Kitabı oku: «Воскрешение», sayfa 2
– Да не сопи же так, – прошептал голос. – Тебя даже бабушка услышит.
– Как ты здесь оказалась? – возмущенно сказал Митя.
– Замолчи, – ответила Арина.
Митя обиделся и ненадолго вправду замолчал. Некоторое время они сидели в шкафу молча.
– Но как это ты успела первая? – снова спросил Митя, и сестра очень отчетливо и неожиданно его ущипнула.
От удивления Митя то ли икнул, то ли крякнул.
– Ах вот где он, – услышал он голос Игоря; дверь открылась, и их одушевленная пещера наполнилась светом.
– В кладовке! – радостно закричал голос. – Он просто спрятался в кладовке.
За спиной Игоря стояла эта новая девочка с бантом; именно к ней Игорь и обращался. Митя начал медленно вылезать, аккуратно поправляя за собой висящие куртки, пальто и всевозможные странные вещи, которые он так и не сумел рассмотреть в темноте, а теперь было поздно.
– А Арю вы уже нашли? – спросил он недовольно.
– Не, – ответил Игорь и объяснил новой девочке по имени Катя: – Она самая хитрая. Пигалица из всех нас самая хитрая.
Катя промолчала и как-то неопределенно окинула взглядом коридор и кухонное окно в конце его.
– Может быть, она в ванной? – спросил Митя. – Вы там не искали?
– Нет, – сказал Игорь. – Не такая она маленькая и глупая. – Но потом добавил: – А может, она нас всех перехитрила и сидит в ванне?
Но в ванной ее не было.
– Пора звать детей, – сказала Ира. – Что-то они совсем заигрались. Так нельзя.
Позвала их, не очень громко, но отчетливо. Они переглянулись, но сделали вид, что не слышат.
– Дети, – снова раздался голос мамы, теперь уже гораздо громче и с ноткой раздражения; вслед за ним, чуть позже, но и увереннее, голос Петра Сергеевича:
– Екатерина!
– Лева, где твои кузены? – обратилась Ира к московскому племяннику Андрея, мальчику лет четырнадцати, хорошо одетому и сосредоточенно слушавшему путаные разговоры старших, хотя понимал он в них немногое, а запоминал еще меньше. Но Лева только покачал головой.
Вера Абрамовна вышла в коридор; посмотрела на детей.
– А где же Аря? – с чуть ощутимым беспокойством спросила она.
Дети затихли, чуть виновато посмотрели на бабушку и начали медленно возвращаться в гостиную; последней неожиданно появилась Аря.
« 6 »
Если бы не окна на противоположной стороне и не уличные огни, снаружи было бы уже совсем темно. Люстра горела ровным высоким светом, разлетавшимся по обоям, переплетам книг, золоченым рамам картин, старому фарфоровому чайнику, чашкам и блюдцам на столе, по сидевшим за столом людям, по их сосредоточенным или улыбающимся лицам, по узкому лицу Натана Семеновича, сидевшего во главе стола. Он продолжал говорить. Как он и обещал Андрею, Натан Семенович пригласил к себе Петра Сергеевича из Русского музея, и археологов, приятелей Андрея, и даже уже довольно давно бывшую в отказе Левину маму Тамару Львовну в качестве хотя бы относительного специалиста по еврейским текстам. Заняло все это, конечно, не несколько дней, да и некоторые справки Натану Семеновичу пришлось наводить самому, так сказать по неофициальным каналам. Некоторые гости пришли с женами, другие с детьми; так что собралось довольно большое и разнородное общество. Археологам было особенно интересно, поскольку, по понятным причинам, официальной возможности обсудить найденное у них не было. К сожалению, как и во время разговора на обратной дороге, не все обсуждение пошло тем путем, по которому Натану Семеновичу хотелось бы его направить.
– В том, что греческий текст оказался фрагментом из Григория Нисского, – говорил Натан Семенович, – в принципе нет ничего странного. Любопытным является скорее выбор этого текста.
– Почему любопытным? – спросил Алексей Викторович. – Разве не естественно, что монахи читали Каппадокийских отцов?
– Естественно. Но не выбор текста. Петр сейчас все объяснит.
– Это отрывок из книги «О жизни Моисея» Григория Нисского. Не очень большой отрывок, но относительно хорошо известный, особенно в богословской литературе, хотя, возможно, и не самый популярный. А с исторической точки зрения и несколько проблематичный.
– Почему проблематичный? – нетерпеливо спросил Андрей.
– Андрей, не торопитесь, – ответил Петр Сергеевич. – Если совсем кратко, в нем описывается процесс более высокого понимания, но этот процесс описывается как ночь. Это необычно, поскольку Бог обычно ассоциируется со светом, часто с огнем; а процесс понимания – с внутренним просветлением. В этом же отрывке описано нечто иное. Это прохождение через ночь, в которой почти все, что казалось надежным и ясным, перестает таким быть, становится неясным, расплывается в темноте. Именно через такую ночь Моисей поднимается на гору Синай. Из-за этого некоторые комментаторы, как кажется, были склонны считать это описание гетеродоксальным, хотя написать об этом напрямую не могли, поскольку Григорий Нисский канонизирован и в православии, и в католичестве.
– Но ведь это же действительно звучит несколько еретически? – с ощутимым сомнением сказал Алексей Викторович.
– Не совсем. У Григория Нисского прохождение через тьму – лишь один этап на пути к Богу. И с точки зрения объема текста этап не очень большой. В аллегорическом смысле Григорий Нисский интерпретирует его как прохождение через непознаваемость, что вполне согласуется с общим настроем апофатического богословия. Более того, в его книге это прохождение через темноту окружено традиционными образами света и до, и после него.
– Тогда чем же этот отрывок проблематичен? – переспросил Андрей. Было видно, что то ли какая-то часть дилеммы ускользает от него, то ли сама эта дилемма и спор вокруг нее кажутся ему беспредметными.
– В контексте книги, строго говоря, почти ничем. Дело не в самой «Жизни Моисея», а скорее в том месте, который этот отрывок занял в богословской и мистической традиции. Его история сложилась совсем иначе, чем история остальной книги. В рамках и богословских споров, и церковной истории в целом этот отрывок оказался едва ли не самым главным, что о «Жизни Моисея» известно. Довольно быстро он начал существовать почти что отдельно от всей остальной книги. Его читали и перечитывали. Иногда к нему возводят чуть ли не всю традицию и богословского, и личностного понимания прохождения через темноту. Особенно ее мистическую составляющую. Хотя сама по себе эта традиция, конечно, восходит к Распятию.
Все замолчали.
– А что с древнееврейским текстом? – через несколько минут, нарушая молчание, спросил Саша. – Андрей ведь успел переписать кусок из него.
– Он еще более странный, – ответил Натан Семенович. – Чтобы не волновать зря наших коллег-востоковедов с улицы Каляева, я попросил одного старого верующего человека помочь мне с переводом. Но и он был крайне озадачен прочитанным.
– Дословно, – продолжил Андрей, доставая из кармана лист и его разворачивая, с Натаном Семеновичем он эту странную историю уже обсуждал, – это переводится так: «Сфера стойкости открывается от старой крепости, построенной на переломе времени. Дорога к крепости ведет вдоль потока, начинающегося от истока настоящего и спускающегося к морю без ворот. Но самого моря от крепости он не увидит. Здесь последняя из наших законных цариц выбрала сферу стойкости против злодея и узурпатора. Поднявшийся к крепости может ее узнать. Увидеть то, что не можешь прожить, столь же бессмысленно, как и прожить то, что не можешь увидеть».
– Белиберда какая-то, – разочарованно сказал Саша.
– Возможно, – ответил Натан Семенович; он поднялся и продолжил рассуждать стоя: – Но скорее это выглядит собранием частых мистических формул и метафор, довольно распространенных во многих религиях, не только монотеистических, хотя в первую очередь, конечно, монотеистических. И еще. Во втором фрагменте, как мне объяснил все тот же мой знакомый, есть любопытная деталь. Сферами в мистическом иудаизме принято называть ипостаси внутренней природы Бога, в той форме, в какой они могут быть явлены человеку.
Все молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить услышанное.
– Итак, – подытожил Валера, – если предположить, что все это вообще имеет хоть какой-то смысл, то перед нами два мистических текста. Один из них нам понятен очень приблизительно; второй непонятен совсем. Связь между ними тоже неясна. Никакого отношения к России, как кажется, они не имеют. Как они оказались в монастыре и зачем их хранили в тайнике, тоже непонятно.
– Как раз связь с Россией в данном случае относительно ясна, – возразил Натан Семенович. – Из общих соображений, конечно. С точки зрения оснований культуры русская культура действительно выстроена на двух основах: еврейской и греческой, библейской и византийской. Но это, так сказать, с формально-исторической точки зрения. А вот с историко-фактической точки зрения здесь полный туман. На уровне фактического культурного сознания эта двойственность обычно остается за рамками привычной рефлексии и осмысления. Поэтому удивительно скорее осознание этого факта людьми, которые выбор делали.
– Не вижу здесь никакого факта, – довольно резко сказал Сергей, который до этого молчал. – Известные мне факты, как мне кажется, говорят как раз об обратном. То есть я понимаю, что теперь, чтобы просто быть русскими, нам нужно разрешение от вас, историков, но тут, кажется, и историки не спорят. Восточные славяне пришли с юго-запада и заселили нынешнюю Центральную Украину, а потом районы к северу от нее. По крайней мере, меня так учили. По русскому историку Карамзину.
Сидевшие за столом с некоторым удивлением на него посмотрели, а Натан Семенович взглянул на Петра Сергеевича и покачал головой.
– В первую очередь мы славяне, – продолжил Сергей. – Со своим характером, обычаями, привычками, образом жизни; когда-то даже были со своими богами. Потом, конечно, на нас могли влиять евреи, греки, финно-угры, татары, хоть папуасы, но саму сущностную и глубинную основу это не меняет.
Натан Семенович сел и налил себе еще чаю; продолжать этот разговор ему стало неприятно и неинтересно. Но тут довольно неожиданно вмешался Петр Сергеевич.
– Теория Карамзина, – медленно, но вполне отчетливо сказал он, – в то время не была единственной. Ломоносов считал, что Россия пришла с севера и, только уже сложившись в некоторых своих бытийственных основах, соприкоснулась со встречными влияниями и подверглась частичным трансформациям в тот период, который мы называем киевским.
– И у этой теории есть хоть какие-то разумные основания? – спросил Алексей Викторович.
– Как мне кажется, – все так же спокойно ответил Петр Сергеевич, – более чем. То, что она была отвергнута немцами из Академии, частично связано с политическими причинами, а частично с тогдашними научными представлениями о доказательной базе в историографии.
– Тогдашними? – переспросил Валера.
– Тогдашними. Ломоносов выводил свою теорию из соображений, которые мы бы теперь назвали этнографическими, а американцы антропологическими, академики же считали необходимым основываться на прямых указаниях письменных документов, относящихся к соответствующему периоду. В первую очередь, на «Изначальном своде». Поездки по деревням, как мне кажется, им вообще казались не имеющими никакого отношения к делу. Да и не хотелось им этим заниматься, наверное. А Ломоносов деревню и деревенский быт знал и так; ему не нужно было никуда для этого ездить.
– И это изменилось, – удивленно сказал Андрей.
– Да, – ответил Петр Сергеевич. – Вы это и без меня знаете. Теперь «Повесть» не кажется нам таким уж надежным источником информации, особенно в ее ранних частях, а при анализе генезиса современная наука все больше апеллирует к этнографическим находкам и соображениям. Кроме того, Киевская Русь очень позднее понятие.
– Почему же нас этому не учили? – удивился Валера; он неожиданно понял, что поверил в эту теорию сразу и безоговорочно. – Ведь все-таки Ломоносов.
Все снова на несколько минут затихли.
– Мне неловко возражать Петру, – сказал Натан Семенович. – Мы с ним где только вместе ни бывали. Но давайте смотреть на эту теорию более трезво. Дело не в Ломоносове и даже не в Карамзине, хотя определенная политическая программа у Карамзина, конечно же, была, в том числе и когда он предпочел безоговорочно опираться на летописи, – а в наличии или отсутствии доказательной базы.
– Но она есть, – горячо ответил ему Валера. – То, что мы находим на севере, действительно все больше расходится с тем, что мы учили на основе предполагаемой Киевской Руси. И в деталях, и даже в некоторых основах. Что довольно странно для единого государства. И даже для единого культурного мира. Не случайно в самые тяжелые годы Россия отступала именно на север. И к пресловутой русской зиме, которая якобы побеждает во всех войнах, это никакого отношения не имеет.
– Ладога и Новгород были раньше Киева, – довольно заметил Саша; суть спора его не интересовала, но увлекал сам процесс. – Даже согласно летописям.
– А еще на севере никогда не было Орды, – добавил Андрей; ему было неловко противоречить Натану Семеновичу, но в данном случае он ощущал, что правы Петр Сергеевич и Валера. – Не было рабства, не было жизни в постоянном страхе. А в Новгороде еще и был удивительный уровень бытовой грамотности. Даже первую попытку освобождения от Орды предпринял Михаил Тверской. И вообще, кроме Москвы, нас, собственно, никто никогда не захватывал.
– Вас тогда здесь вообще не было, – сказал Сергей с ударением на «вас».
Наступила неловкая тишина.
– Сережа, вам нужно возвращаться домой, – спокойно, хотя и грустно, ответил Натан Семенович.
– Мне ничего про это не известно.
Немного растерянно Натан Семенович посмотрел на друга.
– Сережа, – резко и отчетливо сказал Петр Сергеевич, – ты же не хочешь, чтобы тебе сказали «Вот Бог, вот порог»?
Сергей обвел взглядом присутствующих, вышел в коридор, демонстративно медленно оделся и ушел, с шумом хлопнув дверью.
– Да ведь мы другие, другие, – продолжал повторять Валера. – Мы другие.
– Валера, – обратился к нему Натан Семенович, – не принимайте теории о происхождении слишком близко к сердцу. Я понимаю, что вам странно слышать это от меня, историка. Но мы все другие; одинаковых вообще не бывает.
В этот момент неожиданно заговорила Вера Абрамовна.
– Петр и Валера правы, – сказала она. – А ты забалтываешь важное. Я только сегодня поняла, насколько важное.
Натан Семенович недовольно посмотрел на жену, но промолчал.
– И что в этом так уж важно? – спросил Андрей. – Что мы живем на севере? Что по полгода невозможно выйти из дома без шапки?
Валера покачал головой.
– Мы не живем на севере, – ответил он. – Мы и есть север. Никогда и никем не завоеванные, несломленные, непобежденные.
– А так бывает? – вдруг спросила Арина, сидевшая в углу. – Несломленные, непобежденные?
Андрей встал.
– Ириша, пойдем, – сказал он, – Арина уже очень устала. Да и, кажется, на улице сильно похолодало.
« 7 »
В голове у нее все немного путалось: дорога и стенной шкаф, снег, дедушкины друзья и Ломоносов.
– Мама, ты нам почитаешь? – спросила Арина.
– Я устала, – сказала мама, обращаясь, как показалось Арине, больше к самой себе, чем к ним. – Сегодня был очень длинный день.
– Ну пожалуйста, пожалуйста, – стал повторять Митя.
– Попросите отца, – неохотно, хотя и уже сдаваясь, ответила мама. – У него переизбыток энергии.
– Ты лучше читаешь, – сказал Митя. – Он читает для себя, а ты для нас.
– И что вам почитать? – устало, но смирившись, спросила мама.
– Про все, что угодно, – радостно и согласно закричал Митя и немедленно почувствовал, что просыпается.
– Про бухту Тикси, – решительно попросила Арина.
– Так тебе же было неинтересно? – удивилась мама и с сомнением посмотрела на Арину.
– Теперь будет интересно, точно интересно, уже интересно. Ну почитай, пожалуйста, про снег, и про собак, и про реки Лена и Яна. Теперь же я знаю, что мы пришли оттуда.
– Мы пришли не оттуда, – подчеркивая каждое слово, объяснила ей мама.
– А откуда? – спросил Митя.
– Совсем с другой стороны, – сказала мама как-то недовольно, не проговаривая, даже немного комкая слова; но Аря не обратила на это внимания.
– Ты читай, читай, пожалуйста, – повторяла она.
– А где мы остановились? – спросила мама.
Арина растерянно замолчала; в дороге все было так похоже.
– Там, где про ночь, и про реку, и про собак, – ответил Митя.
Мама с недоумением полистала книгу, но через пару минут начала читать.
– «Уже от Якутска дня почти не было, – читала она, – а за хребтом началась полярная зимняя ночь; только звезды, луна и сполохи – северные сияния – освещали путь, если не было пурги».
Под приглушенный, размеренный, действительно чуть усталый мамин голос – неожиданно снова ставший ясным, ленинградским, с вычерченными согласными и паузами между словами, – под плавное течение слов, ровное, как скольжение полозьев, мягкий, отвесно падающий за окном снег начал превращаться в поземку, постепенно поднимающуюся все выше, потом в густеющую ночную пургу; Арина поежилась и поглубже забралась под одеяло, почти до самого носа; перевернулась на бок.
– «Путешественников с их тремя нартами, – слушала она, – до Новосибирских островов сопровождали еще пять нарт с их каюрами (вожаками), которые везли запас корма для собак, провизии и всякого снаряжения для людей, назначенного для склада на островах и для прокормления всех по дороге туда. Путь шел на северо-восток по одному из рукавов янской дельты, мимо брошенного поселения Устьянск, оставленного людьми из-за частых наводнений. Теперь это селение исчезло бесследно».
«Теперь? – сквозь смутную северную ночь подумала Арина. – Интересно, а что же там теперь? Неужели все еще так, как в книге? Или большой каменный город?» А снег шел, шел и шел, наметая неровные сугробы, и она соскальзывала в черную полярную ночь по дороге из Якутска до бухты Тикси, откуда уже было совсем рукой подать до таинственной и еще не открытой земли; в лицо бил ветер, временами глухо лаяли собаки; мимо окна проползали редкие купеческие дома, неказистые избы казаков и юрты якутов; незаметно и неожиданно для себя Арина приподнялась над одеялом, подставляя лицо холодному северному ветру, погружаясь в пространство и незнакомое, еще не разведанное время. Она вдруг вспомнила о том, что бабушка говорила им о дороге, и стала представлять себе и бабушку тоже едущей вместе с ними по прекрасной бесконечной снежной дороге, которая вилась в дальнее счастье неизвестного, по равнине, которой нет конца.
Митя слушал чуть напряженно, мысленно вглядываясь в каждое слово, как бы приподнимая его на ладони, иногда непроизвольно задерживал дыхание. Слова погружались в пространство уходящего времени; а мимо него скользили снега, низкие берега, высокие берега, дальние горы. Слова были полными и тяжелыми. Но потом он стал терять эти слова, терять скользящую линию рассказа, проваливаться из живого звука речи в пульсирующее пространство памяти. Временами он вспоминал сегодняшний вечер: смеющиеся лица взрослых, серьезные лица взрослых; высокие потолки у дедушки и бабушки, скругленные сверху оконные проемы, искорки света, плещущиеся в стекле и хрустале на столе; твердую упрямую руку пылесоса, уткнувшуюся в его спину, свое внимательное бесшумное дыхание; эту новую девочку, к которой Петр Сергеевич обращался так странно – «Екатерина», и пропавшую Арю; немцев, которые обижали Ломоносова, но Ломоносов все равно оказался прав. Потом, приподнявшись над временем столь близким, но уже уходящим, почти ушедшим, хотя все еще пульсирующим в душе, он вынырнул назад, к размеренному голосу мамы, к напряженному завороженному взгляду сестры; сани скользили по глубокому снегу, дул встречный ветер, как иногда бывает, когда вечером возвращаешься домой на лыжах, на непонятном языке перекликались друг с другом проводники, лаяли собаки, а с высоких берегов Лены дальним воем откликались злые, чуть страшные голоса волков.
– А когда мы вырастем, мы тоже сможем туда поехать? – спросила Арина. – И мы сможем ездить на собаках?
– Нет, – немного удивленно ответила мама. – Это же только сказка. Как «Остров сокровищ». Или про драконов.
– А, – сказал Митя, поворачиваясь поближе к маме, даже, пожалуй, с некоторым облегчением, – так реки Лены не существует? И Устьянска? И на собаках никто не ездит, правда? Мы ведь уже почти взрослые.
– Существует! – закричала Аря, вмешиваясь, перекрикивая, как носильщик на вокзале, не давая Мите договорить. – Неправда! Все существует. И дорога существует. Я знаю. Бабушка сказала, что мы родились на севере и поэтому тоже по ней пойдем.
– Не совсем, – сказала мама спокойно, обращаясь по очереди к ним обоим. – Река Лена, конечно же, существует. И Устьянск тоже. Давайте я вам покажу их на карте.
Она подошла к книжному шкафу и сняла с полки большой атлас.
– Там очень холодно, – продолжила она. – Это одно из самых холодных мест на земле. Но и красиво, наверное. Эта синяя лента – река Лена. А вот вам там делать совершенно нечего. Очень плохие люди убили в тех местах очень много хороших людей. Вы еще узнаете об этом. Вот Устьянск. Думаю, что он похож на совхоз Ленсоветовский, только хуже. Скорее всего, там нет электричества и все ходят пьяными. Плохие люди специально давали им водку, чтобы им все было все равно. А остальное сказка.
– И на собаках тоже нельзя ездить? – подавленно спросила Аря.
Митя посмотрел на нее расстроенно, но и немного самодовольно, взглядом взрослого.
– На собаках ездить можно, – объяснила мама, – хотя теперь так почти никто не поступает. Может быть, только дикари.
– Значит, можно? – закричала Аря радостно, теперь уже победно оглядывая Митю. – И Земля Санникова ведь тоже существует?!
– Нет, – ответила мама, этот разговор казался ей все более пустым. – Я же вам сказала, все остальное – сказка.
– Но ведь собаки не сказка, – возразил Митя, как на гати, с осторожностью прощупывая землю под ногами своих вопросов. – Скажи, бухты Тикси тоже нет?
– Бухта Тикси есть, – сказала мама. – Вот она на карте.
– Так ты там была? – спросила Аря, и Митя увидел, что ее глаза снова загорелись.
– Нет. Да туда и нельзя, наверное.
– А в Устьянске?
– Нет, конечно.
– А на реке Лене? На мысе Святого Носа? И на Земле Санникова? – закричала Аря, догадываясь. – Ты нигде не была! Ты только видела их на карте. Поэтому ты в них и не веришь. Откуда же ты знаешь, что их нет? Вот бабушка там точно была. Я уверена. И в этом самом была. Луанпробане.
– С вашей бабушкой я об этом еще поговорю, – сказала мама холодно.
– Но ведь ты и правда там не была, – соглашаясь с Арей, рассудительно добавил Митя; ему так хотелось продолжать оставаться взрослым. – Как же ты можешь знать, что их не существует?
– Ты читай, – попросила Аря. – Читай, пожалуйста. Ты читала про хижину и про кости мамонтов.
– Хватит на сегодня, – сказала мама резко, закрывая книгу. – Да и темы костей на сегодня хватит. Все, спать. День действительно был долгим.
Она устало склонилась над кроватями и по очереди поцеловала их в лоб.
– Спокойной ночи. И не вздумайте продолжать болтать.
Вышла, тихо и плотно закрыв за собой дверь.
« 8 »
– Мама нигде не была, – сказала Аря. – Поэтому она все придумывает. Потому и думает, что ничего нет.
– Как ты можешь так говорить о маме? – возмутился Митя.
– А что ты думаешь, она там была?
– Может быть, это было очень давно? Или ей просто нельзя нам это рассказывать?
Арина задумалась. Маму она тоже любила.
– А ты еще почитай, пожалуйста, Митенька, ну почитай нам еще.
Митя посмотрел на нее и зажег бра над своей кроватью.
– Только я буду тихо, – сказал он.
– Да, да, – восторженно прошептала Аря – так тихо, что и сама себя почти не слышала, чувствуя движение губ и близкий шелест своего шепота. – Про избушку.
– «Столетняя избушка, – ясным шепотом читал Митя, – мало пострадала в этом холодном климате. Пропитанные морской солью стволы плавника только почернели и кое-где покрылись лишаями, а внутри были свежи. Немало путешественников находили приют в этой поварне по пути на остров или обратно, и все заботились об исправности ее двери, висевшей на кожаных петлях, и крыши, на которую нужно было время от времени подсыпать землю».
Часть слов казались Арине странными, хоть и захватывали воображение, и она начала мысленно сбиваться с дыхания. Как-то незаметно для себя она стала представлять огромные плавники, как у карасей с озера Красавица, только очень большие, и поварню, где повар орудовал возле жарко натопленной плиты.
– Митя, – спросила она, – когда мы вырастем, мы с тобой ведь доберемся до бухты Тикси?
Он задумался, воображая теплую хижину на берегу великого полярного моря.
– Да, – сказал Митя, – обязательно доберемся.
– Ты в нее веришь?
– Верю.
– Что бы ни сказала мама?
– Что бы ни сказала, – ответил он, задумавшись. – А ты не передумаешь?
– Нет, – сказала Арина решительно и как-то очень серьезно.
– Что бы ни произошло? – продолжал настаивать Митя.
– Что бы ни произошло.
Они снова замолчали. Арина вылезла из-под одеяла и села на край Митиной кровати.
– Обещаешь? – спросил он.
– Обещаю. Ведь бабушка сказала, что мы оттуда пришли. И этот, Ломоносов, тоже сказал. Обещаю, – повторила она, но неожиданно для самой себя ей и этого показалось недостаточно. – Клянешься?
– Да, – откликнулся Митя, и Арина легко коснулась его руки.
Митя чувствовал себя ужасно уставшим, как будто это он сам проехал на собачьей упряжке по широкой речной долине своей прозрачной бесконечной страны. «Я клянусь», – одними губами повторил он, перевернулся на бок, потом на живот, вытянул руки, снова вспомнил об избушке, о которой сейчас читал, обнял подушку и почти мгновенно уснул без сновидений. Тихо-тихо, чтобы не разбудить брата, Арина встала с края кровати, все еще чувствуя себя во власти видения, подумав, что ей совсем не хочется спать, да и совсем не нужно спать в такую чудесную ночь; подошла к темному оконному проему с редкими огоньками за стеклом и смотрела, как там, за двойными рамами, продолжает падать теплый медленный снег ранней зимы. Потом все же сказала себе, что становится холодно, что можно вернуться под одеяло и представлять себе бухту Тикси. Счастливое, все еще неожиданное, беспричинное волнение наполняло ее дыхание; и, не заметив, что засыпает, она уснула.
Арине приснилась широкая, как море, покрытая льдом и снегом река с высоким правым берегом, поросшим дальним лесом; нитью посредине замерзшей реки шла тонкая санная колея. Горело зимнее солнце. Поначалу Арина была захвачена бессловесным величием пейзажа, впервые представшего ей в своей взрослой, захватывающей душу полноте. Но потом на смену счастливому солнцу, от которого так пронзительно сверкает снег и наполняется светом душа, пришла тяжелая зимняя буря. Неожиданно, вглядевшись в кружащиеся в воздухе потоки снега, она увидела маленькую черную фигурку бегущего к ней человека. Он бежал, падал, вставал, размахивал руками, бесшумно кричал, как будто пытался ей что-то сказать; и Арина испугалась. Потом он опять упал, на коленях пополз ей навстречу, поднимая руки, и снова, как будто пытаясь что-то кричать, указывал куда-то назад, в сторону высокого дальнего горного склона почти что на горизонте. Арине вдруг показалось, что она его узнала, и все же во сне она так и не смогла вспомнить, кто он. Она оглянулась туда, назад, куда он указывал, и увидела огромную чужую женщину с горящими безумием глазами, в короне, доспехах и с огромным мечом в руках. Когда Арина обернулась назад, ползущий человек уже исчез в тугом водовороте снежной бури. Исчезла и ужасная блондинка у нее за спиной, со своим черно-золотым щитом и золотой короной; исчезла и снежная буря над великой незнакомой рекой. Арина лежала в постели, сжимая одеяло, ей было страшно и непонятно; и она долго не могла уснуть.
« 9 »
Если в июне их обычно надолго увозили за город и короткое ленинградское лето по большей части проходило мимо них, а добрую половину осени город утопал в мелких холодных дождях, лужах, сырости, слякоти и грязи, то зима со всей своей красотой и почти бесконечным разнообразием была полностью в их распоряжении. К декабрю снег обычно бывал уже густым и тяжелым; а в январе даже на обычных газонах можно было провалиться по колено. Дорожки между домами расчищали бульдозерами, постепенно нагромождая по обочинам огромные сугробы. В этих сугробах можно было играть, рыть норы, прятаться. По горкам, образовавшимся на скошенных берегах прудов, катались не только на обычных санках с полозьями и сиденьями, сделанными из крашеных дощечек, но и на круглых жестяных санях, похожих на огромную тарелку. По паркам и лесопаркам ходили на лыжах. Но самым удивительным становился город. Белые тротуары, белые реки и каналы, белые парапеты и ступеньки набережных; высокое зимнее солнце. Конечно же, было много серых дней и дней, почти до краев наполненных мелким снежным туманом, иногда снегопады длились с утра до вечера, и все же воображение поражали не они, а дни ясные, голубые, полные высоким зимним солнцем. Это солнце переливалось на оконных стеклах, на зеркалах машин, на льду катков и горок, на круглой жести саней, почти на всем, что было способно отражать или светиться. В такие дни по широким белым городским улицам, с их почти безупречной планировкой и длинной прямой перспективой, можно было гулять почти бесконечно, а когда Арина и Митя оказывались в центре, становилось видно, как сквозь голубое небо, по какой-то своей собственной, им неизвестной дороге плывет корабль, поднятый над городом светящейся на солнце иглой Адмиралтейства.
Поначалу после хаоса осени это чувство зимней гармонии и порядка казалось немного неожиданным, но часто оно сохранялось даже на дедушкиной даче. Своей дачи у них не было, так что значительную часть детства дети провели именно здесь. Несмотря на то что дома здесь были в основном относительно старыми, в значительной степени оставшимися еще от финнов, а некоторые и вообще дореволюционными, дачными эти места были и до революции, дорожки оставались прямыми, тропинки хорошо и умело протоптанными, а участки выглядели обустроенными, безо всяких попыток выращивать на них помидоры или завести корову. Даже окрестные леса казались лишь продолжением их собственного участка; впрочем, дальше Щучьего озера ходить им не разрешали. Зелень выглядела даже гуще, чем летом, а на вершинах высоких и прямых сосен лежали копны снега. С другой же стороны, если спуститься вниз по косогору, бесконечным белым полем лежал залив, тянущийся до невидимого финского берега. Но иногда они оказывались и в других местах. Пожалуй, в наибольшей степени им запомнилась дача, принадлежавшая дедушкиной сестре Регине Семеновне. Здесь все было другим; большой, но ветхий дом, – он достался бабушке Регине от родителей погибшего в экспедиции мужа; хаотичные густые леса с подлеском; нерасчищенные дороги и петляющие тропинки; замерзшее озеро с темным силуэтом леса на другом берегу. Комнаты казались какими-то неустроенными, а из доброй половины окон сквозило. Они бывали здесь нечасто; все-таки это был чужой дом, да и добираться сюда приходилось гораздо дольше.
