Kitabı oku: «Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве», sayfa 3

Байрон обладал немалой чувствительностью (друзья замечали, что его привлекала изысканность), однако болезненно реагировал, когда его считали утонченным франтом. Как-то раз он сказал одному члену экипажа: «Я могу переносить трудности так же, как и лучшие из вас, и должен закаляться»¹²⁸. И он начал свое восхождение. Для него было крайне важно забраться на мачту с наветренной стороны, чтобы при крене корабля его тело хотя бы прижимало к канатам. Он перелез через туго натянутый трос-леер и поставил ноги на выбленки – маленькие горизонтальные веревки, прикрепленные к вантам, почти вертикальным канатам, поддерживающим мачту. Используя эту веревочную сетку как шаткую лестницу, Байрон взбирался все выше. Он поднялся на три, пять, семь с лишним метров. От ветра мачта раскачивалась, а канаты в его руках дрожали. Примерно на трети пути Байрон оказался рядом с грота-реем, деревянным рангоутом¹²⁹, отходившим от мачты, как поперечина креста, с которого разворачивали грот. На фок-мачте могли повесить на веревке осужденного мятежника – пустить, так сказать, «прогуляться по Лестничному переулку и по Пеньковой улице».

Недалеко от грота-рея находился грот-марс – небольшая платформа, где Байрон мог отдохнуть. Самый простой и безопасный способ попасть на грот-марс – проскользнуть через отверстие в середине. Впрочем, эта «дыра для наземных крыс» считалась путем исключительно для трусов. Если только Байрон не хотел, чтобы над ним насмехались до конца плавания (не лучше ли сразу разбиться насмерть?), ему следовало перелезть через край платформы, держась за тросы – путенс-ванты. Эти тросы шли под углом, и в результате юноша оказался почти параллельно палубе. Теперь ему предстояло нащупать ногой выбленку и подтянуться на платформу.

Забраться на грот-марс было лишь первым этапом. Мачта состоит из трех больших поставленных одна на другую секций. Впереди еще две. По мере того как юноша продолжал подниматься, канаты вант сходились, а промежутки между ними становились все у́же. Новичку требовалось нащупывать опору для ног, а на такой высоте между горизонтальными выбленками уже не было места, чтобы повиснуть на локте для отдыха. Подгоняемый ветром Байрон миновал грот-стеньгу, к которой крепился второй большой брезентовый парус, и салинги – деревянные поперечины, на которых забирался впередсмотрящий для лучшего обзора. Юноша продолжал восхождение, и чем выше, тем явственнее ощущал, как качается мачта на ветру. Ванты, которые он сжимал, сильно мотало. Эти веревки были покрыты смолой – для лучшей сохранности. За состояние вантов отвечал боцман. Байрон осознал непреложную истину деревянного мира: жизнь каждого человека зависела от действий других. Экипаж напоминал клетки человеческого тела – и конечно же, всего одна злокачественная «клетка» могла погубить всех.

Наконец Байрон оказался почти в тридцати метрах над водой. Он добрался до грот-брам-рея, где крепился самый верхний парус на мачте. К основанию рея была привязана веревка, и юноше приходилось перебирать по ней ногами, грудью налегая на рей для сохранения равновесия. Затем он стал ждать приказаний: свернуть парус или только зарифить – убрать его часть, уменьшив полощущееся при сильном ветре полотно. Герман Мелвилл, служивший на военном корабле США в 1840-е, писал в «Редберне»: «Но в первый раз мы зарифляли топсели темной ночью, и сам я нависал над палубой вместе с одиннадцатью другими матросами; судно погружалось и поднималось, как бешеная лошадь. Но после нескольких повторений, наскоро сделанных, я привык к этому». Он продолжал: «Удивительно, как скоро мальчик преодолевает свою робость перед высотой. Сами мои нервы стали столь же непоколебимыми, как диаметр Земли… Я испытал большое наслаждение, сворачивая главные галантные паруса и королевское семейство в тяжелый сверток, что потребовало усилий обеих рук. Это было дико горячо – прекрасное стремительное движение крови в сердце и радостное, волнующее пульсирование целой системы – самому оказаться подбрасываемым при каждом движении в облака бурного неба и парить подобно рассудительному ангелу между небесами и землей»¹³⁰¹³¹. Стоя на самом верху, высоко над всеми раздорами на нижних палубах, Байрон мог видеть другие большие корабли эскадры¹³². А за ними море – пустое, как чистый лист, пространство, на котором он готов был написать свою историю.

* * *

Утром 25 октября 1740 года, спустя тридцать семь дней после выхода эскадры из Британии, дозорный на «Северне» заметил что-то в свете зари. После того как экипаж предупредил остальную эскадру – зажег фонари и выстрелил из нескольких орудий, Байрон увидел неровный абрис на горизонте. «Вижу землю!» Это была Мадейра, остров у северо-западного побережья Африки, славящийся вечно весенним климатом и превосходным вином, «освежающим напитком, созданным Провидением для восстановления сил жителей тропиков»¹³³, по замечанию преподобного Уолтера.

Эскадра бросила якорь в бухте на восточной стороне острова – последняя остановка экспедиции перед почти девятью с лишним тысячами километров через Атлантику к южному побережью Бразилии. Ансон приказал экипажу быстро пополнить запасы воды и древесины, а также взять побольше ценного вина. Ему не терпелось двигаться дальше. Переход до Мадейры он хотел совершить максимум за две недели, но из-за встречных ветров на него ушло втрое больше времени. Казалось, все былые надежды на путешествие вокруг Южной Америки южным летом испарились. «Наше воображение тревожили трудности и опасности зимнего перехода вокруг мыса Горн»¹³⁴, – признавался преподобный Уолтер.

Третьего ноября не снявшийся с якоря флот потрясли еще два события: во-первых, капитан «Глостера» и сын адмирала Джона Норрейса, Ричард Норрейс, попросил собственной отставки. «Поскольку я был очень болен с тех пор, как покинул Англию, – писал он в рапорте Ансону, – я опасаюсь, что состояние моего здоровья не позволит мне отправиться в такое долгое путешествие»¹³⁵. Коммодор его прошение удовлетворил, хотя и презирал любое малодушие, презирал настолько, что впоследствии убедил военно-морской флот добавить в устав положение, по которому любой признанный виновным в проявлении «трусости, разгильдяйства или подстрекательства» в бою «должен приговариваться к смертной казни»¹³⁶. Даже преподобный Уолтер, которого коллега описывал как «человека скорее тщедушного, слабого и болезненного»¹³⁷, сказал о страхе: «Присмотрись к нему! Это гнусная страсть, унижающая человеческое достоинство!»¹³⁸ Уолтер резко заметил, что Норрейс «бросил» свою команду¹³⁹. Позже в ходе войны, когда Ричард Норрейс был капитаном другого корабля, его обвинили в том, что он выказал «признаки сильнейшего страха»¹⁴⁰, отступив в бою, и привлекли к суду военно-морского трибунала. В письме в Адмиралтейство он утверждал, что будет рад возможности «смыть тот позор, который на меня возвели злоба и ложь»¹⁴¹. Но перед слушанием дезертировал – и никаких вестей о нем больше не было.

Уход Норрейса вызвал каскад повышений по службе среди командиров. Капитан «Перла» был назначен на «Глостер», более мощный военный корабль. Капитан «Вейджера» Денди Кидд – которого другой офицер охарактеризовал как «достойного и гуманного командира, пользующегося всеобщим уважением на борту своего корабля»¹⁴², – перешел на «Перл». Его место на «Вейджере» занял сын аристократа Джордж Мюррей, командовавший шлюпом «Триал».

«Триал» был единственным кораблем с пустым командирским креслом. Из капитанов Ансону выбирать было больше некого, и разгорелась ожесточенная конкуренция среди младших офицеров. Один военно-морской хирург как-то раз сравнил ревнивое соперничество на кораблях с дворцовыми интригами, где каждый «пресмыкается, дабы снискать благосклонность деспота и подорвать позиции соперников»¹⁴³. В конце концов Ансон выбрал своего упорного первого лейтенанта, Дэвида Чипа.

Удача наконец повернулась к Чипу. Пускай восьмипушечный «Триал» не был военным кораблем, но теперь это его собственный корабль. В списке личного состава «Триала» Дэвид Чип отныне значился капитаном.

Разные капитаны – разные порядки: Байрону пришлось приспосабливаться к новому командиру «Вейджера». Кроме того, из-за вахтенных смен в битком набитый кубрик вторгся незнакомец. Он представился Александром Кэмпбеллом. Ему не было и пятнадцати лет, и говорил он с сильным шотландским акцентом. Он был гардемарином, которого Мюррей привел с «Триала». В отличие от других гардемаринов, с которыми Байрон подружился, Кэмпбелл казался заносчивым и непредсказуемым. Кичась перед рядовыми матросами статусом будущего офицера, он напоминал мелкого тирана, безжалостно добивавшегося исполнения приказов капитана, иногда пуская в ход кулаки.

Если рокировка командиров выбила Байрона и других людей из колеи, второе событие было еще тревожнее. Губернатор Мадейры сообщил Ансону, что у западного побережья острова скрывается испанская армада как минимум из пяти огромных военных кораблей, включая 66-пушечник с командой почти в семьсот человек, 54-пушечник с пятьюстами бойцами и колоссальный 74-пушечник с семью сотнями комбатантов. Слухи о миссии Ансона просочились наружу – позднее разглашение подтвердилось, когда в Карибском море британский капитан захватил корабль с испанскими документами, где подробно излагались все собранные об экспедиции Ансона «разведывательные данные»¹⁴⁴. Противник все знал и отрядил армаду во главе с Писарро. Преподобный Уолтер отметил, что эти корабли «предназначались для того, чтобы остановить нашу экспедицию»¹⁴⁵, добавив, что «они обладали над нами значительным превосходством в силах»¹⁴⁶.

Для ухода с Мадейры эскадра дождалась темноты, а Байрону и его товарищам приказали во избежание обнаружения погасить бортовые фонари. Охотник и жертва поменялись местами. Испанская армада жаждала крови британской флотилии.

Глава третья
Комендор

Один из морских пехотинцев «Вейджера» ударил в барабан, «отбивая сбор», и матросы и юнги, неважно, полусонные или полуодетые, бросились сквозь тьму к боевым постам. Палубы срочно освобождали от незакрепленных предметов – которые в бою могли разлететься сотнями смертоносных осколков. Служивший на британском военном корабле четырнадцатилетний юнга вспоминал, что «никогда прежде не видел убитого человека», пока во время перестрелки осколок не попал в «макушку товарища – и его кровь и мозги не брызнули на палубу»¹⁴⁷. Еще страшнее была перспектива того, что деревянный мир охватит пламя. Моряки на «Вейджере» наполнили ведра водой и приготовили огромные корабельные орудия¹⁴⁸, эти двухтонные железные бестии с рылами, вытянутыми на два с лишним метра. Одному орудию для высвобождения его разрушительной силы требовался расчет не меньше шести человек.

Движение каждого номера в расчете имело свой смысл. Юнга, прозванный «пороховой обезьяной», бежал через орудийную палубу за картузом, который подавали из порохового погреба, где под замком и охраной морских пехотинцев держали все взрывчатые вещества. Внутри запрещалось зажигать свечи.

Юнга брал картуз с несколькими килограммами пороха и спешил к орудию, к которому был приписан, стараясь не наткнуться на сплетение людей и механизмов, дабы не произошел взрыв. Другой номер расчета брал картуз и опускал его в дуло. Затем заряжающий забивал внутрь восьмикилограммовое чугунное ядро, а сверху – фиксировавший его веревочный пыж. Каждый ствол помещался на орудийном станке с четырьмя деревянными колесами, и расчет талями¹⁴⁹, блоками и тросами тянул станок до тех пор, пока дуло не высовывалось из порта. Одно за другим по обоим бортам корабля появлялись орудия.

Тем временем шкотовые и матросы на реях занимались парусами. В море нет постоянной позиции: корабль всегда движется, следуя за ветром или течением. Поэтому капитанам приходится приспосабливаться к стихии, а также к маневрам коварного противника, что требует огромных тактических навыков – артиллерийских и мореходных умений. В горячке боя с летящими со всех сторон пушечными ядрами, картечью, пулями, полуметровыми осколками капитану может понадобиться поднять или, наоборот, спустить паруса, сделать галс или поворот фордевинд¹⁵⁰, броситься в погоню или, напротив, обратиться в бегство. Иногда и вовсе требуется протаранить неприятельский корабль, чтобы моряки с топорами, саблями и шпагами бросились на абордаж, сменив артиллерийскую перестрелку на рукопашный бой.

Люди на «Вейджере» работали молча, звучали лишь отрывистые команды: «Проколоть картуз… Навести орудие… Поднести фитиль… Огонь!»

Командир расчета, также производивший запал, вставлял медленно горящий фитиль в запальное отверстие на закрытом конце ствола, а потом отпрыгивал в сторону вместе с остальным расчетом. И вот картуз воспламенялся – гремел выстрел такой силы, что орудийный станок резко откатывался назад, пока его не останавливал трос для крепления пушек у бортов. Не отскочи вовремя, тебя попросту раздавит. По всему кораблю громадные орудия изрыгали пламя¹⁵¹ и крутящиеся в воздухе восьмикилограммовые ядра, несущиеся со скоростью свыше 350 метров в секунду, глаза застилал дым, рев оглушал, а палубы содрогались будто от судорог.

Посреди этого жара и пламени стоял главный комендор¹⁵² «Вейджера» Джон Балкли. Казалось, он один из немногих в разношерстной корабельной команде был готов к возможной атаке. Но объявленная тревога оказалась учебной – коммодор¹⁵³ Ансон, узнав о притаившейся испанской армаде, принялся с еще бо́льшим фанатизмом готовить всех к бою.

Балкли исполнял обязанности с безжалостной эффективностью одного из своих холодных черных орудий. Он отдал военно-морскому флоту более десяти лет своей жизни. Начинал он с самой грязной и тяжелой работы – по локоть в смоле откачивал трюмные воды, учился вместе с угнетенными «смеяться над мстительный злобой»¹⁵⁴, по выражению одного моряка, «ненавидеть притеснение, поддерживать в беде». Он пробивался наверх с самой нижней палубы, пока за несколько лет до экспедиции Ансона не предстал перед квалификационной комиссией и не сдал устный экзамен на комендора.

Если звание капитана и лейтенанта присваивала Корона и они после плавания часто меняли корабли, технические специалисты, такие как комендор и плотник, получали патент от адмиралтейского совета по военно-морскому флоту и закреплялись за одним кораблем, становившимся их домом. Стоявшие рангом ниже «королевских офицеров», именно они во многих отношениях были сердцем корабля: профессиональным командным составом, обеспечивающим его бесперебойную работу. Балкли отвечал за все орудия смерти «Вейджера». Это была решающая роль, особенно в военное время, что отражали военно-морские наставления: статей об обязанностях комендора в них насчитывалось больше, нежели у капитана или даже лейтенанта. Один коммандер¹⁵⁵ выразился так: «Комендор в море должен быть искусным, осмотрительным и смелым, потому что в его руках сила корабля»¹⁵⁶. «Вейджер» перевозил боеприпасы для всей эскадры, и Балкли начальствовал над обширным арсеналом, пороху в котором хватило бы, чтобы взорвать небольшой город.

Набожный христианин, он надеялся однажды обрести то, что называл «Садом Господним»¹⁵⁷. Хотя на «Вейджере» должны были проводить воскресные богослужения, Балкли жаловался, что «молитвой на борту совершенно пренебрегали»¹⁵⁸, а в военно-морском флоте «отправление религиозных обрядов с должной торжественностью совершается так редко, что за многие годы службы мне известен всего лишь один подобный пример». Он взял с собой книгу «Образец христианина, или Трактат о подражании Иисусу Христу», и казалось, что на чреватое опасностями путешествие он, по крайней мере отчасти, смотрел как на способ приблизиться к себе и, что важнее, к Богу¹⁵⁹. Библия учит, что страдание может «заставить человека познать себя», но в этом мире искушений «земная жизнь человека – это война»¹⁶⁰.

Несмотря на свою веру, а может, благодаря ей Балкли освоил черную магию артиллерийского дела и был преисполнен решимости превратить «Вейджер», если воспользоваться одним из любимейших его выражений, «в ужас всех его врагов»¹⁶¹. Он знал точно определенную точку на гребне волны, когда команда должна открыть огонь. Он умело смешивал содержимое картузов и набивал снаряды зернистым порохом, а когда нужно, выдергивал запалы зубами. Но самое главное – он ревностно охранял доверенные ему боеприпасы, зная, что их попадание в небрежные или мятежные руки может уничтожить корабль изнутри. В военно-морском наставлении 1747 года подчеркивалось, что комендор должен быть «трезвым, осмотрительным, честным человеком»¹⁶², и это описание – подлинный портрет Балкли, в особенности уточнение, что немало самых лучших комендоров пришли с «самой низкой должности на борту, поднявшись до высокого служебного положения благодаря чистому усердию и трудолюбию»¹⁶³. Балкли был настолько умелым и заслуживающим доверия, что, в отличие от большинства комендоров на военных кораблях, был назначен вахтенным офицером «Вейджера». В дневнике он с оттенком гордости записал: «Хотя на корабле я и служил комендором, на протяжении всего похода я был вахтенным офицером»¹⁶⁴.

Балкли, по замечанию одного морского офицера, казался прирожденным лидером. Тем не менее он застрял на своей должности. В отличие от гардемарина Джона Байрона или их нового капитана Джорджа Мюррея, в его жилах не текла голубая кровь. У него не было знатного отца или могущественного покровителя, способного проложить ему дорогу на квартердек. Он мог быть выше Байрона по званию – и служить ему Вергилием в лабиринтах военного корабля, – но все равно стоял на несколько ступеней ниже в социальной иерархии. Конечно, комендоры становились лейтенантами или капитанами, однако это было редкостью. Вдобавок чересчур прямолинейный и слишком независимый Балкли к начальству не подлизывался, считая это «недостойным» поведением¹⁶⁵. Как заметил историк Николас Роджер, «в освященной веками английской традиции специалисты оставались на своих местах, а командовали “королевские офицеры”, получившие исключительно морское образование»¹⁶⁶.

Не вызывает сомнений, что Балкли был физически силен. Однажды он подрался с приспешником тиранившего «Вейджер» боцмана Джона Кинга. «Он вынудил меня защищаться, и я его быстро приструнил»¹⁶⁷, – записал в дневнике Балкли. Однако никаких сведений о внешности Балкли, о том, высоким он был или коренастым, лысым или густоволосым, светло- или темноглазым, до нас не дошло. Ему было просто не по карману заказать портрет знаменитому художнику Джошуа Рейнолдсу, позируя в парадной форме и напудренном парике, как могли и позволили себе Ансон, Байрон и гардемарин «Центуриона» Огастес Кеппел. (Кеппел на портрете предстал в классическом образе Аполлона – он идет по берегу вдоль вздымающегося пеной морского прибоя.) Прошлое Балкли тоже во многом неясно, точно оно, как и его мозолистые руки, замарано смолой. В 1729 году он женился на некой Мэри Лоу. У них родились пятеро детей: старшей, Саре, было десять, а младшему, Джорджу Томасу, – меньше года. Жили они в Портсмуте. Это все, что известно о молодости Балкли. В нашем повествовании он всплывает наподобие одного из прибывших на американский фронтир поселенцев без яркой предыстории – человеком, ценимым только за свои поступки здесь и сейчас.

Тем не менее некий отблеск сокровенных мыслей Балкли нам доступен, в силу того что он умел писать – и писал хорошо. В отличие от других старших офицеров, ему не вменялось в обязанность вести бортовой журнал, но он все равно делал записи для себя. Бортовые журналы – тома¹⁶⁸, писанные на толстых листах бумаги гусиным пером и чернилами, а порой, когда корабль качало, смазанными или размытыми брызгами морской воды, были разграфлены на столбцы, где ежедневно отмечались направление ветра, местонахождение или курс корабля и любые «замечательные наблюдения и происшествия». Записи требовалось вести обезличенно, точно дикие стихии можно унять, кодифицируя их. Даниэль Дефо сетовал, что бортовые журналы моряков часто представляли собой всего лишь «утомительные отчеты о том… сколько лиг¹⁶⁹ пройдено за день, откуда дул ветер и когда он дул сильно, а когда – слабо»¹⁷⁰. Тем не менее эти «дневники наблюдений» обладали некоторой повествовательной динамикой, имели завязку, кульминацию и развязку, множество сюжетных линий и неожиданных поворотов. Некоторые писари и вовсе вели весьма личные заметки. Балкли в одном из своих бортовых журналов переписал строфу стихотворения:

 
Отважны были первыми ушедшие в моря,
Когда страшней не знали, чем крушение корабля.
Сегодня нет ни скал таких, ни волн, ни ветра,
Чтобы пугали нас сильнее ЧЕЛОВЕКА¹⁷¹.
 

После плавания капитан корабля передавал вахтенные журналы Адмиралтейству. Это была бесценная для ведомства информация – настоящая энциклопедия морей и неизвестных прежде земель. Ансон и его офицеры часто сверялись с вахтенными журналами тех немногих моряков, которые отважились обогнуть мыс Горн.

Более того, эти «журналы памяти»¹⁷², как их назвал один историк, содержали записи о любых неоднозначных поступках или несчастных случаях, имевших место во время плавания. В случае необходимости журналы представляли в качестве доказательств в военно-морских трибуналах, иногда от них зависели карьеры и жизни. Трактат XIX века о практическом мореплавании советовал «каждый вахтенный журнал вести аккуратно и избегать любых вставок и подчисток, потому что оные всегда вызывают подозрения»¹⁷³. И далее: «Записи после каждого события надо производить как можно скорее, и не следует писать ничего такого, чего вы не хотели бы придерживаться в суде».

Нередко бортовые журналы становились основой популярных приключенческих рассказов¹⁷⁴. Спрос на «морские байки» все возрастал, подпитываемый развитием станочного книгопечатанья, растущей грамотностью и извечным любопытством ко всему неизведанному. В 1710 году граф Шефтсбери заметил, что рассказы о море «в наши дни – это то же самое, что рыцарские романы для наших предков»¹⁷⁵. Книги, разжигавшие пылкое воображение таких юношей, как Байрон, обычно нередко были не чем иным, как переработкой бортового журнала, щедро приправленной измышлениями автора.

Балкли свой бортовой журнал издавать не планировал – подобные развлечения были в моде у высших офицеров или людей определенного положения и класса. Тем не менее, в отличие от казначея «Триала» Лоуренса Милькампа, признавшегося в своем журнале, насколько ему «не по плечу»¹⁷⁶ задача «написания следующих страниц», Балкли наслаждался, описывая то, что видел. Это даровало ему голос, даже если голос этот, кроме него, никто никогда не услышит.

* * *

Однажды ранним ноябрьским утром, вскоре после того как Балкли и сотоварищи вышли с Мадейры, впередсмотрящий с мачты заметил на горизонте парус. Он поднял тревогу: «Вижу корабль!»

Ансон позаботился, чтобы все его военные суда сблизились для быстрого формирования боевой линии¹⁷⁷ – корабли равномерно, цепью выстраивались друг за другом, консолидируя силы и защищая наиболее слабые звенья. Обычно два флота начинали бой именно в этом построении¹⁷⁸, однако постепенно оно менялось, апофеозом чего в 1805 году стал Трафальгар, где вице-адмирал Горацио Нельсон бросил вызов жесткой боевой линии, чтобы, по его словам, «удивить и сбить с толку противника» и «тот не понял бы моих намерений»¹⁷⁹. Во времена Ансона искушенные капитаны тоже часто скрывали свои намерения, используя уловки и обман. Капитан мог подкрасться в тумане и встать с наветренной стороны от противника, перекрывая ему ветер. Или изобразить, что терпит бедствие, прежде чем напасть. Или притвориться другом, возможно, подняв иностранный флаг, чтобы атаковать в упор.

После того как наблюдатель Ансона заметил судно, необходимо было определить, друг это или враг. Один моряк с протокольной точностью описал события, последовавшие за обнаружением неопознанного корабля. Капитан бросился вперед и крикнул впередсмотрящему:

– Эй, на грот-мачте!¹⁸⁰

– Сэр!

– Как он выглядит?

– С прямым парусным вооружением, сэр.

Капитан потребовал тишины на носу и на корме и некоторое время спустя крикнул еще раз:

– Эй, на грот-мачте!

– Сэр!

– Как он выглядит?

– Большой, направляется к нам, сэр.

Офицеры и команда «Вейджера» изо всех сил старались разглядеть корабль, определить его государственную принадлежность и понять намерения. Но тот был слишком далеко, всего лишь грозная тень на горизонте. Ансон дал сигнал капитану Чипу, только что воцарившемуся на квартердеке быстроходного «Триала», броситься в погоню и провести разведку. Чип и его люди подняли паруса и отправились в путь. Балкли и остальные ждали и вновь готовили пушки. Люди были напряжены – все же ведение войны в огромном океане с ограниченными средствами наблюдения и связи давало о себе знать.

Два часа спустя Чип догнал корабль и произвел предупредительный выстрел. Сменив направление, он позволил Чипу приблизиться. Оказалось, это всего лишь голландское судно, шедшее в Ост-Индию. Солдаты эскадры вернулись с боевых постов на вахту – ибо враг, подобно скрытой силе моря, мог появиться на горизонте снова.

* * *

Вскоре после инцидента с голландским судном началась невидимая осада¹⁸¹. Хотя пушки молчали, многие спутники Балкли слегли. Юнгам не хватало сил, чтобы карабкаться на мачты. Сильнее прочих страдали принудительно завербованные инвалиды, в лихорадке и поту они корчились в гамаках, их постоянно рвало. Некоторые бредили, и за ними требовалось присматривать, чтобы они не свалились в море. Бактериальная тифозная бомба, заложенная в кораблях перед отплытием, взорвалась. «Наши люди стали раздражительными и болезненными», – заметил один офицер, добавив, что лихорадка «воцарилась среди нас»¹⁸².

Когда эскадра находилась в Британии, зараженных можно было хотя бы доставить для лечения на берег, теперь же они оказались заперты в ловушке переполненных кораблей – ограничение контактов на близком расстоянии даже при понимании этой идеи было невозможно, – и завшивленные тела прижимались к ничего не подозревающим новым жертвам. Вши переползали с одного моряка на другого, и, хотя укусы этих насекомых не были опасны, оставляемые ими в образовавшейся ране фекалии кишели бактериями. Стояло моряку просто почесать место укуса – а слюна вши вызывала зуд, – как он невольно заражался. Болезнетворные микроорганизмы невидимой абордажной командой проникали в его кровь, а потом зараза распространялась вшами по крови всей эскадры.

Балкли не знал, как защититься, кроме как еще истовее молиться Богу. Хирург «Вейджера» Генри Эттрик устроил лазарет на нижней палубе, где места для подвески гамаков было больше, чем в операционной в кубрике гардемаринов. (Сама защита больных моряков под палубой от неблагоприятных погодных условий со временем стала обозначать недомогание.) Эттрик, преданный больным и умелый хирург, был способен ампутировать конечность за несколько минут. Он разработал то, что назвал «машиной для вправления переломов бедра»¹⁸³ – семикилограммовое приспособление с колесом и шестерней, которое, как он обещал, обеспечит выздоровление пациента без хромоты.

Несмотря на такие инновации, Эттрику и другим врачам его эпохи не хватало научных знаний о болезнях, и они понятия не имели, как остановить вспышку сыпного тифа. Преподаватель с «Цицерона» Паско Томас ворчал, что теории Эттрика об инфекционных заболеваниях представляли собой «поток полубессмысленных или бессмысленных слов»¹⁸⁴. Понятия о микробах еще не возникло, хирургические инструменты не стерилизовали, а паранойя по поводу источника эпидемии разъедала моряков не хуже, чем сама болезнь. Распространялся ли сыпной тиф через воду? Или через грязь? Через прикосновение? Взгляд? Одна из господствующих медицинских теорий утверждала, что некоторые застойные среды, например на корабле, испускают миазмы, вызывающие болезни. Считалось, нечто поистине смертоносное буквально витало «в воздухе».

Когда члены команды эскадры Ансона заболели, офицеры и хирурги бродили по палубам, вынюхивая потенциальных возбудителей инфекции: грязный трюм, заплесневелые паруса, протухшее мясо, человеческий пот, гнилую древесину, дохлых крыс, мочу и экскременты, немытый скот, нечистое дыхание. Зловоние породило казнь песьими мухами – настолько библейскую, что, по замечанию Милькампа, было небезопасно «человеку открыть рот из страха, что они залетят ему в горло»¹⁸⁵. Некоторые члены экипажа вырезали из досок импровизированные опахала. «Этим людям приказали ими размахивать, развеивая зараженный воздух»¹⁸⁶, – вспоминал офицер.

Капитан Мюррей и другие старшие офицеры провели экстренное совещание с Ансоном. Балкли не пригласили – в определенные места вход ему был заказан. Вскоре он узнал, что офицеры обсуждали, как впустить больше воздуха на нижние палубы. Ансон приказал плотникам вырезать шесть дополнительных отверстий в корпусе каждого военного корабля чуть выше ватерлинии. Однако это не помогло – число зараженных росло как на дрожжах.

Эттрик и другие врачи, работавшие в лазарете, были потрясены. Тобайас Смоллетт, чей плутовской роман «Приключения Родрика Рэндома» основан на опыте работы помощником морского хирурга во время войны с Испанией, писал об эпидемии: «Я подивился больше тому, что кто-нибудь из них может выздороветь, чем тому, что им предстоит отправиться на тот свет. Там я увидел, что на каждого […] приходилось не больше четырнадцати дюймов [тридцать пять сантиметров] пространства; увидел, что они лишены дневного света и свежего воздуха, дышат только зловонными испарениями собственных своих испражнений и больного тела»¹⁸⁷¹⁸⁸. Боровшегося за жизнь в пустынных морях вдали от дома навещали товарищи, поднося к его невидящим глазам фонарь и пытаясь его подбодрить – или, возможно, «лия на него немые слезы или зовя самыми душераздирающими словами»¹⁸⁹, как писал один капеллан военного корабля.

В один из дней из лазарета «Вейджера» вышли несколько человек, неся длинный замотанный тюк. Это было тело одного из их товарищей. По традиции, труп, который хоронили в море, заворачивали в гамак вместе с как минимум одним пушечным ядром¹⁹⁰. (Когда гамак зашивали, последним стежком иглы часто проводили сквозь нос покойного, чтобы убедиться, что он мертв.) Тело клали на доску и накрывали флагом Британии «Юнион Джек», что делало его меньше похожим на мумию. Все личные вещи покойного, одежду, книги, рундук выставляли на аукцион, чтобы собрать деньги для его вдовы или других членов семьи. Часто даже самые суровые моряки предлагали непомерные цены за вещи покойного. «Смерть всегда мрачна, но в море особенно, – вспоминал один моряк. – Человек был с тобой рядом – буквально под боком, – ты слышал его голос, а мгновение спустя он исчезал, и ничто, кроме образовавшейся пустоты, не говорило о его утрате… На полубаке, где висел его гамак, всегда было свободное место, а в ночной вахте не хватало одного человека. Одного человека не хватало взяться за руль, и одного не хватало с тобой на реях. Тебе недоставало его фигуры и звука его голоса, потому что привычка сделала их для тебя почти необходимостью, и его утрату ты ощущал всеми органами чувств»¹⁹¹.