Kitabı oku: «Век серебра и стали», sayfa 4

Сейчас Виктор ужасно хотел читать. Вместо этого разбирался с отчетами по двум последним взрывам. Подслащивал жизнь только кофе – без добавок, но и так сойдет.

Излишнее рвение в службе Виктор никогда не поощрял. Особенно у молодых. И ладно, если бы работа их была интересной… В случае полицейских-жандармов – тут Виктор мысленно вздыхал от нелепицы – работа выжигала душу, превращая ее узор из пестрого, сверкающего оттенками и полутонами дорогого масла, в черно-серый, чернильный, дешевый и вообще намалеванный тем, что оказалось под рукой.

Излишнее рвение убивало, да. Не физически – морально. Но сейчас…

Сейчас Виктор видел в происходящем захватывающий авантюрный сюжет, частью которого может оказаться он сам. Не центральным героем – так, второстепенным. Большего и не просил. Хотя…

Хотя, если я сейчас не возьмусь за это дело, его просто заметут под ковер.

И начальство можно понять: искать связь там, где она спрятана под тоннами льда, дело неблагодарное. Начальство-то пуще его знает правду о проклятом излишнем рвении. Да только вот в голове Виктора уже обрисовался угловатый айсберг, макушкой которого стали произошедшие события. А поскольку Виктор читал не только беллетристику, но и умные книги, еще чаще – приложения к журналам, то знал, что макушка айсберга – лишь малая его часть. Остальное скрыто под водой. Оно куда страшнее и опаснее.

Виктору хотелось сюжета, азарта, красок. Он улыбался – в его случае не во весь рот, а во все усы, которые поднимались вместе с уголками губ.

Виктор нашел зацепку – анубисата.

Они всегда доставляли городу слишком много проблем… Впрочем, нет, не одному городу. Даже в Париже, там, где во имя бога мумификации возвели – точнее, переделали – целый храм, к непорочным служителям Анубиса относились с подозрением. Жрецы церкви отрекались от них, мнили неправильными служителями бога. Анубисаты же говорили то же самое, но наоборот – мол, нет, это мы настоящие. Впрочем, обыденный расклад для любой оппозиции и официальной власти. Те же инь и ян – две части целого. Поменяй слагаемые местами – сумма отношений не изменится.

Анубисаты не то чтобы были вне закона – просто считались сектой, тайным обществом, слишком уж часто играющим с магией Анубиса, магией не столько самой смерти, сколько… перехода. Философы, о которых Виктор слыхивал только на ненавистных ему светских мероприятиях, называли это situation aux frontières ¹⁵; магией на стыке жизни и смерти, в момент перехода на ту сторону – когда человек будто и жив и мертв одновременно, последний выбор часто только за ним. Виктор привык мыслить более приземленно. Его чашка кофе никогда не была наполовину пуста или наполовину полна – она просто была либо отсутствовала.

Анубисаты не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию в опасных целях. Просто были странными: не такими, как все, нелюдимыми и подозрительными. В глазах остальных, просвещенных людей, привыкших к открытости и публичности любых мистерий, таинств, ритуалов, анубисаты казались словно не от мира сего. От таких только и ждешь беды. Мало ли что у них в голове? Еще людей, безусловно, пугали руки анубисатов. Магия их бога давала силы – но вены вздувались, наливались ночным фиолетом, а руки сохли, худели. С анубисатами не хотели случайно встретиться на улице – ни днем, ни тем более ночью.

– Не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию… – вновь пробубнил Виктор. Допил кофе, кинул стопку бумаг на стол и наконец-то схватил роман, откинулся на спинку стула и жадно зашуршал страницами.

Да, действительно ничего противозаконного не делали. Не делали – до этих пор.

Тут Виктор, вспомнив кое-что очень важное, отвлекся от чтения, согнулся даже не в три, а в четыре погибели, с грохотом открыл ящик стола, пошуршал там. Глубоко вздохнул – так, будто нос внезапно заложило, – и, расслабленный, вернулся к чтению, слегка покачиваясь на стуле.

Молодые жандармы, оставшиеся дежурить до самого позднего вечера, готовы были поклясться, что из кабинета Виктора всю ночь доносились громкие чихи.

До тех пор пока небо вдруг вновь не заревело пламенем.

ИЗ МЕМУАРОВ АРХЕОЛОГА

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Охра, охра, охра – повсюду бесконечная охра, будто изголодавшаяся по свободе, кружится в танце песчинок, гипнотизирует пируэтами, воронками, узорами. Раскаленный песок принимает форму то грифона, то древнего змия и тут же стирает эти фантастические образы, чтобы обмануть воображение вновь…

Наверное, так бы я описал тот день, день начала нашей экспедиции. Прости меня, читатель, если я не столь поэтичен, каким ты хотел бы меня видеть. Когда-то я писал стихи… Надеюсь, их крупицы задержались во мне хотя бы на миг – как образы в этих бесчисленных песчаных бурях…

Собственно, с такой бури все и началось. Признаюсь, непогода для меня тогда отошла на второй план. Куда более волнительным (или, если не изменяет память, так не говорят?) стало другое событие. В этот раз с нами отправился сам господин Шампольон!

Для меня большая честь оказаться рядом с легендой… До сих пор не верю, что его открытие перевернуло мир. Нет, читатель, тут я не ошибаюсь. Именно перевернуло, а не перевернет – уверен, это уже случилось. Просто пока не успело обрести достойную форму. Возможно, еще пять-десять лет – и мы не узнаем собственный мир.

Но я возвращусь к предмету рассказа. Буря зверствовала, пока мы спасались в палатках, голодными глазами смотря на жестяные банки сардин. Как говорил один мой знакомый археолог: сначала мы едим сардины, потом – банки из-под них. Большой скупец…

Буря утихла. Ведомые господином Шампольоном, его другом-англичанином со стеклянным глазом (кажется, Пенбери? Или Пендлбери? ¹⁶) и одним старым арабом, мы шли через пески Сакка́ры, недалеко от древнего города Мемфиса: коварное, признаюсь, место. Ночь – как арктический лед, день – как жерло вулкана.

Еще мне постоянно сдувало ветром шляпу.

Погода, мягко говоря, нам не благоволила. Мы шагали среди уже найденных ма́стаб ¹⁷, как стадо диких животных в поисках воды. Для чего, читатель? Не знаю. Никто не знает. Точнее, даже не так: не хочу вводить в заблуждение. Мы знали, что ищем новые захоронения, желательно неразграбленные. Но не знали, какие конкретно. Не знали, почему в этот раз с нами сам господин Шампольон.

Нет, мы не знали. Только догадывались и чувствовали – на кончиках пальцев, как композиторы, ощущающие ритм новой мелодии. Надеюсь, сравнение мое покажется понятным.

В тот день мы долго шли. Потом разбили лагерь и копали – казалось, вечность. Когда наступил вечер, разошлись по палаткам, сменив друг друга. Решили копать и ночью – хотя бы до тех пор, пока не станет невыносимо холодно, а усталость не собьет с ног. Господин Шампольон с другом, эти благородные добрые господа, предлагали ограничиться дневной работой – мы не согласились. Даже не помню почему – наверное, хотели выглядеть героями в их глазах.

Ночью проснулся весь лагерь, потому что…

Мы наткнулись на мумию ибиса. А потом – на вход в катакомбы…

2
Вначале была тетушка
Мудрость благостного Тота

Месяц щурился на небе, разреза́л черноту – словно серп, смазанный сияющей золотой кровью свежескошенной августовской пшеницы. Сплошная иллюзия лета: до августа далеко, еще успеют вернуться резкие заморозки, и нежно-синяя ночь зазвенит колокольчиками инея.

Месяц заливал Санкт-Петербург призрачно-желтым. Блестели серебряные шпили зданий, мерцали купола собора Вечного Осириса, и вода в каналах, колыхаясь, бередила фантазию отражениями – искаженными, впитавшими черноту и желтизну. Центр города не смолкал: ночью, когда ладья Солнечного Бога проходила через двенадцать часов тьмы врат Дуа́та, жизнь не замирала – просто показывала миру второе, чуть изуродованное лицо с горящими глазами. Шумели кабаки, притоны, бордели, совершались сделки.

Только вокруг этого особняка жизнь застывала терпким воском. Даже вода будто переставала отражать не только здание, но и небо. Здесь не обитали призраки, зато сюда часто являлись влиятельные люди – особенно в такие, словно замирающие специально для них ночи.

Велимир уже минуты три внимательно рассматривал кольца на пальцах Саргона. Самого его украшения никогда не интересовали, перстни он считал пережитком прошлого, даже фамильные и обережные, но кольца Саргона… Они напоминали сферы с отверстиями с обеих сторон. Сферы эти были исполосованы тонкими обручами с клинописными символами – золотисто-лазуритовыми, будто крутящимися вокруг одной из тех далёких планет, названия которых Велимир постоянно забывал. Кольца эти – по два на каждой руке – походили на древние модели небесных сфер, астролябии, вдруг ставшие объемными. Велимир знал, что золотистые обручи поворачиваются, меняя узор и открывая новые символы, – много раз видел, как Саргон проделывает этот фокус.

При свете ламп – хоть тут, радовался Велимир, они общались не в темноте! – одеяние Саргона приобретало божеский вид: балахон оказывался не бездонно-черным, а отдающим глубинным фиолетовым, с тонкими золотистыми узорами созвездий.

Маска, конечно, никуда не девалась.

Из шести кресел за столом пустовало только одно. Велимир взглянул на большие часы с маятником, давно отбившие полночь, демонстративно вздохнул и побарабанил пальцами по овальному столу.

– Ну и долго мы еще будем ждать? С опоздавшими никакой каши не сваришь…

– Терпе-ение, Велимир, – протянул Саргон. – Терпение.

– Слушайте, на правах гранд-губернатора я могу всех опоздавших отстранять от своих должностей…

– Вам придется придумать очень вескую причину для этого! Чтобы не повредить всему… мероприятию, – раздался голос одного из гостей.

– О! Придумывать причины, можно сказать, мой конек.

Дверь в зал хлопнула. Запыхавшийся человек дошел до кресла и громко туда плюхнулся.

– Ну наконец-то, – хмыкнул Велимир. – Засим объявляю наше собрание открытым, и прочая, и прочая. Боги, как хорошо, что мы не держим секретаря и не устраиваем остальной цирк…

– Через два дня, – раздался голос из одного кресла.

– Да, – подтвердил Саргон, выпрямившись. – Через два.

Лица собравшихся вовсе не были важны – куда важнее то, что висело у них на шеях, металлически переливаясь в свете ламп.

– Велимир, у вас все готово? – осведомился тот же голос. Человек покрутил в руках серебряный амулет в форме мощного молота на серебряной же цепочке.

– Насколько это возможно сейчас. – Велимир потянулся за хрустальным бокалом. Сегодня он потрудился принести пряное красное вино – очень кстати, иначе с ума можно было бы сойти, дожидаясь опоздавшего. – Давайте лучше послушаем Саргона. По-моему, у него есть что сказать, да?

– Спасибо, Велимир, – по голосу, словно одеревеневшему, и не догадаться было, издевается он или действительно благодарит. – Должен сразу предупредить, что к нам присоединяется… еще один участник.

– Еще один?! – возмутился седой мужчина с подвеской в форме не то лица, не то черепа с высунутым языком.

– Мы, стало быть, о ком-то забыли? – повел бровью другой, методично покручивая в руках свою подвеску – с солнцем, в которое был вписан странный угловатый символ.

– О нет, забыть мы ни о ком не могли, – усмехнулся Саргон. – Просто, как оказалось, еще кое-кто частично разделяет наши интересы – и упрощает нашу жизнь.

– И почему же его нет с нами, хм-хм? – проговорил, еле шевеля губами, последний человек. Его подвеска с мордой усатого дракона мерцала тускло, словно поглощая свет.

– Ему и не нужно быть здесь, достаточно знать и выполнять свою часть… плана, если позволите мне назвать это так. Я вижу людей насквозь – и этот кажется полезным, нет в нем нюансов особо тонких. Почему бы не воспользоваться подарком судьбы, чтобы побыстрее покончить с ужасной несправедливостью? Как там говорят: дают – бери, бьют – беги? В случае с судьбой это не просто правило, а мантра – второго шанса не будет. Она не любит щедрые подарки.

– Короче говоря, это анубисат-террорист, за последний день подорвавший целых два здания и заставивший мою голову изрядно потрещать, – встрял Велимир и, поймав непонимающий взгляд Саргона, пожал плечами. – Нет, ну а что? Ты слишком не любишь конкретику. А я вот счит…

– Сэр? – Парсонс, казалось, материализовался прямо из пустоты.

– О боги! – вздрогнул Велимир. – Парсонс, ты что, не видишь, сейчас не…

– Простите, сэр. Но лекарство, сэр. Надо готовиться к операции, сэр.

– Боги… давай сюда. – Не поворачиваясь, он схватил с подноса стакан, выпил залпом и тут же потянулся за вином, но даже спиной почувствовал строгий взгляд врача. И почему эти двое – что Саргон, что Парсонс – так любят пытливо, до мурашек, смотреть?

– Вы правда думаете, что у вас выйдет провернуть эту авантюру? – удивился человек с подвеской-черепом.

– Боги, в городе будет сердце Анубиса! Сердце настоящего бога! – Велимир закинул ногу на ногу. – Если мы все тут верим, что наши планы срастутся благодаря ему, то чего говорить об этом? Главное – успеть. Потому что… – Он помолчал, потом перешел на шепот: – Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит…

– Не думал, что когда-нибудь скажу это, но Велимир прав. – Саргон хмыкнул. – Сердце Анубиса и… еще несколько нюансов. С частью которых нам поможет этот самый анубисат. Останется решить одну проблему: госпожа Грушницкая слишком проворно скупала древности. И приобрела одну нужную мне…

– Эта старая дура? – фыркнула единственная присутствующая женщина.

– Она моложе тебя, – поспешил уколоть Велимир.

– Так или иначе, – Саргон проигнорировал посторонние разговоры, – завтра я научу анубисата Фалакова паре тайных слов, чтобы обращаться… с зеркалами.

– С зеркалами?

– О да. – Саргон хмыкнул; все, как обычно, увидели это даже сквозь маску.

Он кинул взгляд на зеркала в зале – ажурные, в резных дубовых рамах. Нахмурился, блеснул малахитовыми глазами, опять же совершенно не пряча эмоций.

– Итак, – продолжил он, – еще день, и все решится. Надеюсь, все готовы сделать что должно? Все готовы ко встрече с настоящими богами?

Все присутствующие, кроме Велимира, схватились за подвески.

– Со своими богами, – повторил Саргон.

– А как ты думаешь, Саргон? – вновь раздался низкий женский голос. – Мы были там двадцать лет назад. Мы пытались докричаться – и что они с нами сделали? Мы ошметки того сопротивления. Мы единственные – дождались.

Велимир вздрогнул. Он прекрасно помнил, как двадцать лет назад, в лучезарные дни после явления богов Египта, творилось… страшное. Бунты, волнения, столкновения, да и вещи куда хуже. Он помнил, как шел по улице в страшное воскресенье, когда Его Императорское Величество – тогда правил еще Николай – приказал открыть огонь на поражение. Велимир был там – не в самой толпе, рядом – и помнил, как споткнулся, упал и его чуть не задавила напуганная толпа. Тогда он проклинал весь мир. А улицы становились красными, под стать старинным парадным одеяниям аристократов; только вот город одевался не в пурпур, а в кровавое месиво. И самое страшное, что Велимир не мог винить Его Императорское Величество.

Страшнее последствий были только причины.

Несогласные выходили на улицы: сначала просто кричали, затем в ход шли кулаки, потом – зажигательные смеси и самодельные бомбы. Тогда Велимир понял, что история – лишь замкнутый заколдованный круг. Так ведь уже было и будет всегда – после каждой радикальной перемены, очередной встряски мира, меняющей ориентиры: разве только стороны света остаются на своих местах, все остальное – шиворот-навыворот. Несогласные будут всегда, даже если им пообещают и продемонстрируют неподдельное вечное блаженство.

Такое творилось по всему миру, везде с проблемами справлялись по-своему, но везде – в основном силой. Потом все стихло, не без чуткого участия жандармерии – она следила за любыми проявлениями инакомыслия. Никаких преследований за простое непринятие новых богов – век всё же просвещенный. Но не дай боги оправдается один из многочисленных доносов в Третье отделение, тогда еще не распущенное, и не дай боги задумать и предпринять нечто радикальное, вроде покушения на предыдущего петербургского архиепископа. Разбираться будут, но недолго. Правительство говорило: если вы так глупы, чтобы не верить в богов, все еще доказывающих свое существование и дающих так многое, живите с этим – молитесь истлевшим идолам, немым болванкам. Но только попробуйте возроптать.

Бунты поутихли, и верившие в единого бога – христиане, мусульмане – разделились: одни говорили, что учение велит им сохранять веру мирно, другие – что поняли свои ошибки и приняли новых богов, а третьи, самые радикальные, боролись до последнего. Когда на смену одному приходит множество – и дает о себе знать, неся чудеса, постепенно становящиеся повседневностью, – нет смысла цепляться за старую догму, стирая руки и колени в кровь. Многие христиане думали иначе, позабыв заповеди своего бога, – доказывали правоту порохом, сталью, возненавидели ближнего своего.

Мир, заболевший мифологией, открывал утерянные тайны прошлого. Но еще до прихода богов Старого Египта многие ученые мужи и аристократы скрашивали долгие скучные вечера без балов и празднеств, читая чужие мифы: о деяниях суровых северных асов или о спорах гордых олимпийцев. Одни лишь изучали легенды, в красках рассказывая друг другу о прочитанном; другие, вдохновленные идеями Шеллинга, Гёрреса и Крейцера, пытались найти корни всех мифологий мира. Погружаясь всё глубже и глубже в пыльные талмуды, они постепенно забывали о так обожаемых когда-то светских приемах и отказывались от мира реального, уходя в витиеватую красоту страниц, которую – ах как здорово, думали они! – так хотелось сделать явью.

Велимир прекрасно помнил газетную историю, которую обсуждали в свете, щебеча и восклицая. Английский юрист, сэр Дарий Мада – тяжело забыть такое имя, – половину жизни утопал в книгах своей обширной домашней библиотеки, изучая греческие хаос и космос, потом – зороастрийское благое и неблагое, а после – причуды персидских богов-кудесников. Сэр Дарий читал в вольтеровском кожаном кресле, скупал все новые и новые книги, вырабатывал собственные теории, от случая к случаю выступал с докладами, купался в овациях и восклицаниях «ах как это свежо!». Только, в отличие от ученых или философов, он слишком сильно поверил в написанное. Все реже выбирался из библиотеки, ставшей, как писали всё в тех же газетах, для него вселенной в миниатюре; точкой, через которую проходит ось мира. А однажды, зайдя в тупик в своих теориях и рассуждениях, сэр Дарий, как помешанный, вдруг воскликнул, выбежав в обеденную залу после полуденного сна: «Я видел богов! Боги пришли ко мне!»

Так английские эссеисты, любители громких историй, и озаглавили газетные статьи.

Сэр Дарий бегал с горящими глазами, пугал жену и троих детей: один немой, второй родившийся неожиданно, а третий желанный, – и рассказывал о чистом, словно бы благоухающем свете Ахура-Мазды. Свет струился, казалось, из библиотечных шкафов, из журнальных столиков, из огромного кресла, и не было в те минуты ничего, кроме света. А потом к сэру Дарию спустились мертвые боги персов – точно такие, как он представлял. И в знак того, что они реальны, что исполнят все обещания и внемлют молитвам, обожгли его чистым светом.

Ожог на ладони и правда остался. Говорили, правда, что сэр Дарий так помешался, что не заметил, как в бреду схватил раскаленную кочергу.

Все глубже и глубже тонул он в недрах сознания, терялся в лабиринтах библиотечных полок. Старел чересчур быстро, седел, почти перестал есть, но не слышал мольбы жены, не замечал испуганных глаз детей.

Сэра Дария нашли одним ясным утром, в кресле, с раскрытой книгой в руках – библиотеку заливал яркий свет. Не божественный – солнечный. Стоял тошнотворный трупный запах. Сэр Дарий умер во сне, два дня – так писали – назад, наверняка в объятиях своих богов. Жена, когда он однажды не пришел на ужин, даже не стала беспокоить его – привыкла.

Об этом тоже написали в газетах. А через год вернулись боги Старого Египта.

Одни звали сэра Дария пророком, заклейменным жестоким временем грубых обывателей; другие – безумцем, ослепшим от собственного ума. Имя его появлялось в газетах по всему миру, каждый считал должным высказаться. Но многие подобные ему – обожавшие богов из древних сказаний и находившие их более реальными, чем кипящая вокруг жизнь, – поняли, что, возможно, их боги тоже могут снизойти на землю: с Олимпа ли, с небес или с радужного моста.

Явление богов Старого Египта лишь подкрепило их доводы. И тогда, двадцать лет назад, они тоже вышли на улицы, чтобы доказать свою правду.

Сам Велимир оказался очарован богами Старого Египта сразу, как те явили себя миру. Лучезарные и великолепные… Велимир увидел то же, что мальчишкой в приключенческих книжках, – пример для подражания. Но только воспринял его не так.

А теперь он, в той или иной мере верный богам Старого Египта, сидел за одним столом с теми, кто участвовал в событиях двадцатилетней давности. Кто думал иначе и отстаивал свои убеждения огнем, порохом и сталью.

С другой стороны, что им оставалось делать? Долгих двадцать лет они ждали – надежда тлела, как постепенно остывали раскаленные угли в камине этого особняка каждую холодную ночь. Они продолжали верить – давно приняли новый порядок, но только для виду. Все они, каждый из собравшихся, знали: рано или поздно боги, что не подавали знаков уже двадцать лет, явят себя вновь. Возможно, думали некоторые, они затаились, чтобы набраться сил… и любая минута может стать роковой.

Поэтому, когда эти люди узнали о плане Саргона – а он постарался, чтобы они узнали, поднял через Велимира справки старой жандармерии об участниках кровавых событий, – сразу примкнули к нему. Фанатики, давно ставшие тихими домашними собачонками, способными лишь раздраженно рычать… но сохранившие веру.

Наконец они оказались в шаге от того, чего так долго ждали. Думали, что всё организуют боги. Оказалось – человек. Саргон.

Той ночью они говорили долго. Обсуждали, прикидывали, пили вино и постоянно теребили медальоны в руках: худых и толстых, грубых и нежных, морщинистых и молодых, с короткими и проворными или длинными и неспешными, будто проржавевшими пальцами. Незадолго до того, как небо вдалеке стало наливаться рассветным сиянием, словно за горизонтом наконец-то созрел бесстыже-синий, отливающий голубым перламутром виноград, заговорщики разошлись, в прохладе ночи кутались в плащи, куртки, пальто, лица слегка раскраснелись от вина, но умы сохранили и трезвость, и уверенность в завтрашнем – или уже сегодняшнем? – дне.

Саргон, уходя, недобро посмотрел на зеркала. Заметил нечто обеспокоившее его, смутно знакомое. Замер, вгляделся в свое отражение, потом покрутил кольцо на пальце – узор обручей изменился, уступая место иным клинописным символам. Саргон собирался прошептать что-то, но остановился – только улыбнулся, снова сквозь маску, и неслышно, как нежный утренний ветер в березовой роще, протянул «ну-ну»; неосязаемым дыханием голос его растворился в просторном зале с исполинским сервантом, стройными канделябрами, пышной люстрой; в зале, будто созданном, чтобы хранить секреты – и несказанные слова.

Утро Аны началось с комка в горле – ей срочно понадобилось поговорить с Алексасом, но появляться у старой графини не стоило ради его же блага. Разъяренная тетушка, Ана знала наверняка, будет громче и опасней любой иерихонской трубы. Вчера Ана так измучилась на службе, что решила отложить разговор до утра, – а теперь жалела, проклиная себя на чём свет стоит.

Ану с детских лет учили молиться: сначала одному богу, потом – другим. А она хотела заниматься совершенно иными вещами, не теми, что сулило недалекое будущее, словно нитями судьбы сплетаемое гувернантками и учителями: эту нитку сюда, этот корсет затянуть потуже, этот поклон пониже. Чем старше Ана становилась, чем яснее видела мир, тем больше понимала: тогда, двадцать лет назад, шанса не было. Сейчас он появился – слабый, незаметный, как свет далекого маяка в туманную ночь. И Ана устремилась к нему. Молитвы, чернилами въевшиеся в сознание, словно в податливый папирус, дали о себе знать – Ана посчитала, что для начала можно побыть жрицей… Дальше – посмотрим. Пусть она и прекрасно знала, что, во-первых, дело это не женское – освистают, – а во-вторых, стремление ее априори невозможное. Женщин не берут в храмы. И вообще берут мало куда.

Ана опустила было руки, но потом встретила Алексаса – такого же непреклонного, бьющегося за свои решения и идеи до последней крови и от этой же крови падающего в обморок. Как было не полюбить его? Что это, если не божественный огонь, подаренный судьбой, чтобы невозможный Александрийский маяк за семью морями запылал ярче? Мир Аны заиграл новыми красками – всё показалось возможным.

Она прекрасно помнила эту встречу. Тот день почему-то был наполнен бесконечной грустью, словно тяготы всего мира разом свалились на ее, Аны, плечи – она, еще живая в полной мере, сидела на парапете у собора Вечного Осириса, свесив ноги. Грелась на июньском солнце, выглянувшем из-за туч, смотрела на мутную воду Невы и мечтала, как всегда, о несбыточном и невозможном. Знакомые, правда, одергивали: что еще более невозможного может произойти в и без того невозможном новом мире?

Голова пухла от тучных мыслей, и Ана не слышала ни истошного крика чаек, ни ругани извозчиков вдалеке, ни хра-мовых песнопений. Не услышала она и крик: «Осторожно! С дороги!» Когда повернулась, отвлеченная чересчур громким шумом, было поздно – тут же забарахталась в прохладной воде.

– Какого Сета! – выкрикнула Ана. Убрала намокшие волосы с лица и быстро протерла глаза.

– Да чем вы слушали?! – выкрикнул в ответ молодой человек, барахтавшийся рядом. Золотые волосы, тоже насквозь мокрые, казались солнечными бликами на воде. – Я же вас предупреждал!

– Ну уж извините, – фыркнула Ана. – Не каждый день я жду сумасшедших, решивших кинуться в воду и прихватить с собой кого-то еще!

– Как будто мне очень хотелось! Особенно все это выслушивать!

Они подплыли к набережной, выбрались из воды и сели, тяжело дыша, все так же свесив ноги. Ана выжимала подол платья – еще носила их. Сзади стоял, недовольно фыркая, словно призывая поторопиться, конь с пышной гривой.

– Все претензии – к нему, – молодой человек указал рукой за спину. – Не знаю, что с ним произошло. Я уже вторую неделю учусь, и только сейчас…

– Он просто почувствовал вашу ужасную невоспитанность. Хоть представились бы!

– А? Я? – молодой человек замялся. – Алексас Оссмий, к вашим услугам.

– Воздержусь от услуг сталкивания в воду. – Ана встала.

– Стойте! – следом вскочил Алексас. – Вы-то хотя бы представьтесь. А то как-то совсем неправильно выходит.

– А вот я еще подумаю, представляться таким, как вы, или нет.

– Не лишайте меня такого удовольствия.

– Как мы запели, – ухмыльнулась Ана. – Ладно, раз уж вы не хотите лишать себя удовольствия, представлюсь только ради этого. На фоне вашей неосторожности… Меня зовут Ана. Всего доброго.

– Если… если у вас есть родственники, – крикнул Алексас ей вслед, – то приводите их ко мне бриться! Обязательно, слышите?!

И он назвал адрес. Правда, – как признался потом, – думал, что Ана его всё же не услышала.

Но она услышала и пришла сама, без родственников – не бриться, а знакомиться, разговаривать и – что неизбежно после двух, трех, четырех таких встреч – целоваться. Уже потом, когда они, раздетые, лежали в обнимку теплыми летними ночами, Ана поняла, что это, как говорят французы, le coup de foudre ¹⁸. И не раз признавалась, пока холодными вечерами они пили сладкое вино, любезно одолженное Алексасом у тетушки, что никогда не чувствовала себя такой счастливой, как тогда, шагая мокрой и босой по набережной – парчовые темно-зеленые туфли на низком каблуке пришлось снять и нести в руках. В те дни и ей, и всей семье – особенно матушке – думалось, что вот оно, истинно несбыточное, отголоски которого, будто редкую темно-синюю бабочку счастья, хочется поймать в ладони по весне. Как говорил Ане отец, с умным видом тряся любимой книгой из небольшой, но тщательно отобранной библиотеки: «Вот она, настоящая платоническая любовь!» Алексас, слыша это, только улыбался и шептал на ухо, так, что по спине бежали мурашки: «Платонического у нас только половина. Нельзя же подводить старика Эроса?»

Потом Ана умерла – и, хвала богам, в их отношениях ничего не изменилось.

А дальше… что же, против богов не смогли пойти даже самые большие скептики.

На самом-то деле, когда Ана вернулась – сама так и не поняла откуда, то ли из небытия, то ли из воспоминаний, то ли из Дуата, – думала, что все теперь будет иначе: ведь она уже не совсем человек. Но если не брать в расчет мелочи, жизнь осталась такой же. Узор линий судьбы, как любили говорить ора-кулы, не изменился, только пара закорючек прибавилась, пара – убавилась.

Распорядок дня тоже остался прежним, так что сперва Ана позавтракала – на удивление, есть ей хотелось и в новом состоянии. Сначала кусок не лез в горло от переживаний, но потом тарелка опустела практически моментально. Так же незаметно кончился крепкий, чуть вяжущий чай с медом – пришлось наливать вторую кружку.

Ана с трудом вернулась в день настоящий.

Зачем же я это услышала? Нет, действительно, зачем…

Она еще с ночи не могла взять себя в руки: под утро ворочалась, думала, думала, думала. В конце концов голова разболелась, и, как назло, в самом неудачном месте, будто глазницы наполнили сжатым воздухом. Наконец Ана решила для себя:

Очень важно, что я это услышала. Не услышь я – не услышал бы никто. А тогда…

Она и прежде позволяла себе маленькую шалость; не могла отказаться от нее, так же как некоторые дамы – от пирожных с жирным кремом. Ана любила прыгать по зеркалам особняков, загородных домов и дворцов вечерами и ночами – когда начинались балы и светские приемы – и подслушивать, узнавать сплетни, маленькие шалости. Алексас шутил, что пора ей наниматься к Булгарину, которому только и подавай, что доносы и самые неожиданные, острые, скандальные темы для газетных выпусков; не удастся с газетой – он обязательно найдет ее умениям применение, хотя бы ради шантажа. Ана только смеялась в ответ и все секреты оставляла при себе. Коллекционировала их, как собирают по осени листья, засушивают между книжных страниц и превращают в чудесные гербарии. Но этой ночью… да, об этом нельзя промолчать.

Загадывать она никогда не любила. Просто твердо решила: все, что ни делается, к лучшему. И нужно обязательно рассказать Алексасу. Или Виктору. Но последний не вызывал особого доверия – он ведь моментально сорвался бы с места, узнав такое. А Ане казалось, что в этом деле нужна выдержка, неспешность… не как в безудержном приключении, а скорее как в хорошей бульварной мелодраме. Ана тихонько рассмеялась – за спиной на мгновение возникли призрачно-зеленые крылья. Вспомнила, как зачитывалась теми самыми мелодрамами, когда была подростком. И нигде, главное, ни разу не упомянули, даже намека не дали на то, что можно вот так взять и в один прекрасный день превратиться в овеществленное ка.