Kitabı oku: «Тетрадь с гоблинами», sayfa 17

Мои руки легли на стекло. Стекло… От чего оно меня отделяло? От внешнего, подлинно внешнего мира, того, что был здесь задолго до нас. От истинного рисунка реальности. Из моих пальцев поползли морозные круги и стали с громким хрустом растекаться по окну.

Шар я видел отчетливо. Точно кролик, уловивший дыхание хищника, он вздыбил незримую шерсть и притаился, маленький, одинокий, беззащитный. Я должен был почувствовать Шар, его начало, источник его жизни. Я работал умом и эмоциями расчетливо, скрупулезно, как на математической раскладке у доски. Как и было приказано, я забирал его свет. Шар вступил со мной в неравную борьбу, к которой я был готов.

Сначала затихли автомобильные гудки; мир поглотила тишина. И сама тишина стала иной – не отсутствием звука, а новой, неведомой мне материей; странно преломился свет, и я понял, что пятна перед глазами – единственный реальный объект. Моя кожа перестала чувствовать тепло, я проваливался.

Ровные линии искривлялись, кривые – выравнивались, и с каждой секундой само слово «линия» теряло значение, ибо пространство больше не содержало точек или прямых. Реален был лишь Шар.

И посреди всего этого возникли они. Пробираясь с той стороны, из глубины сущего в анти-пространство проникали исполинские создания, которых я видел однажды.

Окно пошло трещиной, а затем разлетелось вдребезги.

Я не мог понять, что здесь настоящее, а что – нет. И, наверное, меня вовремя оттащили от окна, усадили на стул и принялись обрабатывать раны, ибо несколько осколков попали мне в лицо. Я сидел и дышал тяжело-тяжело. Что-то внутри блокировало радиопомехами бесконечные терабайты важной – я знал это – важной информации. Я отбивал ее бейсбольной битой, я отбивал даже попытки Рахта и Лакруса успокоить меня, вернуть в нормальное состояние, но больше не было нормальных состояний, их не существовало, и сквозь помехи до меня все-таки доносилась одна мысль.

Не моя… А может, наоборот, – моя, с бесконечной преданностью принадлежащая мне. Ложная, как сказал бы Рахт, страшная, как неделю назад сказал бы я; тягуче-навязчивая, с каждым мигом все более настойчивая, острая, неумолимая. Мысль, что обременила мое сознание до конца дня.

Мысль, что Убийца богов… это я.

Глава 28. Мой папа и моя мама

 
Если б завтра земли нашей путь
Осветить наше солнце забыло —
Завтра ж целый бы мир осветила
Мысль безумца какого-нибудь! ³⁷
 

Вызывает смущение восклицательный знак в конце этих строк. С какой целью орете? Последние слова требуют благоговения. Потому что речь идет о безумце, мысли которого чисты. Он знает, что надо делать. Безумец лучше меня. Во всех отношениях.

Я приехал домой, поздоровался с мамой, отказался от ужина и закрылся в своей комнате. Внутри меня бурлили страсти. Я всем телом ощущал запрет, но даже земля не способна совладать с силой гейзера. Убить богов – значит погасить Шар или, наоборот, – позволить ему гореть? Еще утром я точно знал ответ, но теперь… Я ходил туда-сюда. Потом остановился. Посмотрел в зеркало на отчаявшегося лохматого школьника с грустным и растерянным лицом.

– Что мне делать? – спросил я. Губы в отражении не шевельнулись. Тот школьник вдруг оказался глумливым, жестким… взрослым. Отвечая на мой вопрос, он потянулся к рюкзаку, лежавшему рядом, потянулся к Тетради. И я тоже, легко управляемый, стал к ней тянуться. В Тетради – все ответы. В Тетради – мои друзья и мои учителя.

– Нет… – вырвалось у меня. – Только не в этот раз. Не сейчас.

Я распрямился. Школьник в зеркале наконец синхронизировался с моими движениями. Мне пришла в голову безумная идея. Точно наитие, мой вечный спаситель. Как там дядя Витя открывал Комнату-2? Не знаю. Право, не знаю. Не помню. Придется импровизировать.

– Извини, Рахинд. И вы, Рахт, простите. Почему ваши имена так похожи? Извините оба. Однако сейчас я буду действовать без вашей помощи. До чего тяжело говорить! Я как герой старомодного романа…

Во-первых. К черту горе-наставления Лакруса. Будем считать, меня ничему не учили. И к черту подражание этому упырю дяде Вите, будь он неладен. Поехали.

Я сосредоточился на отражении комнаты, стараясь не смотреть в свое собственное. Изучил каждую деталь. Закрыл глаза, стараясь удержать столь знакомый образ. Кровать – обтрёпанная, шкаф – полу-облезлый, мой рабочий стол, компьютер, на котором я играл в “Героев”. Я проник в эту картину, прочувствовал и всеми силами постарался раствориться в ней, сделать так, чтобы она стала частью меня.

Я открыл глаза и увидел, что отражение изменилось. Само перестало быть твердым.

Я сделал шаг.

* * *

Кажется, я поранил ногу, ступив на разбитую рамку. Подобрал с пола фотографию и увидел на ней нас с Ромой. Год назад, в аквапарке «Веселые горки». А на стене, прямо напротив зеркала, висел большой портрет Аннет. Изрисованный синей пастой. Порванный в нескольких местах.

Первое, что вы испытываете, попадая в Комнату-2, – подступающий к горлу ком и рвущиеся наружу слезы. Я прошел вдоль стен – не просто знакомых стен, о, нет. Мне были родными малейшие подробности рисунка на обоях, я знал каждый миллиметр комнаты, каждую щелочку и точку.

На полках стояли фигурки человека-верблюда и других моих любимых героев, и книги, сотни книг, большинство из них обветшали. Там даже стояли книги, которые мог бы написать я, с придуманными мною сюжетами. Я подошел к окну и посмотрел на Бьенфорд. В Комнате-2 он застыл не в одной ипостаси, а в нескольких; я узнал день, когда впервые понял, что влюблен. Увидел панораму, которую сфотографировал на первый телефон, подаренный папой в первом классе. Я узнал день, когда на крыши падал хвойный снег и когда впервые заговорил с Шаром вслух. Вот только Шара за окном больше не было.

На подоконнике сидел Маэстро альтернатив.

– Я знавал многих. Мальчишек, – сказало Зеленое мохнатое существо,

– Девчушек, – подхватило Бордовое.

– Они всегда делают, о чем их просят.

– Или наоборот – делают, о чем не просят, просто так.

– А что делать мне? – спросил я. – Скажи мне, наконец! Не ходи вокруг да около!!!

Но Маэстро исчез.

Я посмотрел на стену. Изображение Аннет тоже исчезло. На его месте висела огромная фотография – семейный портрет со мною в центре. Но рядом – о, нет, там были не родители и не Мелкий. А корфы.

Дорхан, Грохит, Билиштагр, Лехорг, Вирадан, Шахрэ, Р’сах’ал, Зухра, Далибен, Рахинд и, конечно, Стэнли. Как получилось, что я стал их семьей, а они – моей?

Существа на фотографии, словно услышав мои мысли, разом обернулись. И меня охватила волна теплоты, будто бы и впрямь они – моя плоть и кровь. Я сел в старое дедушкино кресло и уткнулся лицом в ладони.

* * *

Я вернулся в Комнату-1. На моей подушке, свернувшись клубочком, дремал Ульфир.

– Што ты будешь делать? – спросил он спросонья.

– А ты как думаешь?

– Ульфир устал. Он больше не хочет жить здесь.

– Почему? Тебе тесно?

– Нет. Мне грустно оттого, что юный Ригори не принадлежит себе.

– А кому же я принадлежу?

* * *

Я и сам знал ответ.

Миру Безымянных я принадлежу.

Миру отточенных правил и заведенных порядков.

Миру, посреди которого однажды обязательно должен вспыхнуть Шар, чему запрограммированная в каждом человеке принадлежность к социуму отчаянно сопротивляется, ибо Шар взывает к тому, что внутри нас, а не вокруг.

Все, что я любил, все, чем увлекался, все, о чем я так мечтал!.. Шар – он будто про всё это. Про мои детские слезы из-за смерти Муфасы. Про драйв, когда магистр Йода нападает на графа Дуку. Шар – это ласковый кот. Шар – это мамины объятия.

Я его предал… И чувствовал непреодолимое желание предавать дальше. Я выключил свет и лег в кровать.

– Прости, – сказал я. А может, прошептал. А может, просто подумал.

* * *

Что-то сковывало мои движения, будто я бежал во сне, тонул в вате, увязал в какой-то слизи. Хотя бежал я по улицам Бьенфорда наяву, давно оставив позади «мерседес», не чувствуя ни усталости, да и вообще ничего не чувствуя. Телефон вибрировал: звонил Шигир Рахт.

– Дима, почему вы все еще не в «Антиме»?

Я молчал.

– Это как понимать?

Я молчал.

– Предупреждаю. Я человек деловой. Я отменю все привилегии, которые были тебе даны. Это понятно?

Я молчал.

– Что ж. Выбор сделан.

Когда Рахт отключился, я все-таки произнес:

– Пошел ты.

Ноги пытались нести меня на площадь Мира, к “Антиме”, но я отчаянно сопротивлялся, из последних сил меняя маршрут. О чем-то дико вопила Тетрадь. Я извлек ее – светящуюся неприятным желтым светом – из рюкзака.

Корфы больше не улыбались. Я услышал жуткий рык.

Тетрадь высасывала из меня жизненную энергию. Страница, следующая за Рахиндом, открылась сама собой. На ней было написано:

Твоя связь с Шаром останется здесь. 1,5 %.

И линия, похожая на полосу загрузки игры.

Времени нет.

* * *

Я поднялся по лестнице и постучал в дверь дяди Вити.

– Ты толкаться сюда пришел? – спросил тот, стоя у порога. Злоба от него не исходила, а вот перегар – да. Я все еще испытывал неприязнь к этому человеку, но понимал теперь, что мои чувства к дяде Вите диктует мне Тетрадь, а именно – Зухра.

– Я вас ненавижу. Помогите мне, сволочь. Кажется, я не совсем владею собой.

– А кто в твоем возрасте владеет? Ты меняешься, это нормально.

– Я в прямом смысле.

– А все смыслы – прямые. Переносных не бывает.

– Вы издеваетесь? – я стоял, прислонившись к дверному косяку. Квартира дяди Вити колыхалась туманными пятнами. – Мною что-то овладело.

– Так я знаю. Входи, плохиш.

В комнате пахло алкоголем. Я сел в старое кресло, проверил Тетрадь. Моя связь с Шаром разорвалась, если верить ползунку, уже на 2 %. Дядя Витя открутил крышку на полуржавой фляге.

– Знаете, гад?

– Да. А еще – угадай, что меня стало раздражать с возрастом? То, что другие люди не любят. Или любят, но как-то агрессивно, неправильно. Ты помнишь, что я адепт богини любви? Вот. Но, к сожалению, заставить любить нельзя.

– А я тут, блин, при чем, гад?

– Ни при чем. Ты правильно сделал, что пришел. Садись.

– Уже сижу. Не видно? Тупой?

– Вот. Это правильно, что сидишь. А теперь расскажи свою историю. От начала до конца. И не забывай при этом любить. Каждый раз, воздержавшись от слова «гад», ты увеличиваешь срок своей жизни в этом мире. И поверь, я здесь ни при чем. – Он подошел ближе и указал пальцем в область моего сердца: – Вот здесь сидит то, что убьет тебя. А я, пока не узнаю врага в лицо, помочь не смогу.

И я выложил дяде Вите все. И про Тетрадь. И про Шигира Рахта. И про Башню печали. Я срывался на угрозы, оскорбления и во всякой нецензурщине проявлял большую креативность. Дядя Витя не обижался, зная, что свой язык я контролирую лишь отчасти, однако каждый раз, когда мне удавалось проглотить плохое слово, я чувствовал облегчение, хоть и говорил в следующий момент: «Вы болван» или что-то подобное.

Дядя Витя слушал внимательно, и только когда я замолчал, он икнул и сказал:

– А тигров ты тоже уничтожил бы? Раз уж они способны в случае чего убить.

– Вы идиот! Рахт убедил меня, что Минувшие опасны.

– Да какие это в сраку Минувшие, гхм? Что за слово такое?

– Вы… А как?

– Животные. Но к твоей невежественности мы вернемся позже. В остальном – все ясно, как день. Когда ты в первый раз ко мне пришел, с друганом своим, я уже заметил, что ты не от мира сего… Рахт, или как бишь его, – просто инструмент. Винтик, знаешь ли. А вот ту Тетрадь тебе не следовало брать в руки.

– Вас забыл спросить.

– Дай мне ее.

– Нет.

– Что?

– Я сказал: нет!

Он хочет меня обмануть, пытается выманить самое драгоценное, что у меня есть.

– Не отдам! – крикнул я, сжимая в руках рюкзак, как мать – ребенка.

– Плохо дело… – проговорил дядя Витя. – Выручать надо пацаненка. Пацаненок – это ты, если что.

– Себя выручите.

Обстановка накалялась. Как по команде, в комнате возник Стэнли. Арбитр, призванный рассудить наш спор, он явился из ниоткуда, абсолютно реальный, даже более реальный, чем я. Полные ярости глаза освещали комнату смертоносным пламенем.

– А-ар-р-р! – зловеще зарычал он. Мои колени подкосились. Я испытал и страх, и благодарность. Хотелось, чтобы Стэнли расквитался с дядей Витей за его дерзость, и в то же время – сбежать подальше от этих клыков. Дядя Витя не разделял моих эмоций. Он сощурился, внимательно разглядывая нового гостя, как некую диковинку.

– А-а-а-ар-р-р-р-р! – еще агрессивнее и громоподобней зарычал корф. С полки упала пустая бутылка, покатилась по ковру и стукнулась о другую бутылку. Я сполз вниз, спрятался за креслом. Дальше – только кровь и смерть.

– Ар-р-р…

Стэнли сделал шаг к дяде Вите. У монстра выросли когти, взбухли шипы, но полицейский из древней Орвандии не смутился. За очередным рыком и шагом Стэнли ничего не последовало. Он остановился. Не напал.

Чего он ждал? Абсурдная ситуация. Сюжет, которому не придумали продолжения. Стэнли, ты чего? Действуй! Или умри, что ли. Наконец дядя Витя вымолвил:

– Ты, правда, думаешь, что я собираюсь с тобой сражаться?

– Р-р-р-р! – было ему ответом. И только!

Я даже заметил в глазах монстра растерянность.

И вдруг дядя Витя расхохотался. Корф явно не понимал смысла этих звуков. Подумал, вероятно, что это тоже рык, и ответил так громко, что у меня заложило уши. Но этим он вызвал новый приступ смеха у противника. Дядя Витя смеялся с хлюпаньем и хрюком, так заливисто, как ребенок, впервые услышавший понятный ему анекдот. Стэнли стоял наготове, не зная, что ему делать – то ли разорвать этого дерзкого человека, то ли рыкнуть еще пару раз. Да вот толку-то?

– Дядя Витя… – шепнул я, – что происходит, мерзавец?

– Подожди, малец, – ответил тот сквозь смех и слезы. – Сейчас все закончится.

И действительно. Так же внезапно, как появился, Стэнли исчез.

От безудержного веселья (а может, это действие алкоголя?) дядя Витя раскраснелся. Он подобрал с пола бутылки и поставил на стол.

– Он похож на тебя. Совершенно не понимает, что делать! Мается себе, старается что-то. А толку – пук. Ты его нарисовал, да?

– Я только контуры очертил…

– Ага. В этом и причина сходства. Ты думал, что он твой защитник? Поверь, малыш, пока сам не поймешь, кто ты, все твои двойники во всех мирах будут слоняться как потерянные.

Я не ответил. Не из-за шока, не оттого, что обиделся. Со мной случился приступ. Я упал на пол, испытывая сильнейшую боль в области всего. У меня не получилось закричать: страдания блокировали все, кроме боли.

– А вот это уже посерьезнее… – сказал полицейский. – Это тот, который последний, да?

– Рахинд… – с трудом проговорил я.

– Корфы. Премерзейшие враги человека.

– Сделайте… что… нибудь…

– А что я могу? Это ты его впустил. Не я. Хотя постой-ка.

Он подошел ко мне, склонился, как над больным, и вдруг – залез в карман! Подлый злодей, вор, грабитель! – хотел закричать я, но не сумел. Дядя Витя что-то понажимал, приговаривая: «Никак не привыкну к этому двадцать первому веку…». Услышав гудки громкой связи, я понял: он кому-то звонит.

– Да, сынок? – прозвучал голос мамы.

– Ма-ам…

– Все хорошо? Голос у тебя нездоровый какой-то.

Ее незримое присутствие придало мне сил. Я встал и выхватил у дяди Вити телефон.

– Все хорошо. Да. Как ты?

– Как тебе сказать… Правду?

– Правду.

– Меня отказались принимать в «Антиму». Но это ладно, ерунда… Мне не привыкать. Но – отца выписывают. А это ужасно. Что-то они там напутали, операцию делать не будут. Ужас, что всё это происходит. Уже завтра он должен поехать домой.

– Я понял, мам. Постараюсь сделать, что смогу.

– Что? Дим, езжай домой. Все нормально. Справимся как-нибудь.

– Пока, мам. Я тебя люблю.

И положил трубку.

– Вот видишь, – сказал дядя Витя. – Без любви существо, тобою овладевшее, покорит тебя в считанные часы. А с нею ты уж как-нибудь протянешь. Но это лишь временное лекарство.

– Что мне делать?

– Мы отправимся туда, где ты нашел Тетрадь. Но, друг мой… Эта прогулка может стать для тебя последней. Да и не уверен я, что ты доедешь. Скурвишься по дороге, зуб даю. Отдашь артефакт?

– Да забирайте.

Легкость, с которой я это сказал, поразила не только меня, но и дядю Витю. Он аккуратно взял Тетрадь с гоблинами, понюхал ее, как цветок, и принялся изучать, перелистывая страницы.

– Ты, вроде, говорил, что их десять.

– Ну да. В тетради десять, плюс Стэнли – одиннадцатый.

– Я, конечно, не Архимед, но, изволь, тут их девять.

– Как?

– Смотри сам.

Один корф исчез. На месте Зухры, распознающего врагов, красовалась пустая страница.

– Не справился малыш, – прокомментировал дядя Витя. – Отозвали его.

– Дядя Витя, – сказал я, немного подумав.

– Ну?

– А я могу вас попросить об одном одолжении?

– Валяй, конечно. Но всякое одолжение имеет свою цену.

– Шутите? Вы хотите, чтоб я заплатил?

– Да.

Я вытащил долларовую купюру и протянул дяде Вите. Он отодвинул мою руку со словами: “Денег не беру”.

– Да пошутил я, да, пошутил. Какая просьба-то? Сделаю бесплатно. Возможно.

Я описал Дяде Вите свои мысли, и он, нахмурившись, согласился. Мы встали и пожали друг другу руки.

Вот он – мой последний шанс сделать хоть что-нибудь правильно.

* * *

Такси не ехало. Мама нервно смотрела на часы, демонстративно не обращая внимания на то, как папа заигрывает с медсестрами. А он вроде как и не заигрывал, это только с ее точки зрения. Он просто всегда со всеми шутит и рассказывает бородатые анекдоты.

О том, что я всю ночь не спал, никто не догадывался. Силы были на нуле, мой аккумулятор был разряжен, но близость любимых родителей тормозила влияние Рахинда: он не мог совладать с неведомыми для себя чувствами. Наконец карету подали, таксист даже открыл перед нами двери.

– Ну всё, всё, не переживай так, – сказал папа маме, садясь с ней на заднее сиденье. – Выкарабкаюсь. Операция была бонусом, а я здоров как бык! Готов хоть сейчас ямы копать.

– Какие еще ямы?

– Да любые. Для рассады. Хочешь, розы для тебя посажу?

– Хочу.

– Вот и посажу.

– Дамасскую, пап, – сказал я. – Алую или белую.

– Чтобы сравнить с ними оттенок маминых щек?

– Ну, например.

– Прекратите уже, мужчины.

– Прекращаем! Как твои дела, сынок?

– Нормально, пап. Домой хочется.

– А уж мне как хочется! Трогаем?

– Трогаем, – улыбнулся водитель.

Машина ехала не спеша. Я наслаждался видами Бьенфорда, будто эта последняя моя поездка, что, по словам дяди Вити, вполне вероятное развитие событий. Последнее время я часто езжу в машине, и каждый раз город предстает иначе, как бы открывая очередную грань своего характера. Я засматривался на вывески кафе, на летние веранды и людей, томно попивающих вино.

– Сына, а ты убрал доски со двора? Хотя бы часть?

– Да, конечно. Вчера. Мне ребята помогли.

– А что, гаврики из той службы не справились?

– Не-а, там один человек был, он сам бы эти доски месяц убирал.

– Ох уж эти работяги. Ну, ничего. Спасибо тебе и ребятам спасибо. Я уже, знаешь ли, со всем смирился. Со мной в палате лежал один парнишка, молодой такой, талантливый. Так вот, он картины пишет. Показывал мне, на телефоне. Ох и красивые! Я и подумал: может, и мне начать? Я же художественную школу закончил. Вспомню, как там что делается, и понесу пейзажики в парк. Тоже доход! И для души.

– Отличная идея, пап!

– Все получится, дорогой, – шепнула мама, и поцеловала отца в щеку. Водитель припарковался чуть подальше, чем нам было нужно: мест на стоянке не оказалось, и пожелал удачи.

– И тебе удачи, шеф! Клиентов хороших и денег – много-много, – сказал папа. Он старался быть веселым, но я видел, какой громадный булыжник придавливает его к земле.

Возле дома творилось что-то необычайное. За толпой во дворе с большим трудом различался наш подъезд. Галдеж и крики слышны издалека.

– А что у нас здесь происходит? – спросил папа.

Я пожал плечами. Мама тоже пожала плечами. Мы помогли папе выйти из машины – ему было тяжело двигаться, хоть он и уверял нас в обратном.

– Какое-то сборище, – сказал я. – Пойдемте посмотрим.

Люди шумели, щелкали телефонами. Где-то в глубине я различил большую профессиональную камеру.

– Ты точно растащил доски? – осторожно поинтересовался папа.

– Конечно, пап. С досками покончено.

Мимо нас прошли две старушки-соседки. Я впервые увидел их нарядными: еще бы, телевидение у их окон!

– Вот молодец, право слово! – говорила одна другой. – И, главное, помощь-то какая, помощь!.. Счастливый человек.

– Ага. Не то, что мой. У того дети только выпивать и могут. Пиво выпивать да водку.

– Ага, ага.

– Здравствуйте, дамы! – сказал папа. – Как поживаете?

– О! Приехал! Да мы-то как? Мы хорошо! А ты иди скорее. Принимай корону.

– Куда идти? Какую корону?

– Как куда? Туда. Нет, ну талантище!

Толпа, как по команде, расступилась.

– Что?.. – Папа, несмотря на свое самочувствие, ускорил шаг, буквально побежал, туда, где целой и невредимой стояла работа его жизни. – Что… – тихо повторил он и погладил выкрашенную зеленой краской деревянную поверхность избушки. Он смотрел на них – на домики-ромбики, на скульптуры, на веревки, качели. На все то, что в виде эскизов еще год назад усыпало нашу квартиру.

– Я… Сынок… Это как вообще? Это как?

В толпе я увидел членов жюри городского конкурса. До меня донеслись слова самого авторитетного из них: “На мой взгляд, это вне конкуренции. Высший пилотаж”.

Но вне конкуренции было не это.

А мой отец. Человек, чьи доброта и талант согревают тех, кто сейчас делает селфи и выкладывает в инстаграм с подписью: «Взгляните, какая красота!» Среди них – все мои одноклассники. Измазанные в краске, потные, уставшие, но – видит Бог – счастливые.

Как и я.

Мы работали всю ночь. С помощью магии дядя Витя восстанавливал те куски, которые, казалось, были испорчены безвозвратно. А ребята помогали прибивать уцелевшие доски. Они красили, ворочали, таскали стройматериалы, ругались, мирились и снова красили. Я с трудом уговорил их помочь, но – сработала моя магия³⁸! Без агрессии. Без негативных эмоций. И они пришли.

Степа, Алиса, Аннет, Сидорович, Крупный (самый эффективный работник!), Рома, все-все, каждый, кто от начала и до конца считал меня другом и хорошим одноклассником. Те, кого я подвел и к кому смог, преодолев чувство стыда, обратиться за помощью.

– Дим, – папа повернулся ко мне. В его наполненные влагой глаза светило утреннее солнце. – Я никогда не… Такая радость… Видит Бог, я такой в жизни не испытывал.

– Знаю, пап. Я тоже.

Я положил руку ему на плечо. Я знаю. Знаю. Знаю! Его старый свитер источал особенный запах родителя; тот, что я помню давних пор самого раннего детства. Свитер в розоватый горох. Я обнял его крепко-крепко. И приложил ладонь к груди…

– Ой, – сказал отец и согнулся.

– Что случилось?

– В сердце кольнуло.

– Как ты? – встревожился я. Папа выпрямился, сделал несколько вдохов, и над ним точно распустились миллионы лепестков.

– Да. Вообще-то… Да. Все больше, чем хорошо. Ты знаешь, сынок, ощущение, что я еще никогда не дышал так глубоко.

– Теперь твое сердце в порядке, – сказал я.

– Оно у меня всегда было в порядке. Потому что в нем живете вы, любимые мои люди.

К нам подошла мама. И мы обнялись все вместе. А потом она, моя мама, знавшая и скрывавшая с таким трудом секрет (не мог же я утаить от нее то, что творилось во дворе!), сказала:

– Ты даже когда предложение мне делал, не светился так.

– Это другое. Я тут подумал: может, к черту эту твою работу, а? Давай трудиться вместе. Я буду мастерить домики. А ты – помогать делать для них рекламу. Главный приз – а мы обязательно его получим – даст нам хороший старт. Что скажешь?

– С удовольствием.

– Эй, малышня! А ну идите сюда, негодники!

Мои одноклассники подошли, и папа всем пожал руки, а потом мы сделали общее фото. Я стоял рядом с Ромой. Он не обижался. Хотелось бы, чтобы и я никогда больше не испытывал обиды. Но гораздо проще перестать ненавидеть кого-то, чем перестать ненавидеть себя.