Kitabı oku: «История России. Московско-царский период. XVI век», sayfa 2
Прибывший наперед его коломенский владыка Вассиан Кривой сказал псковским священникам, что великий князь не велел им выходить далеко к нему навстречу с крестами. Поэтому духовенство ожидало его с крестами на Торговой площади. Тут Василий слез с коня, принял благословение от владыки и отправился со своей свитой в собор Св. Троицы, где отслужили молебен и пропели многолетие государю. После чего владыка Вассиан, осенив великого князя крестом, сказал: «Да благословит тебя Господь Бог, Псков вземши».
Услыхав такое приветствие, бывшие в церкви псковичи оскорбились и горько заплакали. Очевидно, москвичи не ценили их покорность и относились к ним как к побежденному неприятелю. «Бог волен да государь, а мы исстари были отчиною его отцов, и дедов, и прадедов!» – говорили граждане.
Но мера их страданий еще далеко не исполнилась.
В ближнее воскресенье, 27 января, великий князь позвал на свой двор псковских посадников, детей посадничьих, бояр, купцов и житьих людей, говоря: «Хочу вас жаловати своим жалованьем». Когда псковичи собрались на двор, повторилось то же, что произошло в Новгороде. На крыльце стоял князь Петр Васильевич Великий, бывший прежде наместником в Пскове и, следовательно, хорошо знавший лучших людей: он выкликал поименно посадников, бояр и старейших купцов, приглашая их войти в гридню. Там вошедших московские бояре немедленно «отдавали за приставы», то есть под стражу московским детям боярским. А молодшим людям, оставшимся на дворе, Петр Васильевич сказал: «До вас государю дела нет, а до которых государю дело есть, тех он к себе емлет того для, что вы бивали на них челом не одинакова, что вам от них чинится продажа и сила великая, а вас государь пожалует грамотою своею жалованною, как вам вперед житии». С тем отпустил их со двора. Лучшим же людям, задержанным в гридне, объявлено, что «во Пскове им оставаться непригоже по причине многих на них жалоб и что государь жалует их своим жалованьем в Московской земле». На другой же день их с женами, детьми и легким имуществом отправили в Москву в сопровождении отряда боярских детей. С ними посланы также жены и дети тех псковичей, которые были прежде задержаны в Новгороде. Всего тогда выведено было из Пскова 300 семей. На место их во Псков переведено было столько же семей из торгового сословия разных московских городов. При самом размещении их в Пскове приняты такие меры, которые лишали его всякой возможности затеять какое-либо возмущение против московского государя, подобное новгородскому 1480 года. Во-первых, псковский детинец, или Кром (т. е. Кремль), был совершенно очищен от построек или клетей, наполненных частным имуществом (которое хранилось здесь для большей безопасности). На их месте назначено построить государев двор и его хлебные житницы. Далее, в Среднем городе, примыкавшем к Довмонтовой стене детинца, все дворы отобраны также на государя и розданы переселенцам из Москвы, а прежние их обитатели переведены в Окольний город и на посад. В Среднем же городе помещены были дворы московских наместников, а при них, в виде гарнизона, тысяча московских боярских детей и пятьсот новгородских пищалыциков. Сообразно с этой мерой уничтожен и главный городской торг, находившийся в Среднем городе. Вместе с тем изменены и самые условия торговли: прежде в Пскове торговля была свободная; в городе не было застав или колод для взимания пошлин с привозимых товаров, а теперь московские гости, по приказу великого князя, установили московскую тамгу; въезды и выезды стали охраняться московскими пищальниками и воротниками. Деревни псковских бояр, сведенных в Москву, великий князь роздал своим боярам и служилым людям. В Пскове он посадил двух наместников, Григория Федоровича Морозова и Ивана Андреевича Челяднина, и двух дьяков – Мисюря Мунехина и Андрея Волосатого; назначил 12 городничих, которые заведовали городскими укреплениями, огнестрельным снарядом, пищальниками и воротниками (вероятно, двух для Пскова, а остальных – для его десяти пригородов). Кроме того, определил 12 старост из коренных обывателей и столько же их новых, то есть московских переселенцев. Эти 24 человека должны были по очереди присутствовать на суде наместников и их тиунов. В память псковского взятия Василий Иванович велел соорудить тут церковь во имя Ксении, ибо он прибыл в Псков в день ее памяти. Целые четыре недели он прожил здесь, перестраивая старую вечевую общину на московский лад. На второй неделе поста в понедельник Василий наконец выехал из Пскова, причем захватил с собой и другой, меньший, вечевой колокол, или так называемый Корсунский вечник.
Хотя великий князь, согласно помянутому его обещанию молодшим людям, дал Пскову новую уставную грамоту, по которой его наместники в городе и по пригородам должны были творить суд и правду, однако с его отъездом немедленно начались жестокие притеснения населению и вымогательства от наместников и их тиунов. Так, например, их приставы начали с подсудимых взимать от поруки по пяти, семи и даже десяти рублей; а если псковитин не дает этих денег, ссылаясь на грамоту великого князя, то его подвергали нещадным побоям. Присутствие на суде выборных городских старост, очевидно, не сдерживало произвола московских чиновников, смотревших на суд как на средство наживы. От их насилия и поборов многие жители покинули свои дома и семьи и разбежались по иным городам; многие уходили в монастыри и постригались; торговые иноземцы также разъехались по своим землям; остались только те псковичи, которым некуда было деться; так как, по выражению их летописца, «земля не разступится, а вверх не взлететь».
Живо и поэтично изображает этот летописец картину бедствий, обрушившихся на его родной город: «О славнейший граде Пскове великий! почто бо сетуешь и плачешь? – Отвечает прекрасный град Псков: как мне не сетовати, не плакати и не скорбети о своем опустении? Прилетел на меня многокрылый орел, исполненный львиных когтей, и взял от меня три кедра Ливанова, красоту мою, богатство и чада мои похитил. Божьим попущением землю пусту сотворили, град наш раззорили, люди мои пленили; одни торжища мои раскопали, а другие коневым калом заметали; отцов и братию нашу развели туда, где не бывали отцы и деды и прадеды наши, а матерей и сестер наших в поругание дали. Многие во граде постригались в чернецы, а жены в черницы, не хотя идти в полон во иные грады… Мы не покаялись, но на больший грех превратились, на злые поклепы и лихия дела и на вече кричание, не ведая главою, что язык глаголеть; не умея своего дому строити, хотим град содержати… И у наместников, и у их тиунов, и у дьяков великого князя правда их, крестное целование, взлетела на небо и кривда в них нача ходити, и нача быти многая злая от них, были немилостивы до пскович; а псковичи бедные не ведали правды московския».
Великий князь, однако, не одобрил поведение своих первых двух наместников во Пскове. В следующем, 1511 году он сменил их; а на их место назначил уже знакомого псковичам князя Петра Великого и князя Семена Курбского. Местный летописец замечает, что эти наместники были добрые, и при них начали возвращаться на родину те псковичи, которые разбежались было от насилия их предшественников. Великий и Курбский оставались в Пскове четыре года. Вообще, наместники здесь менялись довольно часто; но один из двух назначенных сюда дьяков, Мисюрь Мунехин, заведовавший приказными делами, оставался неизменно до самой своей смерти (1528 г.). Пользуясь доверием великого князя и умея поминками задабривать его приближенных, этот опытный, умный дьяк сосредоточил в своих руках почти все управление вновь присоединенной области, то есть ее дела гражданские и церковные, руководил ее внешними отношениями к соседям-немцам и постройкой новых укреплений в Пскове. Мунехин явился здесь самым видным проводником московской государственности и московских обычаев. Между прочим, любопытны его отношения к сфере церковной.
Верстах в пятидесяти от Пскова, почти на самом рубеже с Ливонией, незадолго до того времени возникла небольшая обитель с двумя храмами, одним пещерным во имя Успения Богородицы, другим нагорным во имя преподобных Антония и Феодосия – очевидно, в подражание монастырю Киево-Печерскому. Во время предыдущей Ливонской войны она подверглась разорению. Дьяк Мисюрь вместе со своим подьячим Ортюшою-псковитином излюбили это место, начали посещать его в богородичные праздники в сопровождении многих людей, одели и кормили братию. Это привлекло и других богомольцев; слава обители росла вместе с молвой о совершавшихся в ней исцелениях. Мисюрь на собственное иждивение раскопал гору; возвел при старой пещере новый храм и братские кельи; возил по большим праздникам отсюда великому князю просвиры и святую воду и, таким образом, сделал эту обитель известной и чтимой в самой Москве. Возобновленный им и устроенный Псково-Печерский монастырь явился потом не только одной из главных святынь Псковской земли, но и важным оплотом ее от литвы и ливонских немцев, благодаря своим крепким каменным стенам с башнями. Далее, Василий Иванович, по-видимому, имел намерение осуществить давнее стремление псковичей к самостоятельной епархии, то есть к церковному отделению от Новгорода: теперь обе общины были присоединены к Москве, и она могла бы беспрепятственно произвести это отделение. Когда в 1528 году новгородский владыка Макарий приехал в Псков на обычный месячный подъезд, тут неожиданно для него дьяк Мунехин показал ему великокняжескую грамоту, по которой ему дозволялось оставаться в Пскове не целый месяц, а только десять дней. Вероятно, эта мера должна была служить переходом к отделению псковской епархии от новогородской. Однако дальнейших мер не последовало, и прежнее положение удержалось еще на целых шестьдесят лет. Но именно в том же 1528 году умер скоропостижно дьяк Мунехин и погребен в помянутом Печерском монастыре. Может быть, с его-то смертью и пришла в забвение мысль об основании псковской епархии. После его смерти, по приказу великого князя, производился какой-то розыск об его «животах», то есть о его имуществе, причем близкий Мунехину человек, подьячий Ортюша, подвергся пытке. По-видимому, дело это возникло по жалобе племянников Мунехина, обманувшихся в надежде получить от него большое наследство. У него найдены были только записи, кому и сколько денег он роздал на Москве (или в долг, или в поминок), боярам, дьякам и детям боярским. Великий князь велел все эти деньги взыскать в собственную казну. Летописец иронически замечает, что после Мисюря дьяки часто менялись и были они «мудры, а земля пуста, и начала казна великого князя во Пскове множиться, а из дьяков ни один не съехал по здорову в Москву, все воевали друг на друга». В псковских городах московские наместники утесняли и разоряли граждан, в особенности «подметом и поклепом», то есть привлекая их к суду с помощью ложно взводимых преступлений.
Так окончила свое почти двухсотлетнее самобытное существование псковская община. Зависимость от Москвы была уже настолько велика, а меры, принятые Василием III, были так обдуманы, что присоединение Пскова совершилось без всякого пролития крови. Впрочем, материальными силами и политическими преданиями он не мог тягаться со своим старшим братом – Великим Новгородом. Не захотел он также изменять общерусскому отечеству и искать союза с исконными своими врагами немцами или вступать в подданство католического короля Польши и Литвы, чтобы противопоставить их Москве. К тому не встречаем никаких даже попыток, хотя в Пскове не было, конечно, недостатка в людях, предвидевших близкое падение самобытности. С глубокой скорбью, но тихо, с молчаливым достоинством подчинился Псков своей участи и в этом отношении остался верен своему общему историческому характеру, бесспорно имеющему многие светлые, симпатичные стороны. Объединение Псковской земли с Московским государством, как мы видели, сопровождалось насильственным выводом или переселением ее лучших людей (впрочем, далеко не в таких огромных размерах, как в Новгороде) и важными перемещениями в самом городе. Все это, конечно, стоило больших экономических или имущественных потерь; затем объединение земли усилилось от грубости и неправосудия московских наместников, тиунов и дьяков. Объединение, смешение с московскими переселенцами и влияние московских порядков не замедлили обнаружиться и на самих нравах. По замечанию наблюдательного иностранца той эпохи (Герберштейна), на место прежних гуманных и общительных псковских нравов появились испорченные московские; прежде в торговых делах псковичи отличались честностью и верностью своему слову, а теперь стали прибегать ко лжи и обманам. Хотя подобное свидетельство не чуждо пристрастия и преувеличения, но, несомненно, оно заключает в себе долю правды. Огрубение нравов, впрочем, по разным признакам, и здесь началось уже прежде4.
Покончив с псковской самобытностью, московский государь возобновил борьбу с польско-литовским королем.
Заключенный в 1509 году мир оказался только небольшим перемирием. Пограничные ссоры и взаимные обиды не прекращались и служили постоянным предметом жалоб и пререканий с обеих сторон. Но главным поджигателем к новой войне, по-видимому, служил Михаил Глинский с его неудовлетворенным честолюбием и обманутыми надеждами. Сигизмунд опасался этого беспокойного врага и не раз, хотя тщетно, просил его выдачи, обвиняя его то в смерти своего брата, Александра Казимировича, то в изменнических сношениях с датским королем. Глинский, в свою очередь, воспользовался положением вдовствующей королевы Елены Ивановны, чтобы обострить московско-литовские отношения. Устраненная по смерти мужа от всякой политической роли, Елена предавалась хозяйственной деятельности и попечениям о своих литовских имениях, данных ей Александром и Сигизмундом, разъезжала по своим волостям, выдавала разные грамоты относительно их управления и, верная привычкам своего рода, копила себе большую казну. Василий Иванович, при частых посольских сношениях с польско-литовским двором, постоянно справлялся, нет ли каких обид его сестре, не принуждают ли ее к латинской вере, держат ли в чести? Очевидно, высшее католическое духовенство Польши и Литвы продолжало с неудовольствием смотреть на вдовствующую королеву, столь непоколебимую в своем православии; а под влиянием духовенства литовские католические вельможи также стали относиться к ней недружелюбно; вероятно, кроме того, они с завистью смотрели на ее имения и богатую казну. Как бы то ни было, только в 1512 году в Москву пришла следующая жалоба от Елены Ивановны: собралась она из Вильны, по обычаю, ехать в свое имение, в город Бреславль, куда послала уже наперед себя своих людей. Вдруг воеводы виленский Николай Радзивил и трокский Григорий Остыков с другими панами не только не пустили ее в Бреславль, но вывели ее из храма Пречистые, взяв за рукава; насильно посадили в сани и отправили в Троки, говоря, будто она хочет уехать в Москву со всей своей казной, а из Трок отвезли ее в жмудское местечко Бирштаны; имения и казну у нее отняли, людей ее разогнали и держат ее в неволе.
Василий немедленно послал к Сигизмунду с запросами и укоризнами. Сигизмунд отвечал, что никакого насилия Елене не было, а только ее просили не ездить в Бреславль по причине небезопасности пограничных мест. Но вслед за тем пришло из Литвы другое, более скорбное известие: Елена, находясь в неволе, внезапно скончалась. Дело не обошлось, конечно, без молвы о том, что смерть была насильственная. Такую молву особенно поддерживал Михаил Глинский, который узнал даже подробности этого темного дела и подал о них запись государю. А именно: Елена из своей неволи посылала к королю Сигизмунду жалобу на своих притеснителей, но король никакой управы не учинил. Тогда помянутые литовские паны умыслили на ее жизнь; они подкупили трех человек из прислуги, в том числе собственного ключника королевы, Митьку Иванова, и прислали им лихое зелье. Это зелье подмешали в мед и дали испить королеве в четверг на всеедной неделе. К вечеру ее не стало. С той вестью пригнал в Вильну к панам ключник Митька. Николай Радзивил принял его на свою службу и наградил имением. Правда ли все это, о том историку приходится сказать вместе с русской летописью: «Бог весть». Но невероятного тут ничего нет.
Другая, еще более важная причина разрыва заключалась в коварной политике Сигизмунда по отношению к Крымской орде. Усердными подговорами, подарками хану, его царевичам и вельможам Сигизмунду удалось разрушить долголетний союз Менгли-Гирея с Москвой и вооружить против нее орду. Несмотря на недавно заключенный мир с Василием, король вступил в тайный договор с ханом и обязался платить ему ежегодно по 15 000 золотых, если татары будут воевать Московское государство. Менгли-Гирей был уже стар и не мог держать власть твердой рукой, а его буйные сыновья жаждали добычи. В течение 1512 года крымские татары, под начальством царевичей Ахмата и Бурнаш-Гирея, сделали три набега на белевские и рязанские украйны и подступили, хотя безуспешно, к самой Рязани. С этого времени открылся длинный ряд опустошительных набегов Крымской разбойничьей орды, имевших неисчислимые последствия для всего Московского государства.
Москва имела в Крыму своих доброхотов и немедленно узнала о договоре Литвы с ханом, а также о военных приготовлениях Сигизмунда. В думе великокняжьей решено было предупредить врага. Василий послал королю «складную грамоту», или объявление войны, и вслед за тем зимой 1513 года сам выступил в поход с Михаилом Глинским, воеводами Даниилом Щеней и Репней-Оболенским. На этот раз предпринятая война имела определенную цель: возвращение от Литвы древнего русского города Смоленска с его областью. Осада этого города продолжалась шесть недель. Смоленск, расположенный по крутым холмам днепровского берега, был хорошо укреплен. Великий князь попытался взять его нечаянным ночным приступом и для ободрения людей велел им выкатить бочку меда и пива. В полночь полупьяные пищальники полезли на укрепления, а «посоха» (пешая рать, набранная из крестьян) несла за ними примет; но приступ был отбит с большими потерями. Василий воротился в Москву, а летом того же года он вновь осадил Смоленск. Меж тем другая рать, собранная в Новгородской и Псковской области, ходила на Полоцк, а оттуда пришла также к Смоленску. Хотя москвитяне выиграли открытую битву под Смоленском, однако осада его и на этот раз не удалась. Московский пушечный «наряд», огражденный турами, громил стены, но действовал неискусно; а то, что он разрушил днем, осажденные успевали исправлять ночью. Опять Василий воротился в Москву, ограничась опустошением литовских пределов. Однако решено было добывать Смоленск во что бы ни стало, и не медля начали готовиться к новому походу. С особенным усердием хлопотал о том Михаил Глинский, которому, как говорят, Смоленск был обещан на правах удельного княжения. Он посылал верного человека в Силезию, Чехию и к немцам, чтобы нанимать там в московскую службу людей, хорошо знавших военное дело. Такие люди, действительно, были наняты и прибыли в Москву через Ливонию.
Император Максимилиан не только держал сторону Москвы, но и усердно возбуждал ее к войне. Он имел виды на Чехию и Венгрию, которыми владела тогда династия Ягеллонов, в лице старшего Сигизмундова брата Владислава Казимировича. Этим видам Габсбургского дома сильно противодействовала национальная венгерская партия, во главе которой стоял знатный магнат граф Иоанн Заполыя; а король Польско-Литовский Сигизмунд не только дружил с этой партией, но и вступил в брак с сестрой Иоанна Заполыи, Варварой, в 1512 году, чем сильно вооружил против себя Максимилиана. Этот последний предложил свой союз государю Московскому и к тому же союзу привлек молодого тевтонско-прусского магистра Альбрехта Бранденбургского, который хотя по матери и был родной племянник Сигизмунда польско-литовского, но стремилея уничтожить вассальную зависимость своего ордена от польского короля и воротить прусские города, отнятые поляками при Казимире IV. Кроме Тевтонского ордена, Максимилиан старался привлечь к тому же союзу датского короля Христиана II, женатого на его внучке Изабелле. Михаил Глинский, хорошо знакомый с отношениями германских владетелей и с некоторыми из них самих, был душой их переговоров о союзе с Москвой против Польши.
Зимою 1514 года цесарский посол (Шнитценпайнер) прямо от тевтонского магистра Альбрехта прибыл в Москву, где именем императора заключил с великим князем формальный договор о союзе против польского короля. С договорной грамотой он отправился в Германию в сопровождении московских послов, и Максимилиан присягой подтвердил договор. А летом того же года Василий Иванович в третий раз подступил к Смоленску. На этот раз москвитяне выставили большое количество пушек и пищалей, которыми принялись громить город неустанно; в то же время делали частые приступы. Смоленский воевода Юрий Соллогуб продолжал мужественно обороняться и отбил несколько приступов. Наконец разрушение и пожары, произведенные в городе московскими ядрами, привели жителей в уныние, и они начали требовать сдачи. (Есть известие, что Глинский вошел с ними в тайные переговоры.) Тщетно Соллогуб говорил, что сам король вскоре явится на выручку города; русские граждане и духовенство, с владыкой Варсонофием во главе, ударили челом великому князю, чтобы он унял свой меч, и отворили ему ворота. 31 июля, по распоряжению Василия, Даниил Щеня вступил в город, привел его жителей к присяге на верность своему государю и сменил литовский гарнизон московским. На следующий день сам великий князь со своими братьями и боярами торжественно въехал в Смоленск, встреченный на посаде народом и духовенством с иконами и крестами. В соборном Успенском храме пели благодарственный молебен, после которого протодьякон с амвона велегласно провозгласил многолетие великому князю, повторенное епископом со всем освященным собором и певчими на обоих клиросах. Епископ благословил государя крестом и сказал: «Божией милостию радуйся, преславный царю Василий, великий князь, всея Руси самодержец на своей отчине и дедине града Смоленска, на многие лета!» После того подходили к Василию с тем же поздравлением его братья, бояре, воеводы и прочие московские люди, а также местные бояре и граждане. Смольняне обнимались с москвичами и друг с другом, радуясь своему освобождению от Литвы, под которой находились более ста лет. Было общее ликование. Отслушав литургию и побывав на древнекняжеском дворе, великий князь воротился в свой стан. Сюда призывал он смоленских бояр, лучших граждан и детей боярских, угощал их обедом, оделял соболями, бархатом, аксамитом, камками, деньгами. Те западнорусские служилые люди, которые остались и вступили в службу московскую, получили награды по два рубля и по сукну на платье, а которые не захотели остаться, получили по рублю и отпущены в Литву. Юрий Соллогуб пожелал воротиться к своему королю и был отпущен; но в Польше его судили как изменника и отрубили ему голову. Вообще Василий Иванович обошелся с смольнянами очень милостиво, совсем не так, как с псковичами. Не было ни вывода, ни отобрания имущества. В Москву переселялись только желающие, и тем давали при этом вспоможение. Особой жалованной грамотой Василий подтвердил за духовенством, боярами и прочими смоленскими людьми их земли и владения, а также те льготные судебные и гражданские уставы, которые даны были смольнянам великими князьями Литовскими, причем освободил их от ежегодной сторублевой дани, взимавшейся с города прежними государями5.
Спустя несколько дней по занятии Смоленска, Василий Иванович отправил воевод для отобрания других городов Смоленской земли. Князь города Мстиславля сам передался москвитянам и оставлен в своем Мстиславском уделе. Жители Кричева и Дубровны также добровольно присягнули на московское подданство. Меж тем Сигизмунд, шедший с польско-литовским войском и наемными отрядами чехов, немцев, венгров и прочими на выручку Смоленска, достиг Минска, когда узнал о взятии этого города. Василий отрядил навстречу неприятелю Глинского, двух братьев Булгаковых, Челяднина и некоторых других воевод. Москвитяне стояли под Друцком, а король подвинулся к Борисову, когда обнаружилась измена Глинского. Великий князь, конечно, не для того возвратил России Смоленск, чтобы создавать из него особое княжение для литовского выходца; а этот честолюбец, обманувшись в своих расчетах, задумал изменить Василию и вновь перейти в Литву, о чем и завел тайные переговоры с Сигизмундом. Король был рад отнять у своего противника такого энергичного и сведущего в военном деле помощника и обещал Глинскому разные милости. Но во время их взаимных пересылок один королевский посланец попался в руки москвитян; найденные у него грамоты обнаружили все дело; а по другим известиям, собственный слуга Глинского донес о его бегстве в королевский стан. Князь Михаил Булгаков-Голица тотчас поскакал с конным отрядом в объезд, опередил беглеца и устроил ему засаду. Глинский и его люди попали на эту засаду и были схвачены. Василий велел его заключить в оковы и отослал в Москву. Хотя изменнику не удалось уйти в неприятельский лагерь, однако измена его не замедлила отразиться на перемене военного счастья. Очевидно, он успел раскрыть врагу наши слабые стороны и приглашал его к решительным действиям. Король двинул свое войско с берегов Березины к Днепру, поручив главное начальство великому литовскому гетману князю Константину Острожскому. Теснимые им, московские отряды отступили на левый берег Днепра и остановились против Орши. Сюда приспели и другие московские полки. Если верить хвастливым польским известиям, число московской рати будто бы достигало 80 000 человек, тогда как неприятелей было 35 000.
Из многих московских воевод, собравшихся под Оршей, главное место занял боярин и окольничий Иван Андреевич Челяднин, вельможа заслуженный, но дотоле не отличившийся какими-либо военными подвигами. По-видимому, не все воеводы охотно ему подчинялись из-за местнических счетов. Высокомерие и недальновидность его простирались до того, что, по тем же иноземным известиям, он будто бы, вопреки советам, не хотел напасть на половину неприятельского войска, переправившуюся на левый берег Днепра, а ожидал, пока переправится все войско, надеясь разбить его и забрать в плен с помощью великого своего превосходства в силах. Сообразно с тем, он растянул свои оба крыла так, чтобы окружить неприятеля. Битва была очень упорна и длилась до самой ночи; долго победа колебалась на ту и на другую сторону. Наконец Константин Острожский притворным отступлением навел большой московский полк на то место, где стояли пушки, и они произвели такое разрушительное действие, что москвитяне не выдержали и бросились назад. Тогда неприятели дружным ударом довершили наше расстройство и поражение. Между Оршей и Дубровной впадает в Днепр речка Кропивна; эта речка, говорят, была запружена телами москвитян, тонувших в ней во время бегства, так что течение ее на время остановилось. Челяднин, оба брата Булгаковы, два брата Колычевы, князь Иван Пронский, два князя Ромодановских и много других князей и бояр были взяты в плен; а дворян и детей боярских захвачено до полутора тысяч, вместе со всем нашим снарядом и обозом. Всего мы потеряли около половины войска, и только наступившая ночь помогла спастись остальным. Дело происходило в первой половине сентября 1514 года. Велика была радость неприятелей от этой победы. Константин Острожский, забыв собственную измену русской народности, велел петь благодарственные молебны и давал обеты построить новые церкви. Сигизмунд рассылал папе Льву X и другим государям вместе с известием о победе и русских пленников в подарок. А Челяднина и некоторых его товарищей он велел в оковах посадить в тесное заключение. Спустя несколько лет один иноземный посол (Герберштейн) посетил в Вильне этих несчастных узников, слышал их жалобы и дал им взаймы несколько золотых. Московский государь, по-видимому, наказал их за поражение совершенным пренебрежением к их участи.
Непосредственным следствием оршинского поражения было отпадение к Литве князя Мстиславского, а также городов Дубровны и Кричева, несмотря на их недавнюю присягу. В самом Смоленске ободрилась партия, неприязненная Москве, и тайно призывала короля, обещая сдать ему город. Главой заговора, говорят, был епископ Варсонофий. Но здесь бодрствовал московский воевода князь Василий Шуйский. Извещенный верными гражданами о затеянной крамоле, он схватил епископа и отослал его к великому князю, который тогда стоял в Дорогобуже. В надежде на смоленских изменников Константин Острожский спешил сюда с небольшим отборным войском. Но, вместо отворенных ворот, он нашел город приготовленным к мужественной обороне, а на стенах его увидал заговорщиков повешенными в тех самых собольих шубах, камках, бархатах, с серебряными чарками и кубками на шее, которыми дарил их великий князь после взятия Смоленска. Острожский попытался было на приступ, но был отбит и со стыдом ушел назад. Таким образом, главная цель войны – Смоленск все-таки остался в наших руках. Но гром оршинской победы, конечно, немало поднял дух противной стороны и надолго вселил ей пренебрежение к московским силам в открытом поле6.
Взятие Смоленска и Оршинская битва составляют два самых крупных события в девятилетней русско-литовской войне (1513–1522 гг.). После них обе стороны как бы утомились сделанными усилиями, и хотя продолжали войну, но с очевидной неохотой, с перерывами, избегая решительных действий, завязывая постоянно мирные переговоры, но постоянно неудачные. Дело в том, что московский государь, достигнув своей главной цели, то есть Смоленска, на этот раз ни к чему более не стремился, кроме удержания завоеванного; а польско-литовское правительство никак не хотело уступить такой важный пункт, но в то же время не имело достаточно сил, чтобы отвоевать этот пункт обратно. Пользуясь превосходством вооружения, обучения и тактики, королевские полководцы могли иногда одерживать победы над отсталыми в военном деле, нестройными московскими ополчениями; но польско-литовский король в своем государстве не пользовался такой властью над военно-служебным сословием, как московский государь в своем. Сбор денежных средств и военных людей и выступление в поход сопровождались там многими препятствиями и затруднениями; уже в ту эпоху едва ли не главную роль в военное время стали там играть войска собственно наемные, набранные из иноземцев. А в умении брать хорошо укрепленные города поляки-литвины были почти так же неискусны, как и москвитяне. Кроме того, обе стороны были отвлекаемы другими внешними отношениями: Москва татарскими, а Полыпа-Литва прусскими, турецкими и отчасти татарскими.
