить?» – подумал Клим.
Он выбрался из-под одеяла и подошёл к окну.
«Давай я тебя выпущу?» – спросил он у змеи. Но та продолжала извиваться, насаженная мордой на зацепы карниза. Клим приставил стремянку и аккуратно снял удава с крючков.
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату зашёл их участковый. Он огляделся вокруг, помотал головой в недовольстве и направился к змию.
– А это откуда у тебя? – осведомился он.
– На карнизе висело. Нашёл, – ответил Клим. – Только не знаю, чем кормить.
– Как не знаешь? Глобус есть? А то неровно будет.
– Глобуса нет, есть атлас. – Клим поднялся и снят с полки дутую книгу – Только он годов семидесятых прошлого века.
– Пойдёт, – оживился участковый. – Наши границы скоро от нас обратно отползут, и будет как раньше. – Он схватил атлас и начал выдирать глянцевые страницы, методично и медленно. Потом так же медленно сминал их, поплёвывая на руки. Наконец, он погладил получившийся ком, как ручного зверька, подошёл к змее, одной рукой схватил её за морду, другой за хвост и притянул их друг к другу. Удав схватил хвост ртом и начал пожирать себя. Он глотал своё тело до тех пор, пока не превратился в геометрический тор. Участковый вставил бумажный утрамбованный ком в образовавшееся кольцо.
– Зачем он сожрал себя? – удивился Клим.
– Ты совсем дурачок? Лента Мидгарда – огромный змей, обвивший планету, который постоянно держит свой хвост во рту. Во время массовой битвы и гибели богов, которая называется Рагнарёк, он сразится с Тором, богом грома и молний. Тор убьёт его, но сам погибнет от яда змея. Но это там, – он показал на улицу, – а для тебя Рагнарёк уже начался. Не прозевай.
– Что-то далековато ему до того змея. Да и Тор – просто тор, фигура какая-то.
– Каков человек, такие ему и боги. Кто духом мелок, тому не боги, а куклы да игрушки. Да не парься, сейчас все измельчали. И Рагнарёк тебе индивидуальный будет, как битва пластиковых солдатиков в руках пятилетнего пацана.
На улице завыла собака.
– Фенрир, – заключил участковый и поднял вверх указательный палец. – Вот и конец твой Клим К., Фенрир должен убить Одина. Ты один?
– Да, один. А причём тут Один?
– Один – верховный бог. А с тебя хватит, что ты один.
Участковый развернулся и вышел. В окно с бешеной силой бил ветер. Дорожная пыль, песок и мухи полетели в комнату. Клим бросился к окну, чтобы закрыть, и увидел пса. Пёс внимательно посмотрел на него и зарычал.
Клим очнулся от судороги. Голова болела и, казалось, весила столько, сколько если бы была из камня. Во дворе рычала ремонтная машина, иногда скуля от напряжения на износ. На полу валялась скомканная штора и обрывки перекидного календаря за прошлый год. Он потрогал лицо – оно напомнило морду резиновой советской куклы. От пекла с него искажался кислородный раствор вокруг век. Он часто заморгал, чтобы спугнуть эту обстановку вокруг. Комната наливалась его жаром, сворачивалась в две плоскости, прижимая его к постели, как раздавленного клопа. Воздух в окно входил, как из лёгких курильщика, вращаясь, будто в циклоне, и оседая на грязный пол, а из его тела выдыхало к потолку, отравленным отработанным и болезненным ветром, горелым изнутри. Раньше Клим мог только чувствовать этот воздух, а теперь он видел его своими воспалёнными глазами, как течения в реке, как поломанные ручьи на пересечённой местности. Он запускал в ручьи выдуманные бумажные кораблики, а в этот мёртвый воздух – журавликов Садако. И были их армады и эскадрильи. Нельзя останавливаться, нельзя сдаваться никогда.
Поэтому он загружал на них то, что пока связывает его с этим миром: пуговицы на суровых нитках, таблетки от головной боли, бисер из аквариума для обмена с туземными племенами. Он бормотал во бреду разные нелепицы, которые именно сейчас начинали обретать смысл. Главное – не останавливаться, не одуматься, и если пустить их вхолостую, то комната вместе с ним свернётся газетой, которой только мух и бить.
Клим пошевелился, потрогал лоб. Пальцы рук и ног онемели и покалывали. Усилием воли он схватил телефон, пока его не покинул разум. Пластилиновыми пальцами с трудом набрал номер скорой, затем на четвереньках пополз в коридор и открыл замок. На большее сил не хватило. Он лёг у двери и потерял сознание.
– Вставай!
Послышался стук по металлу.
– Входите, – выдохнул Клим. Подняться не было сил.
– А чего это мы тут лежим, – донесся голос Иван Семёныча. Тот вошёл и встал в обзоре Клима. – Смотри, что принёс!
Он достал из пакета петушиные головы.
– Надо суп варить. Люблю я супы варить, – мечтательно проговорил Семёныч. – Только гребни надо срезать, возни с ними много. – Он прошёл на кухню, переступив через лежащего Клима, долго возился там, то открывал, то закрывал воду, тихонько матерился. Наконец, несколько раз пощелкав зажигалкой, зажёг плиту и поставил кастрюлю.
– Хороший бульончик будет! А ты знаешь, как лесные пожары тушат? Навстречу большому пожару разжигают ещё пожар. Встречный пал называется. – Он начал расставлять гребни на груди Клима. Они тут же вспыхивали и затухали, опять разгорались от горячего дыхания Клима. Стало совсем невыносимо от огня, жара, какого-то угара печного, душного. Он превращался в уголь, в красный свет светофора, во взмывающую вулканическую паль.
– А теперь ешь, тебе надо, – Семеныч начал засовывать Климу в рот петушиные гребни.
– Они же сырые, – пытался возразить Клим.
– Не боись, у тебя в животе горячей, чем в духовке, там и приготовятся, – смеялся Семёныч. Когда Клим прожевал всё, тот наклонился к самому его лицу и зашептал:
«Плавала хворь слева направо,
пламенем скорым, речкой с отравой;
вечность, и лечит огонь, и стрекочет сердечко;
вытащен корень больной из тебя этим вечером.»
Он поводил рукой у рта Клима. Тот видел, как наматывается на неё уже видимый кислород, выходящий перегар, повседневная его рвота. Потом всё это было скомкано и брошено в угол. Далее этот клубок был пнут и раздавлен, и Семёныч вышел вон.
– Будь здоров, – сказал напоследок.
Клим очнулся. Дверь была открыта настежь. Он услышал шаги в подъезде. Поднимались на его этаж. Пришлось приподняться и закрыть дверь.
«Видимо, скорая не доехала или адрес не нашла», подумал Клим. В этот момент в дверь постучали. Он, не вставая с пола открыл. На пороге стояли сотрудники скорой помощи. Всё та же знакомая бригада. Они молча переглянулись. Знакомый дежурный в ярости плюнул на стену.
– Что на этот раз? – сквозь зубы спросил он.
– На этот раз снова я, – промямлил Клим. – Ложный вызов.
Медики развернулись и нарочито громко стали спускаться по лестнице, матерясь на весь подъезд.
Клим встал, к удивлению, обнаружив в теле бодрость и аппетит. Прошёл на кухню, заглянул в холодильник. Пусто. Оглянулся. На плите стояла огромная кастрюля. Он приподнял крышку. В кастрюле находился мутный наваристый бульон, на поверхности плавал желтоватый жирок. Клим взял ложку перемешать варево. Ложка подняла на поверхность головы петухов без гребней, с равнодушными глазами и шляпки мухоморов с вытаращенными веснушками.
Он зажёг газ и разогрел бульон. Налил полную чашку и съел. На лбу выступил холодный пот, из глаз выдавило пресные слёзы. Клим присел у окна. Проникающая в кухню атмосфера приятно холодила горячий лоб и немного трепала волосы. Он вспомнил, как впервые ощутил колючее одиночество в чужом городе, без знакомых, с кастрюлей холодного борща на плите, которого лучше бы не было вовсе. Казалось, что оттуда пахнет беспробудной тоской, ничем, не излечимыми расстояниями, какими-то похоронами и поминками. И он уже целует холодный лоб ложки и ничего не хочет разогревать. Но нельзя сдаться, а тем более жалеть себя. И из одиночества можно сделать себе хорошего союзника. Русские люди не любят одиночество. Они любят застолья: пьянки, свадьбы, поминки, порой не видя различий между этими мероприятиями. А после этих застолий они любят погрустить, посмотреть с обрыва вдаль, любят исходить большие пространства, а потом непременно с кем-то поделиться нагромождениями чувств и несовершенством собственного бытия. И одиночество, если оно встречается у русских, то оно беспризорно, колюче, мучительно-смертельно. Поэтому, подружившись с ним, обмениваешь у окружающего сувенирную мелочь малых дел, пустую болтовню, поцарапанные зеркальца, пластиковые бусы с блестящей булавкой. А взамен тебе мир, как он есть. Во всю твою кривую рожу.
