Kitabı oku: «Век серебра и стали», sayfa 3

Велимир прекрасно понимал свою роль в том, что они планировали. Не сопротивлялся – знал, что любая шестеренка должна крутиться как ей подобает. До поры до времени. Разве что, вдруг непонятно почему пронеслось в голове, ему не отведено никакой иной роли…

Велимир вдохнул пьянящего весеннего воздуха – опять ощутил привкус соли на губах. Так и захмелеть недолго.

– Велимир, – вдруг позвали прямо за спиной.

Он подпрыгнул.

– Ради лучезарного Ра! Вы с Парсонсом что, сговорились?! Или одну школу оканчивали?!

Ответа не было, но Велимир всей кожей почувствовал, как Саргон за его спиной улыбнулся.

– Ты не боишься вызвать подозрения? Господин в странной маске и балахоне – очень необычное зрелище вот прямо здесь и сейчас…

– За кого ты меня держишь? Я без маски и в обычной одежде, не переживай.

– Даже из любопытства поворачиваться не буду – уж кого-кого, а тебя я видел во всех личинах.

– С каждым днем все чаще думаю, что это большое упущение с моей стороны, – хмыкнул Саргон. – А вот Парсонс меня без маски не видел, и не стоит ему. Так что я скажу и уйду, а то твой врач чересчур шустрый. Я поговорил с ним.

– С кем? У меня, знаешь ли, голова и так трещит от забот, я тут вообще-то гранд-губернаторствую…

– Не хвастайся свой занятостью, – вздохнул Саргон. – В общем, с тем анубисатом. Из утренних новостей – точнее, его-то в новостях как раз не было, но ты понял. Как всегда, газетчики упускают самое важное. Ключевое, видимо, для всех нас.

– И?

– Мы пришли к некоему соглашению…

– Саргон?

Тот промолчал, давая понять, что услышал назревающий вопрос и готов ответить.

– Скажи мне честно: зачем тебе сдалось сердце Анубиса? С ним столько хлопот! А теперь еще этот треклятый анубисат… это все для эффектности? Для красоты? Ты скажи, я ведь тогда придумаю что-нибудь другое, куда менее…

– Когда собираешься открывать двери иного порядка, нужны соответствующие ключи, – пробормотал Саргон. – Я тебе, кажется, уже говорил утром. Но обсудим всё ночью. Как обычно. Ты ведь помнишь?

– Забудешь о таком! Особенно когда ради этого приходится пить мерзкую микстуру…

– Сам выбрал такой путь. В чем не могу тебя не поддержать.

– Сэр? – удивился подошедший пару минут спустя Парсонс, протягивая Велимиру стакан. – Вы с кем-то говорили, сэр?

– О. Так, мысли вслух. Не обращай внимания.

Велимир всегда удивлялся умению Парсонса возникать из воздуха, а Саргона – в этом воздухе растворяться. Сделав глоток, он тут же с отвращением выплюнул жидкость.

– Боги, Парсонс, что это за несусветная дрянь?!

– Охлажденный чай, сэр.

– Я же просил налить мне коньяку!

– Простите, сэр, но вам нельзя, сэр. После лекарства, сэр.

Сухое смуглое лицо врача, как всегда, не выразило ни капли эмоций.

– Ладно, проехали…

Велимир поправил полы черного пиджака с золотым скарабеем на спине – и подумал, что сам напоминает в нем огромного жука. Потом снял очки, протер глаза и вновь взглянул на город, размышляя о ночной встрече.

Время шло, а он приближался к цели.

– Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит, – прошептал он.

И повторил те же сокровенные слова про себя, едва шевеля губами.

Алексас, закатав рукава рубашки, дождался омнибуса – решил добраться до собора Осириса в тесноте, да не в обиде, зато вовремя. Транспорт трясло, как в лихорадке: то ли лошади запьянели от весны, то ли кучер – понятно от чего.

Алексас мучительно думал – пытался выкинуть из мыслей образ Луки, его мерзкую улыбку, но не мог: понимал, что тот задумал очередную мерзость, оставалось только гадать какую. Алексас боялся – не за себя, конечно, за А́ну. Одним богам известно, что родится в голове Эринеева на этот раз.

Мысли окутали и затянули, как предрассветный туман. Поэтому Алексас не почувствовал, как омнибус вдруг разогнался слишком сильно. Он очнулся, лишь когда пассажиры в панике закричали, вынырнул из раздумий и выглянул в окно. Потоки воздуха хлыстали в лицо. Кони неслись по Невскому на всех парах. Кучера на месте не было.

Омнибус мотало из стороны в сторону, горожане разбегались, чтобы не оказаться под колесами. Алексас прищурился – увидел впереди маленькое пятно, оказавшееся замершим от страха мальчишкой-газетчиком.

– Боги! – верещал какой-то пассажир. – Боги, это конец! А я даже не брал с собой магический медальон!

Омнибус тряхнуло, Алексас чуть не завалился на чьи-то колени. Оглядел побелевшие, напуганные лица дам и господ, тяжело вздохнул. Ладно. Это ведь просто обстоятельства. Никуда от них не деться…

Алексас сжал медальон на мгновение, зажмурился и распахнул дверцу – пассажиры засуетились пуще прежнего. Упираясь руками в потолок, Алексас подошел к краю и резко шагнул на лесенку, держась за металлические дуги-перила. Ветер все сильнее бил в лицо.

Снова невыносимая тряска – Алексас чуть не свалился на дорогу, утратив равновесие. Лишь чудом он успел опять схватиться за перила, но теперь упирался в лесенку только одной ногой – вторая болталась. Подтянувшись на руках, Алексас занес ногу на небольшой выступ у стенки, оторвал одну руку от перил и вцепился ею в рекламный щиток на корпусе омнибуса. Повторил то же самое со второй ногой и так, шажок за шажком, добрался до козлов – закинул на них одну ногу и запрыгнул за секунду до того, как кони заржали и опять прянули чуть в сторону.

Омнибус еще раз тряхнуло. Свалившийся на козлы Алексас перво-наперво глянул вперед – оцепеневший мальчишка был уже совсем близко. Алексас нащупал вожжи, схватил их и, кое-как усевшись, натянул.

Не успел – кони взбрыкнули. Алексас полетел вперед – расставил руки, чтобы схватить мальчишку, и, ударившись о мостовую, вместе с ним скатился в сторону. Кони пронеслись еще чуть вперед, только потом затормозив. Мгновение – и было бы поздно.

Пассажиры, бледные и перепуганные, поочередно вываливались из омнибуса: кряхтели, ругались и стонали. Алексас перевернулся на спину, разомкнул руки и тяжело задышал, сверля взглядом небо. Чуть повернулся – увидел мальчишку. Тот лежал рядом и часто-часто моргал.

Голова слегка гудела. Алексас чувствовал, как саднит левый висок – наверное, ссадины и кровь. Искренне радовался, что не может ее увидеть, зато видел, как испачкалась рубашка – терракотовая, с манжетами. К одежде Алексас всегда подходил осмысленно, был, как издевательски говорил Виктор, «недоденди».

– Господин? – мальчишка пришел в себя и принялся расталкивать Алексаса. – Господин, вы живы?!

– Даже не знаю, что тебе ответить. Какой вариант больше нравится? – вздохнул Алексас, приподнимаясь на локтях.

– Господин! – завизжал мальчишка. – У вас кровь на голове! Давайте я… – Он полез в карман за платком, но Алексас остановил его.

– Не стоит. Правда, не надо. Лучше подскажи, который час.

Мальчишка замешкался, полез в другой карман, достал часы на цепочке. Долго и внимательно изучал положение стрелок, потом, щурясь и запинаясь, назвал время.

– Дай-ка посмотрю, – попросил Алексас. Мальчишка лишь показал ему циферблат. Удивительно: не ошибся, умел пользоваться часами.

Алексас опаздывал. Он вскочил на ноги, тут же отругав себя. Перед глазами потемнело, мир зашатался, но морок быстро развеялся.

– И да, – он улыбнулся сидящему мальчишке. – Верни мои часы.

Газетчик надулся, недовольно покрутил добычу в руках, но всё же подчинился.

– Будем считать, господин, что я у вас больше не в долгу! – Сияя, он тоже встал. – Откупился.

– Хитро. И правда будем так считать. Хотя…

Алексас призадумался. Посмотрел в большие глаза мальчишки, искрящиеся интересом ко всему, до чего дотянутся руки. И протянул часы назад.

– Забирай. Пригодятся.

Мальчишка ухватил их мгновенно, чуть ли не с рукой в придачу. А Алексас, отряхиваясь на бегу, понесся к куполам из изумрудного стекла.

Народу перед собором Вечного Осириса толпилось больше обычного – предпраздничная лихорадка уже накрыла город, люди носились в поисках подарков (обычно, конечно, ушебти) и не упускали возможности проскочить через соборную площадь. Тем более в этом году так рано расцвела сирень. Площадь перед храмом была засажена ею так плотно, что от запаха густых пастельных гроздьев кружилась голова.

Собор начали строить за несколько лет до открытия господина Шампольона, и тогда, конечно, ни о каких изумрудных куполах, тем более об Осирисе, речи не шло. Но когда боги Старого Египта явили себя миру, когда люди более-менее свыклись с новой реальностью, было решено не уподоблять новые храмы египетским. Каждый город сохранял привычную архитектуру, дополняя ее, экспериментируя под стать богу-покровителю. В мадридском хрустальном храме Амона-Ра стёкла и зеркала заставляли солнечный свет раскрыться золотыми бутонами, взреветь ослепительным блеском; в парижском соборе Анубиса, некогда знаменитом Нотр-Даме, черные готические шпили чуть ли не протыкали небо, а к горгульям присоединялись шакалоголовые изваяния; лондонское Вестминстерское аббатство дополнилось статуями быков-аписов в честь демиурга и вечного разума бога Пта; в Берлине, на площади перед построенным совсем недавно храмом Тота, возвышались величественные обелиски с золотыми ибисами на вершинах. Санкт-Петербург подарил своему небу огромный, будто сотканный из застывшего северного сияния изумрудный купол и два поменьше, по бокам. В остальном архитектуру старого храма сохранили – разве что разбавили рельефы иероглифами и мифологическими мотивами да колонны изваяли под стать египетским.

Алексас, слегка пошатываясь от резкого запаха сирени, дошел до входа в собор. Бросил взгляд на двух криосфинксов с бараньими головами, привезенных прямо из Карнакского храма Фив. Алексас никогда не понимал, зачем их поставили здесь, – они ведь символизировали Амона, а не Осириса, это теперь знали даже беспризорные мальчишки-газетчики. Алексас, каждый раз оказываясь рядом с этими фигурами, привычно пожимал плечами и делал вывод: понимаю, что ничего не понимаю.

Поток сильного ветра будто подтолкнул его вперед. Алексас воспринял это как призыв: поддался и чуть ли не ввалился в храм, благо у входа зеваки не толпились. То ли дело во время праздника Пасхи…

Внутри перехватывало дыхание даже у горожан, которые с этим чудом Санкт-Петербурга не просто свыклись – оно им приелось. Зеркала во все стены и на потолке, рядом с фресками, словно расширяли пространство – равно как и огромные резные колонны, все в иероглифах. Витражные окна с сюжетами смерти и воскрешения Осириса из стеклышек разного оттенка зеленого: изумрудного, мятного, салатового, молочного и лиственного… Из-за такой системы зеркал и витражей зеленоватый свет носился по собору, ни на секунду не замирая. Пробудешь тут слишком долго – начнет казаться, что все изображения, какие есть – на потолке, окнах, стенах, – движутся.

Но Алексас прекрасно знал, что самое интересное таится в подвальных помещениях. Правда, доступ туда был открыт лишь жрецам-священникам и архиепископу. Как-то Алексас спросил у епископа: почему? Получил пристальный взгляд из-под седых косматых бровей – казалось, этим ответ и ограничится. И всё же продолжение последовало: епископ объяснил, что статуя бога сама по себе излучает такое сияние или, если угодно, энергию, что прихожанам станет дурно. А уж на праздник – когда бог в буквальном смысле входит в статую – эффект подобен взрыву пороховой бомбы, рвущей не плоть, а души. В древности, добавил епископ, статую помещали вглубь храма, в крытые помещения, до которых так просто не добраться, – где и прихожанам будет безопасно, и бог не окажется запятнан человеческим грехом. В соборе Осириса, учитывая проектировку, подход адаптировали.

Алексас даже успел до начала службы. Встал рядом с одной из колонн, закрыл глаза – и уже начал различать легкий, расслабляющий шум подземных вод…

– Ну вот и попался!

Алексас испуганно отшатнулся в сторону, споткнулся и завалился. Прихожане косо посмотрели на него, священники – те немногие, что были рядом, – недовольно цокнули.

Встав, Алексас отряхнулся, обернулся – и увидел, что стоял спиной к зеркалу. Очень опрометчиво с его стороны. Кто-то обхватил его шею руками.

– Когда тебе уже надоест? – улыбнулся он.

– Никогда, – призналась девушка, расцепив руки и оказавшись уже перед Алексасом. Заметила его ссадины, запёкшуюся кровь на виске. – Что с тобой стряслось?!

– Да так, – пожал плечами он. – Геройствовал.

– Ты ведь терпеть этого не можешь! – она хитро прищурилась. – Даже ради меня…

– Все ты знаешь, – снова улыбнулся он. – Но боги не оставляют выбора, когда пьяный извозчик вдруг сваливается с омнибуса, а кони выходят из себя.

Когда дело доходило до встреч с Аной, Алексас не хотел опаздывать – никогда и никуда. На самом-то деле никакой не Аной, а Аней, но она почему-то всегда просила звать ее именно Аной, и никак не Анной; говорила, что еще с детства, в те времена, когда была живой, любила змей, считала, что нет в мире слова красивее, чем «анаконда». Собственно, Ана и потом прекрасно жила, а вот сейчас… тоже жила, но с одним маленьким нюансом.

Ана умерла. Почти что.

Перед Алексасом стоял не призрак и не оживший мертвец. Это всё байки для детей – чтобы не таскались ночью по улицам, не мешали взрослым заключать сомнительные сделки и принимать не менее сомнительные решения. И Алексас, и врачи, и жрецы-священники, и сама Ана сошлись на том, что ее вполне себе – в некотором, очень условном роде – можно называть демонессой. Другого слова просто не нашлось, пришлось обращаться к древним фолиантам; хотя, как много раз шутил Алексас, Ана совсем не походила на средневековых суккубов, разве только была столь же прельстительно-очаровательна.

Она действительно умерла, притом самым недраматичным образом – попала под телегу. Кто знает, что было бы, не случись чудо – настоящее, а не из разряда тех, которые навязывают приставучие оракулы на рынках и ярмарках. Сам Осирис – по крайней мере, таким он явился, – воскресил Ану: в один миг собрал все ее ка ¹⁴, теневых двойников, заключенных в воспоминаниях, отражениях и даже произнесенных словах. И ка ее, словно кусочки разбитого кривого зеркала, вновь стали Аной – из плоти и крови, но в то же время окутанной зеленоватым сиянием, даже с призрачными крылышками летучей мыши за спиной, а иногда и хвостом – так Ана баловалась, когда была в на-строении. Теперь она могла шагать сквозь мир отражений, воспоминаний и, как говорили, духов, или самих ка, существующих меж реальностями людей и богов. Использовала зеркала как двери. Она – овеществленное ка. Наверное, поэтому, как она шутила, ей позволили стать первой девушкой-жрицей. Вот так, говорила Ана, чтобы женщине добиться чего-то в этом мире, сначала нужно умереть. Дальше – как пойдет.

От Аны пахло крепким зеленым чаем с жасмином, тимьяном, легкими нотками мелиссы и лемонграсса. Когда она злилась, запах, такой неестественно сильный, будто обращался черным кофе с острым красным перцем – напитком, любимым в кофейнях Санкт-Петербурга. А волосы ее… они сияли лазуритом и изумрудами, будто переплетаясь с далеким северным сиянием и одновременно с волнами теплого моря, покачивающимися на легком ветру; волосы крали солнечный свет, чтобы даже осенью радовать буйством ожившего весеннего дыхания: манящего, как ожидание первого поцелуя, игристого, как ананасы в шампанском.

Алексас, как всегда, засмотрелся. Сам не поняв когда, схватился за свой золотой кулон и стал крутить в руках.

– Неужели решил изгонять меня, как злого духа? – рассмеялась Ана, но тут же посерьезнела. – Алексас, что-то случилось? Помимо омнибуса.

– А? А, нет, все в порядке, – пробормотал он, пряча кулон.

Все, конечно, было далеко не в порядке. Алексас всегда поражался, как Ана вот так, с первого взгляда, угадывает его настроение; читает его, Алексаса, как открытую книгу, только шрифт до конца разобрать не может. Откуда в ней это? То ли фокусы, условно говоря, сущностей иного порядка, то ли обычная женская проницательность. Алексас не то что говорить – думать не собирался о том, что сейчас с ним не так: хуже момент трудно найти.

– Я все равно тебе не верю, ну да ладно, как хочешь. – Ана потянула его за рукав, порхнув туманно-призрачными зеленоватыми крылышками. Исчезли они так же быстро, как появились. – Пойдем, самое интересное внизу. Заодно отмоем тебя от крови.

Они спустились по каменной винтовой лестнице, ступени которой оставляли желать лучшего – большие, старые, потертые временем, они то и дело слегка крошились под ногами. Чем ниже Алексас и Ана спускались, тем холоднее становилось. Лестница уходила глубоко в подземные залы. Вода журчала все отчетливее.

Внизу взгляд Алексаса – ожидаемо – уперся в статую восседавшего на троне Осириса: огромную, раскрашенную, прямо в центре как всего зала, так и небольшого квадратного прудика, опоясывающего ее. С каждой из четырех сторон к прудику подходили трубы, кончавшиеся золотистыми краниками. Так сюда попадала святая – подземная – вода, отсюда жрецы с архиепископом выносили ее прихожанам во время Пасхи.

Иногда Алексас думал: забавно, конечно, что люди вот так взяли и сохранили христианский праздник, просто придав ему новую форму и новое же значение. Природа как обновлялась, так и обновляется, только воскресает теперь Осирис. С одной стороны, сплошная путаница, с другой же – весьма здравое решение, принятое в рамках логики. Извращенной, но логики. Хотя, если подумать, вполне ведь логично, что миф о воскрешении Осириса заменил былой миф о другом воскрешении… раз оказался правдой. А уж сверять даты, сопоставляя календари, учитывая нюансы быта, летописей… слишком сложно. Вот и получился коллаж – так людям проще. Как минимум привыкнуть.

Пока они шли к статуе, Алексас несколько раз скользнул взглядом по своему отражению – зеркала преследовали даже тут. Не в том же количестве, что наверху, но все равно в достаточном для пугающих и очаровывающих оптических иллюзий.

– По-моему, я уже давно должен был иссохнуть от божественного сияния этой статуи, – невзначай напомнил Ане Алексас.

Ана рассмеялась и, подойдя к зеркалу, растаяла. Прыгнула из одного в другое, будто шальное отражение, и вернулась на место.

– Ты же прекрасно знаешь: это выдумка, чтобы сюда лишний раз нос не совали. Тут нет ничего такого, что могло бы навредить. По крайней мере, пока Осирис не вошел в статую. Не уверена, что богам бы понравилось вечно жить внутри каменных истуканов. Даже в компании старого епископа.

Ана кивнула в сторону седого старика – высокого и худого, с глазами цвета малахита, в белой робе и головном уборе, похожем на корону атеф самого Осириса. Архиепископ стоял около статуи, склонив голову, и даже отсюда казалось, что он выглядит… недовольным. Слишком недовольным перед Пасхой.

– Именно поэтому статуя в таком виде никуда не годится! – раздался вдруг чужой голос у Алексаса за спиной. – Ее бы чуть переделать, пара штук сюда, пара туда – и вытащить на свет божий, уж простите мой каламбур.

Ана с Алексасом обернулись. Сначала они даже толком не разглядели говорившего, просто увидели его одежду. В собор тот явился во фраке брусничного цвета с искрой, да к тому же с пышными манжетами-гармошками. Такой человек – последний, кого ожидаешь увидеть в святая святых. Незнакомец будто сбежал с донских просторов, притом явно был там казачьим атаманом, не меньше. Плотный, крепкий, но низенький, с чудаковатой стрижкой – на манер облагороженного для светских мероприятий чуба – и рыжими, с легкой проседью у корней волосами. Того же цвета бакенбарды напоминали выцветшие языки пламени.

– Простите? – Незнакомец нахмурил брови. Две пары глаз разглядывали его слишком долго. – А, ну да, я ж не представился…

– Простите, – вздохнул уже старый епископ, обернувшись. – Это господин Якуб, он из мастеров, приближенных к Его Императорскому Величеству, да будет он жив, здоров и могуч!

– Ага, спасибо, именно это я и собирался сказать, – фыркнул незнакомец. – Очень помогли.

– Прошу прощения, – первой не выдержала Ана. – А вы-то что тут делаете?

Якуб промолчал. Сложив руки за спиной, медленно подошел и изучил ее, будто картину в галерее:

– М-м-м… ни кожи ни рожи, да. Зато фигурка есть, внешность необычная…

Ана замерла, открыв рот. Алексас среагировал быстрее.

– Я бы попросил… – этой фразы обычно хватало, потому что собеседник, привлеченный нарочито пониженным и раздраженным голосом Алексаса, тут же обращал внимание на его руки. Дальнейший разговор оказывался нецелесообразным.

Якуб повел себя иначе: так же внимательно изучил Алексаса, не убирая рук из-за спины.

– Ха! Ну я вообще-то говорил не про милую даму, а про церковь наших богов в целом… и собор Осириса в частности. Понимаете ли, наш достопочтеннейший епископ совсем не объяснил, чем конкретно я занимаюсь при дворе. Так вот, мое дело – визуальный образ. Властвующей четы, армии, Зимнего дворца, города… чего придется. Годы у французских мастеров, между прочим! А теперь мне доверили декорировать сам собор – по указанию, конечно, Его Императорского Величества, да будет он жив, здоров и могуч! – Якуб наконец убрал руки из-за спины и ткнул пальцем вверх. – А то, понимаете, прошло уже двадцать лет, а мы всё никак не возьмемся за ум. За границей они знаете что давно придумали? Рассказать трудно! Да и посудите сами: вот бедные анубисаты, которых никто не любит. Чего им не хватает? Правильно, эффектного об-раза! Подходи они к этому вопросу чуть серьезнее…

– Но я все равно попрошу вас за языком-то следить, – шепнул Алексас так, чтобы Ана не услышала. Хотя он знал – бесполезно. Ана, пребывая в состоянии овеществленного ка, шепоты, шорохи и вздохи различала с завидной точностью – будто шептали, шуршали и вздыхали лично ей на ухо.

– Ой ну ладно вам, подумаешь, ляпнул сдуру, не подумав. – Якуб развел руками, снова убрал их за спину, а потом обратился к Ане: – А нам с вами еще предстоит поработать! И, кстати, с вами, ваше первосвященство, тоже!

Епископ вздохнул, громко и смачно – так, чтобы его услышали. Видимо, надеялся, что Якуб поймет намек.

Ана, в этот раз обойдясь без прыжков по зеркалам, отвела Алексаса в сторону.

– Если честно, я хотела поговорить, – шепнула она. – Знаешь, в последнее время очень много прыгала по зеркалам… Так что слышала разговоры. Похоже, даже те, которые не должна была слышать. Которые вообще не должны быть услышаны. Ты понимаешь?

– И да и нет. Боги, ты во что-то ввязалась?!

– О, ты бы узнал об этом первым, – улыбка заиграла на ее лице первыми лучами степного рассвета. – Пока не ввязалась. Но я скажу тебе так: эти разговоры… они не к добру. Люди видят странного человека в маске – не поверишь, но в отражениях. Что-то назревает, явно недоброе. И грозит это не только нам.

– В смысле?

– Богов это тоже коснется. Мне кажется…

О нет, ну вот зачем они опять подняли эту тему… Рука невольно потянулась к медальону, но в этот раз Алексас сдержался.

– Я думаю… – Ана покосилась на Якуба, с хозяйским видом расхаживающего вокруг статуи Осириса. – Не при посторонних. Не хочу, чтобы это услышал епископ. Уж тем более этот Якуб. Он вообще меня настораживает. Как подумаю, во что он одевает людей…

«И почему все сегодня говорят о богах, – подумал Алексас. – Именно тогда, когда мне уже слышать о них надоело». Вслух же сказал:

– Сложно найти того, кого он не настораживает. Почему ты так уверена насчет того, что слышала? И уверена ли вообще?

Ана помолчала.

– Нет, не уверена. По крайней мере до конца. Мне нужно послушать еще, я знаю где – и уж тем более как. Некоторые голоса казались такими знакомыми…

– Почему ты не можешь жить спокойно, а?

Ана рассмеялась.

– Такая уж я! Поверь, ты бы тоже полез в это дело. Тем более если бы был обязан им – богам – жизнью.

– А я обязан им тобой. Если, конечно, действительно им. И если вообще обязан… Но я правда тебя прошу: ради всех богов, аккуратно. Заглянешь ко мне… как освободишься? Прямо через зеркало, если хочешь.

– Ой, ну ты же знаешь, что тогда я тебя обязательно напугаю! Не удержусь.

– Я был бы рад, даже если бы ты решила-таки съесть мое сердце, – он чмокнул ее в щеку. Целовать новую Ану было все равно что касаться губами тумана, застелившего речушку у маленькой деревни, где только-только покосили высокую траву и собрали зверобой. – Было бы очень кстати. Завтра утром я еду… к тетушке.

– Боги, – вздохнула Ана. – Тогда скорее она сожрет мое сердце. И потроха заодно.

– Ну, она ведь не кровожадная! Так, слегка сумасшедшая. Делов-то.

– Специально для меня она станет похлеще любого людоеда. Персонально. Марко Поло с его половцами такого и не снилось.

– Да уж, – пожал плечами Алексас. – Что правда, то правда.

Говоря коротко, старая графиня недолюбливала Ану даже при жизни, а уж теперь, в ее новом состоянии, – подавно. Впрочем, это не только укороченная характеристика их отношений, но и смягченная. Даже слишком.

Алистер Фалаков не запоминал названий кабаков, в которых скрашивал вечера, – не хотел забивать голову бесполезным. Так и сегодня он сидел в шумном злачном местечке Санкт-Петербурга, слушая пьяные крики и вдыхая запахи перебродившего пива. Здесь собирались все: от городских оборванцев до сливок общества, решивших оживить поток привычной жизни.

Алистер никогда не пьянел – пил ровно столько, чтобы сохранить ясность рассудка. И пусть свет газовых ламп начинал бегать шальными размытыми огоньками, а посторонние голоса казались громче, чем на самом деле. Главное – мысли оставались стройными. Можно было обдумывать дальнейшие шаги…

В этот вечер ему не хотелось даже думать.

Обычно Алистер сидел за столиком один – никто не решался подсесть к анубисату. Он давно сделал вывод, что причина тому – страх неизведанного; даже сам до конца не понимал, как работает магия Анубиса.

В этот вечер все пошло не так.

За стол уселись двое захмелевших мужиков – широкоплечий и худой, скрюченный. До поры до времени Алистер не обращал внимания на них, а они – на него. Двое только горланили, бурно доказывая что-то друг дружке и размахивая руками.

– Я вот и говорю, – кричал широкоплечий, – что, по моей вере, все работает очень просто. Ешь, пей, гуляй, наслаждайся жизнью во всём – а потом прибарахлись парой амулетов, и все дела! Вечная жизнь, полная еще больших наслаждений, в твоем кармане. Что, зря, что ли, мертвецов стали в зеркалах видеть? Раньше наши девки гадали-гадали по праздникам, да только от волнения в обморок сваливались. А теперь – во как! Послушай меня, раз уж попы придумали эти амулеты, значит, сами на руку нечисты. Им можно, а нам нет? Вот тебе и вся вера: ниточки-то гнилые, а шить удобно!

– Боги! – заверещал скрюченный. – Как ты можешь так богохульствовать! Ты же понимаешь, что, когда с тебя спросят на том свете…

– О-о-о, да ты совсем твердолобый! Я тебе только что объяснял: ничего они не спросят. Хотя давай нам растолкует наш друг анубисат, а? Они, говорят, в этом разбираются лучше всех. Самые правильные, да?

Широкоплечий толкнул Алистера. Тот не отреагировал.

– Молчишь? С твоей-то верой всё, как и говорят, не в порядке?

– Слушай, может, не надо… – занервничал скрюченный.

– С моей верой всё в порядке, – сдался Алистер, покрутив в руках пустую кружку. Намеренно засучил рукава, чтобы собеседники видели набухшие вены. – Вы когда-нибудь думали, как человек ощущает себя на грани?

– Да ясно как! – снова толкнул его широкоплечий. – Берёт и шагает в лучший мир, и плоть его обрастает золотом…

– Не нравится мне это… – опять попытался вмешаться его приятель.

– Значит, вы никогда не были между здесь и там, – холодно улыбнулся Алистер.

– С чего бы мне!..

– А я расскажу, каково там – когда набухают вены и мы чувствуем всю эту боль, облегчая вам, так желающим обрести вечное блаженство, путь. Только темнота и страдания, чтобы потом, конечно, наслаждаться вечностью. За чужой счет, да? – Алистер отставил кружку, усмехнулся. Задрал рукава, показывая вены, и хрустнул костяшками пальцев. – За счет всеми правдами и неправдами подчистую выжатой жизни? Вы доите ее, не зная меры, и даже не платите цену за переход – ее берем на себя мы. Сгорбленный мир склоняет голову ради всей этой глупости. И кто вообще придумал столько смерти?..

– Слушай, если ты решил почитать мне лекцию, то давай я тебе наглядно покажу, как паршиво к ним отношусь…

Договорить широкоплечий не успел – Алистер резко повалил его лицом на стол, так, что дерево, казалось, хрустнуло. Худой дружок вскрикнул. Алистер схватил широкоплечего за шиворот, поднял голову и прошептал на ухо:

– Специально для тебя я покажу, что такое правильная вера. И каково там – между жизнью и смертью – по-настоящему. А вот твоего друга эта участь минует. Сам решай, получишь ты проклятье или благословение.

Широкоплечий пробормотал что-то – и Алистер снова ударил его лицом о стол. Отпустил, схватил со стола кривой проржавевший нож и, даже не дав второму мужчине вскрикнуть, всадил тому в горло. Схватил его свободной рукой, зажмурился – вены надулись, налились фиолетовым, пока скрюченный не перестал дышать.

– Кретин, – проскрежетал широкоплечий. – Да вы все кретины, как и говорят!

– Нет, – вздохнул Алистер, выкинув нож, – кретины – это вы.

Он кинул на стол деньги за напитки. Никто в кабаке даже не пошевелился: навидались смертей, а уж пьяных драк – и подавно.

Алистер вышел через черный ход, мимо целующихся оборванцев. И прежде чем полной грудью вдохнуть прохладный ночной воздух Санкт-Петербурга, поджег фитиль маленькой пороховой бомбочки.

Звёзды коснулись сиянием его макушки.

Кабак за спиной взревел оглушительным пламенем.

Когда детей с пеленок приучают к порядку, то даже много лет спустя, уже на работе, вдалеке от чутких глаз родственников, их столы – иллюстрация победы над хаосом. Своего рода космология Древней Греции, воплощенная в стопках бумаг, кучках карандашей, линеек, штампов, чернильниц и прочей ерунды.

Виктора с детства приучали… к удобству. В том смысле, что все, что бы он ни делал, должно в первую очередь быть удобно ему. А то потом получится как с модными ботинками: ноги натирают до крови, размера нужного не оказалось, да и модель в целом так себе, зато в полной мере говорят о человеке, щеголяющем в высшем свете. Виктор принцип удобства не забыл и с появлением седины в усах. Так что его кабинет в здании жандармерии приобретал очертания барахолки – похуже, чем у героев одного изданного давеча романа: ящики и ящички, коробки и коробочки, сундуки и сундучки соседствовали здесь с пыльными, рваными томиками книг, сувенирами, немытыми чашками, пустыми чернильницами, женскими чулками, заложенными за зеркало, и далее, и далее – перечислять замучаешься.

Виктор сидел за столом, изучая стопку бумаг. Краем глаза поглядывал на открытый роман – очередной детективно-приключенческий фолиант, запятнанный кофейными и чернильными кляксами. Никто давно не удивлялся, что в разгар рабочего дня Виктора запросто можно застать с книгой в руках. Ноги он в такие минуты всегда закидывал на стол.