Kitabı oku: «Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография», sayfa 3
– Смотри, там птицы, – сказала она, показывая рукой на деревья за домом.
Я повернулся посмотреть, но никаких птиц не увидел, но тут же почувствовал, как она обхватила меня руками сзади и подняла вверх. В какое-то мгновение я подумал, что она хочет помочь мне увидеть птиц или даже обнять и приласкать меня первый раз в жизни. Мое сердце замерло в ожидании.
Моя мать сбросила меня с крыши.
Я громко закричал, когда рухнул вниз на спутанные телевизионные и электрические провода, которые уберегли меня от падения на асфальт. Я в ужасе кричал, а Эвелин бегала туда-сюда по крыше, нервно оглядываясь по сторонам и приказывая мне замолчать. В конце концов, испугавшись того, что мои крики могут привлечь людей, она затащила меня на крышу и начала сильно трясти. Она сказала мне, что это была простая случайность и что я не должен рассказывать об этом отцу никогда, иначе он разозлится на меня, «ты понял меня?» Я кивнул. У меня текли сопли, я в испуге кивал и плакал.
Я ПОЗВОЛИЛ СЕБЕ ПОПЛАКАТЬ ОТ ДУШИ, ТОЛЬКО КОГДА ВЫТАЩИЛ ПОСЛЕДНЮЮ ЗАНОЗУ, ДА И ТО ПЛАКАЛ Я НЕ ОТ БОЛИ, А ОТ ОСОЗНАНИЯ ТОГО, ЧТО В МИРЕ НЕ БЫЛО НИ МЕСТА, ГДЕ Я БЫ ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ В БЕЗОПАСНОСТИ, НИ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОМУ Я МОГ БЫ ДОВЕРЯТЬ ИЛИ ХОТЯ БЫ РАССКАЗАТЬ ОБ ЭТОМ.
Той ночью, пока пьяный отец метался по квартире, где-то белугой завывала мать, а бабка изрыгала очередные проклятия, я сидел на полу ванной комнаты и с помощью маникюрных ножниц вытаскивал занозы из ног. Стоило мне только подумать о том, что произошло, как я начинал плакать, и каждый раз силой заставлял себя прекратить, ведь со слезами на глазах я бы не смог разглядеть занозы. Я позволил себе поплакать от души, только когда вытащил последнюю занозу, да и то плакал я не от боли, а от осознания того, что в мире не было ни места, где я бы чувствовал себя в безопасности, ни человека, которому я мог бы доверять или хотя бы рассказать об этом.
Глава 3
Быстрее пули
Устав от постоянных забот о моей сестре, София и моя тетка настояли на том, чтобы Чарльз обратился за помощью к матери Эвелин. Они надеялись, что ее присутствие благотворно скажется на психическом здоровье ее дочери. Отцу эта идея не понравилась, он уже повоевал с Грейс, когда суд аннулировал его брак и запретил въезжать на территорию Калифорнии, но он был бессилен перед их напором. Чувствуя себя совершенно несчастным, Чарльз позвонил Грейс и попросил ее приехать в Нью-Джерси.
Это событие можно было назвать чрезвычайным, потому что до момента звонка материнская сторона семьи была для меня загадкой. С точки зрения Чарльза, только родственники с его стороны были достойны уважения, и к членам семьи Эвелин он относился как к деревенщине. Он настолько хотел стереть все связи с ними, что приказал Эвелин уничтожить все ее личные фотографии. Эвелин демонстративно разорвала несколько снимков у него перед носом, а остальные тайно отправила моей тетке на хранение.
Так как в семье никто и никогда не говорил о Грейс до момента, когда она вышла из автобуса, который привез ее из Калифорнии, я и не знал, что у меня вообще есть бабушка по материнской линии. Все выглядело так, как будто отдел кастинга внезапно понял, что забыл нанять актрису на роль, и сделал это в самый последний момент, надеясь, что никто не заметит, что раньше в истории она никак не участвовала.
Грейс была одной из пятерых детей в семье, скитавшейся по засушливым районам Запада. Вместе с Эвелин она жила в шахтерских городках Вайоминга и работала на фермах Тексарканы и Арканзаса, пока наконец не переехала в старый трейлер в Вальехо, который и стал для них домом. С первого и до последнего дня моего с ней знакомства Грейс выглядела на все двести сорок семь лет, хотя на самом деле ей было не больше двухсот девяти. Ее кожа напоминала старый пергамент, а лицо было покрыто сеткой мелких морщинок, которые всегда двигались в противоположном направлении от того, куда она наклонялась, словно они вечно искали возможность убежать от своей хозяйки куда подальше. Ее лицо наглядно демонстрировало результаты воздействия слишком яркого солнца и выкуривания неимоверного количества сигарет. Каждое утро, прихватив с собой чашку кофе, она усаживалась в углу гостиной, вытаскивала свой набор для вязания и пачку сигарет «Кэмел» и приступала к непрерывному курению, окутывая комнату плотным облаком табачного дыма. Мой отец тоже курил, но по сравнению с Грейс он был просто любителем. Чарльз курил для разнообразия, а Грейс делала это для того, чтобы переделать земную атмосферу во что-то, что более подходило для представителей ее вида.
Грейс и отец презирали друг друга и старались держаться друг от друга на расстоянии, совершая круговые движения, словно скорпионы в банке. Ее присутствие вынудило Чарльза отложить ночные избиения до поры до времени, поскольку он знал, что, попытайся он совершить что-либо подобное, она бы выколола ему глаза своими вязальными спицами, пока он спит.
Когда Чарльза не было дома, Грейс уговаривала мать вернуться с ней в Вальехо и получить еще одно защитное предписание. Официально Эвелин не была замужем, так почему бы и не уехать?
– Как только Чарли найдет работу, все будет в порядке, – отвечала Эвелин, а потом добавляла: – Да и потом, куда я поеду? Что я там буду делать? Уж лучше здесь.
Уж лучше здесь. Это была ее мантра и источник моей нескончаемой злости. Для меня это звучало как «Лучше ничего не делать, чем что-то менять». Она выбирала инерцию как путь наименьшего сопротивления. Я видел, что мать и шагу не хочет сделать, чтобы изменить жизнь в лучшую сторону, и это внушило мне настоящий ужас перед идеей, что нужно смиряться с тем, что есть, вместо того чтобы попытаться сделать так, как может быть. Я поклялся себе, что никогда не буду говорить себе такие слова, как «здесь лучше, здесь безопаснее», я буду пробовать изменить свой мир, и если он сгорит, то туда ему и дорога.
Телевидение превратилось в единственный способ хоть на время, но забыть о моей семье, и я тут же влюбился во все научно-познавательные программы о космосе и динозаврах и подружился с Багзом Банни, Супи Сейлсом, Капитаном Кенгуру, Космическим патрулем и Полковником Блипом.
Я ПОКЛЯЛСЯ СЕБЕ, ЧТО НИКОГДА НЕ БУДУ ГОВОРИТЬ СЕБЕ ТАКИЕ СЛОВА, КАК «ЗДЕСЬ ЛУЧШЕ, ЗДЕСЬ БЕЗОПАСНЕЕ», Я БУДУ ПРОБОВАТЬ ИЗМЕНИТЬ СВОЙ МИР, И ЕСЛИ ОН СГОРИТ, ТО ТУДА ЕМУ И ДОРОГА.
В эти короткие моменты я был где-то совсем далеко от Патерсона. Но вот когда телевизор выключали, я снова возвращался туда, где был изначально, в этот отвратительный мир, который не имел для меня никакого значения.
И вдруг я открыл это.
Я нашел его.
Супермена.
Быстрее пули…
Мощнее локомотива…
Одним махом способного перепрыгнуть через небоскреб.
Я забывал о том, что за образом супермена скрывался Джордж Ривз, а «Приключения Супермена» – это всего лишь телевизионное шоу. Для меня Супермен был настоящим и, в отличие от моего отца, он был добрым, честным и справедливым, и атаковал только тех, кто напал на него первым.
Эпизод, который меня поверг в шок, назывался «Письмо на день рождения». В нем Супермен соглашается отвезти девочку-калеку на сельскую ярмарку в день ее рождения. Незадолго до этого на него нападают бандиты.
Однако, невзирая на то, что они вытворяли, я знал, что он защитит ее, что он никогда на свете не отступит, пока не отвезет девочку на ярмарку.
Я плакал без остановки. Если бы Супермен был моим отцом, он никогда бы не позволил кому-нибудь или чему-нибудь обидеть меня.
Увы, он не был мне отцом, я был одиноким и беспомощным, и ничто не могло это изменить.
ДЛЯ МЕНЯ СУПЕРМЕН БЫЛ НАСТОЯЩИМ И, В ОТЛИЧИЕ ОТ МОЕГО ОТЦА, ОН БЫЛ ДОБРЫМ, ЧЕСТНЫМ И СПРАВЕДЛИВЫМ, И АТАКОВАЛ ТОЛЬКО ТЕХ, КТО НАПАЛ НА НЕГО ПЕРВЫМ.
А потом меня полностью захватили мультфильмы Макса и Дэйва Флейшеров про Супермена. Мультики были прекрасны даже на маленьком черно-белом экране нашего телевизора. Сцена, где Супермен использовал свой плащ, чтобы защитить Лоис Лейн от брызг раскаленного металла, привела меня в полный восторг, я ею просто зажегся. Вместо того чтобы рассердиться на нее из-за того, что она втянула их в неприятности, Супермен повел себя благородно, храбро и в конце концов спас Лоис. Этот эпизод намертво отпечатался в моем восприятии, и мой разум начал вращаться вокруг одного чрезвычайно важного понимания:
Нет, Супермен никогда не стал бы моим отцом, но если я очень и очень захочу, то, может быть, я сам когда-нибудь стану Суперменом. Идея не выглядела такой уж неправдоподобной, тем более что в «Приключениях Супермена» был эпизод о мальчишке, который нашел костюм Супермена, надел его и стал чуть ли не таким же неуязвимым, как сам Супермен. У меня не было костюма Супермена (у одного мальчишки с нашей улицы был такой костюм, и это здорово меня раздражало, в том числе потому, что он не осознавал всей его мощи и силы). Но когда я закрывал глаза, то легко мог представить себя в нем, а это ведь почти так же круто, правда?
Если бы я был Суперменом, никто не посмел бы обидеть меня. Я бы защитил мать, и она не злилась бы на меня и не пыталась снова сбросить меня с крыши. Но даже если бы она это сделала, это не имело бы никакого значения, ведь я был бы Суперменом, и я бы просто полетел вверх, навстречу небу.
Ближе к осени Эвелин стала чувствовать себя лучше, она вышла из тяжелой депрессии, что позволило ей вести более или менее нормальную жизнь, и Грейс вернулась к себе в Вальехо, а я пошел в школу Святого Причастия, где из меня собирались сделать прилежного католика. Первый раз в жизни меня окружали сверстники, и я прошел что-то вроде обряда посвящения, в котором участвовали школьные задиры. Сестры-воспитательницы редко появлялись на игровой площадке, ведь их воспитанники – выходцы из одного из криминальных районов города, которые в общем-то были обречены встать на путь преступности, так что к чему было тратить на них усилия? Возможно, они воспринимали время, проведенное с нами на площадке, как часть профессионального обучения. В большинстве случаев я проводил свободное время, тихо сидя в уголке школьного двора, пока все остальные дети играли, так что школьные задиры не донимали меня до того дня, когда трое ребят из старших классов не начали бить одну из девочек.
Чем дольше они били ее, тем злее становился я, потому что сцена напомнила мне то, что я так часто видел дома. В конце концов я вспомнил, как Супермен стоял над Лоис Лейн, прикрывая ее плащом, и, словно могучее дерево, вырос между обидчиками и девочкой. Кулаки прижаты к бедрам, ноги слегка расставлены в классической позе. Я представил себя в костюме своего любимого героя и с плащом, развевающимся на ветру. Мои противники были раза в два крупнее меня, но я был уверен, что ярость, которую излучали мои глаза, и героическая поза повергнут их в бегство.
Они повалили меня на тротуар.
Меня избивали в течение нескольких недель, и в конце концов я вышел из себя.
Как всегда, они поджидали меня на игровой площадке во время перерыва на ланч, и, как только сестры-воспитательницы ушли в здание школы, самый здоровенный из моих обидчиков попытался схватить меня. Я отпрянул назад и вдруг увидел чью-то металлическую коробку для завтраков с острыми ребрами и углами. Не раздумывая, я схватил ее и со всей силы опустил на голову нападавшего, раскроив ему лоб до мяса. Громко закричав, парень упал на землю. Из здания школы выскочили воспитательницы, а я все стоял и смотрел на кровь, которая алым фонтаном вырывалась из раны…
…а потом я просто отключился.
Дальше я помню только, что очнулся в кабинете у матери-настоятельницы. Я чувствовал себя сильно напуганным и постоянно плакал. Я пытался объяснить, что произошло, но слова тонули в моих рыданиях и всхлипываниях. Единственным, что я смог вспомнить, была кровь. Пытаясь хоть как-то успокоить меня, настоятельница взяла со стола первое, что попалось под руку, – простой канцелярский степлер, – и дала его мне в качестве подарка и подтверждения того, что меня не убьют.
Она сказала, что мальчишку, которого я ударил, отвезли в больницу и там ему наложат швы. Я ничего не понял про швы, но было ясно, что дела мои плохи.
В школу за мной пришли мать и тетка, и настоятельница сказала им, что, так как не я был зачинщиком драки, меня не исключат из школы при условии, что подобное больше не повторится. В тот вечер отец отвел на мне душу. Он сказал, что я такой же псих, как и моя мать, и что с головой у меня явно не все в порядке. Но я-то знал, что он был не прав, потому что швы наложили не на мою, а совсем на другую голову.
Через пару дней мой обидчик снова появился в школе.
Увидев меня, он в ужасе закричал и от страха вжался в стену, ожидая, что я ударю его и в этот раз. Я вспомнил, как мать-настоятельница подарила мне степлер, чтобы успокоить меня, и поэтому вытащил из кармана карточку динозавра, которую нашел в начале недели. На ней был изображен стегозавр. Я несколько недель упорно разрывал пачки жевательной резинки в поисках этой самой карточки. Мне очень хотелось показать мальчишке, что ему ничего не угрожает. Он взял карточку и успокоился, но за все мое недолгое пребывание в той школе ни разу так ко мне и не подошел.
ТАК Я ПОЛУЧИЛ СВОЙ ПЕРВЫЙ УРОК О ТОМ, ЧТО ВСЕ ЗАДИРЫ И ХУЛИГАНЫ – ТРУСЫ. НО ЭТО ПОНИМАНИЕ НЕ УМЕНЬШИЛО МОЕГО СТЫДА ЗА ТО, ЧТО Я СДЕЛАЛ ДРУГОМУ ЧЕЛОВЕКУ БОЛЬНО, И Я ПОКЛЯЛСЯ НИКОГДА ТАК БОЛЬШЕ НЕ ДЕЛАТЬ.
Так я получил свой первый урок о том, что все задиры и хулиганы – трусы. Но это понимание не уменьшило моего стыда за то, что я сделал другому человеку больно, и я поклялся никогда так больше не делать. Меня начинало мутить, как только я вспоминал о случившемся, и я совершенно не понимал, почему моему отцу так нравилось делать другим больно.
Глава 4
Смерть как стиль жизни
Семья Стражински, помимо пристрастия ко всем известным современной науке видам алкоголя, была помешана на смерти. Как только кто-то из знакомых умирал, все самые омерзительные и кровавые обстоятельства смерти препарировались и детально обсуждались в течение долгих дней, особенно если умерший состоял в довольно объемном списке людей, которых моя семья считала дерьмом и отбросами.
Словно зависимая от Смерти, София была одержима похоронами. Она ходила на похороны не только тех, кого знала, но и на похороны людей, абсолютно ей неизвестных. В церкви она рыдала вместе с остальными скорбящими, а потом шла на поминки и приносила домой столько еды с поминального стола, сколько влезало в ее объемистую ручную сумку. Она говорила, что такая еда особенно нравилась ей, потому что она была свежей, ведь никто не будет усугублять горе скорбящих, подсовывая им несвежие и дешевые продукты для поминального стола. Однако я думаю, что Софии просто нравилась идея умыкнуть что-нибудь с тарелки самой Смерти.
Моя очередь познакомиться с похоронами подошла в день, когда отец взял меня на поминальную службу по случаю смерти мальчика моего возраста. Он играл в каньоне для добычи гравия и задохнулся после обвала. Отец не знал ни мальчика, ни кого-либо из его семьи, но это не остановило его, и он долго кружил по улицам на машине, пока наконец не нашел нужный адрес из объявления в газете. Он хотел, чтобы я посмотрел на мертвого мальчика в гробу, словно на предупреждение о том, что ни в коем случае нельзя играть в каньонах для добычи гравия.
Надо сказать, что планов играть в каньонах с гравием у меня не было.
Впрочем, и самих каньонов в радиусе десяти миль от нашего дома тоже не наблюдалось.
Но было важно показать мне, чем все может закончиться, если я, возможно, задумаю поехать через весь город, чтобы поиграть в каньоне. И вот я смотрел на гроб, цветы, на церковь, полную скорбящих людей. Моей бабки не было среди них. Полагаю, в тот день где-то проходили более богатые похороны, где подавалась еда получше. Я видел мертвеца первый раз в жизни: неподвижное тело манекена, бледные щеки, слишком очевидно подкрашенные косметикой, – все это не оставило у меня сильного впечатления, я не был знаком с мальчиком в гробу и был слишком мал, чтобы понимать что-то о смерти.
Понимание того, что такое смерть, пришло чрез несколько месяцев спустя, когда совершенно неожиданно в возрасте пятидесяти трех лет умер Виктор Рафаэль Рахвальски.
Попрощаться с умершим пришло множество знавших и любивших его людей. На этот раз горе и плач моей бабушки были искренними, она не притворялась, не старалась привлечь к себе внимание и не думала о пирогах с поминального стола. В определенный момент она настолько обезумела от горя, что разорвала на себе одежду и рухнула на пол. Пока все занимались бабушкой, я, так и не понимавший ничего о смерти, подошел к открытому гробу. Мне никак не могло прийти в голову, что мой друг пан Рафаэль там делал. Ведь нужно было рисовать, а потом идти за мороженым на угол улицы и тянуть на веревке мою голубую педальную машину. Я протянул руку и дотронулся до манжеты рукава умершего.
– Пан Рафаэль, вставайте, нам надо идти.
Кто-то вскрикнул за моей спиной. Отец в смущении быстро оттолкнул меня от гроба, а бабушка снова упала в обморок.
А пан Рафаэль безучастно лежал в гробу.
Позже я стоял в дальнем углу комнаты и смотрел, как гроб закрыли крышкой и погрузили в катафалк, чтобы отвезти на кладбище. Я помахал рукой вслед похоронной процессии.
Проходили дни, и я постепенно начинал понимать, что больше никогда не увижу пана Рафаэля. Моего друга больше не было рядом, остались одни только монстры.
На этом Год Смерти для меня не закончился.
ПРОХОДИЛИ ДНИ, И Я ПОСТЕПЕННО НАЧИНАЛ ПОНИМАТЬ, ЧТО БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ УВИЖУ ПАНА РАФАЭЛЯ. МОЕГО ДРУГА БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО РЯДОМ, ОСТАЛИСЬ ОДНИ ТОЛЬКО МОНСТРЫ.
Однажды холодным ветреным днем София взяла мать и меня на кладбище на ежегодное паломничество к могиле ее первенца. В руках она несла белый пенопластовый крест, украшенный красными и голубыми цветами. София уверенно шла по кладбищу к квадратной мраморной надгробной плите, выделявшейся на фоне зеленой травы. Подойдя к могиле, она перекрестилась, нагнулась и положила на землю венок.
Закончив молитву и перекрестившись еще раз, она притянула меня к себе, указала на надгробие и спросила:
– Ты знаешь, что здесь написано?
Конечно же, я знал. Мне только что исполнилось шесть лет, и, как большинство детей, я перво-наперво выучил, как пишется мое имя.
Надпись на мраморной плите гласила: Джозеф Стражински.
– Это твое имя, – сказала бабка. – Это ты.
Я не помню ничего, что происходило потом, вплоть до момента, когда мы вернулись домой. Предполагаю, что некая часть моего сознания поставила прочные перегородки, как бы надежно отделив меня от мыслей о том, что значат слова «Это ты лежишь там, в земле».
Однако с того самого дня я глубоко осознал собственную смертность. Я понял, что существую на этом свете кратчайший промежуток времени, всего лишь миг, и что я должен использовать это время наилучшим образом. Я понял, что должен сделать хоть что-то со своей жизнью.
Через несколько дней утром я встал с кровати и вышел в гостиную, где меня уже ждали родители. Отца только что выгнали с очередной работы, но в этом не было ничего необычного. Необычным было то, что он сказал.
– Мы переезжаем в Калифорнию.
Глава 5
Обед из голубя и арбузов
В тайне от Софии отец связался с моим дедом, который вовсю кормил Чарльза историями своих успехов и жизненных побед. Казимир рассказывал о крупных деньгах, которые можно было заработать в Калифорнии, о земле, что стоила всего ничего, о том, как на ней можно выращивать виноград или строить дома. Мой отец отвечал в том же духе, рассказывая сказки о деньгах и прочих ресурсах, которые он был готов вложить в бизнес. Они совместно создавали призрачный мир, состоявший из лжи и отчаяния, потому что оба были нищими неудачниками. Мой отец надеялся добраться до богатства, которым хвастал дед, а Казимир надеялся, что его успешный вновь обретенный сын позаботится о своем стареющем отце.
Когда, наконец, Казимир предложил профинансировать любое начинание моего отца, Чарльз согласился переехать в Лос-Анджелес, чтобы вместе создать общую деловую империю.
У нас никогда не было много мебели – так, несколько предметов жалкого интерьера, которые можно было быстро уложить в трейлер до приезда кредиторов, – и поэтому мы были готовы к путешествию уже утром следующего дня. Мне разрешили взять две картонные коробки с вещами: одна для одежды, другая для игрушек. Все, что не помещалось, было роздано или выброшено. Вот почему сегодня у меня не осталось ничего, что принадлежало мне в детстве. Все было разбросано вдоль дорог или оставлено в мусорных баках по всей Америке, став жертвой банальной нехватки места в коробке.
Путь в Калифорнию на стареньком «Студебеккере» отца превратился в некий квест, по окончании которого мы должны были узнать, сколько миль мы сможем проехать до того, как остановимся в полном изнеможении. Мы ели и спали в машине, пользовались туалетами на заправочных станциях и добрались до Лос-Анджелеса всего за неделю. Нам пришлось прожить в машине еще несколько дней, в течение которых отец безуспешно пытался встретиться с дедом. Ранее Казимир говорил, что мы сможем остановиться у него, а теперь он вдруг начал ссылаться на занятость и деловые встречи и предложил нам самим найти временное жилье, пока он разберется со своими делами.
ВОТ ПОЧЕМУ СЕГОДНЯ У МЕНЯ НЕ ОСТАЛОСЬ НИЧЕГО, ЧТО ПРИНАДЛЕЖАЛО МНЕ В ДЕТСТВЕ. ВСЕ БЫЛО РАЗБРОСАНО ВДОЛЬ ДОРОГ ИЛИ ОСТАВЛЕНО В МУСОРНЫХ БАКАХ ПО ВСЕЙ АМЕРИКЕ, СТАВ ЖЕРТВОЙ БАНАЛЬНОЙ НЕХВАТКИ МЕСТА В КОРОБКЕ.
Мы поселились в одной из лачуг на Саус-Кларенс-стрит, в паре кварталов от Скид-Роу. Все лачуги были собраны из блоков, сделанных из вагонки и шлака, и были покрыты вечным слоем белой пыли. Весь квартал этих жалких халуп находился в окружении заброшенных промышленных зданий, магазинов, набитых спиртным по самые крыши, пустырей, на которых жили бродяги в своих картонных коробках, и дешевых почасовых ночлежек, которыми пользовались в основном проститутки.
Кода отец и Казимир наконец встретились, вся обоюдная ложь выползла наружу, создав неловкую для всех ситуацию. Чарльз грозился вернуться в Нью-Джерси, но даже я знал, что он блефует, так как это бы означало, что он совершил ошибку.
В итоге мы прожили в нашей лачуге еще несколько месяцев, питались один раз в день тем, что удавалось получить в столовых Армии Спасения и на кухнях волонтеров Американского центра обслуживания.
ОТ ГОЛОДА В ЖИВОТЕ ПОСТОЯННО УРЧАЛО, А СПАЛ Я НА МАТРАСЕ, БРОШЕННОМ НА ЦЕМЕНТНЫЙ ПОЛ, И ДЕЛИЛ ЕГО С КЛОПАМИ И ТАРАКАНАМИ.
От голода в животе постоянно урчало, а спал я на матрасе, брошенном на цементный пол, и делил его с клопами и тараканами. Я был весь в клоповых укусах и каждое утро вычесывал вшей из волос только для того, чтобы освободить место для других. Мои попытки избавиться от них превратились в психоз, и я чувствовал, как по моей голове ползают вши даже тогда, когда уже полностью от них избавился.
Казимир говорил по-английски чуть лучше, чем София, но он редко произносил более чем несколько предложений, после чего замолкал с видом человека, чьи надежды не реализовались, а так и остались в далеком прошлом. Он постоянно находился в состоянии меланхолии и отстраненности, края его пиджака выглядели сильно потрепанными, и он все время прикладывался к бутылке водки, спрятанной в бумажном пакете. Его взгляд был постоянно обращен внутрь самого себя, Казимир превратился в слабый отголосок человека, задавленного жизненными обстоятельствами. Он редко разговаривал со мной, и я был очень удивлен, когда однажды днем он предложил мне вместе прогуляться. На автобусе мы добрались до ближайшего парка, где он разложил на земле бумажный пакет и потом вытащил кусок черствого хлеба из кармана и выложил дорожку из крошек, ведущую в пакет. Дед сказал мне, что мы сыграем в одну игру. Я должен был подождать, пока голубь заберется в пакет, а потом быстро схватить пакет до того, как голубь успеет из него выбраться.
Игра показалась мне странной, но это была Калифорния, и я подумал, что здесь так принято.
Мне удалось поймать голубя после нескольких неудачных попыток.
– И что теперь? – спросил я.
– А теперь мы заберем его с собой, – ответил дед. – Но мы не скажем об этом водителю автобуса, а то он мигом нас высадит.
Как только мы зашли в автобус, голубь начал дергаться в пакете, пытаясь выбраться наружу. Чтобы отвлечь пассажиров от того, что происходило на самом деле, Казимир начал ругать меня, как будто это была моя вина.
– Сиди спокойно, ты мешаешь приличным людям, оставь в покое этот пакет!
Наконец, мы добрались до здания старой четырехэтажной гостиницы дома без лифта и стали подниматься по лестнице мимо спящих на деревянных ступеньках бродяг. Воняло мочой, рвотой и дешевым пойлом.
На втором этаже было необычно темно. Окна с обеих сторон холла были завешаны простынями, а почти все лампочки вывернуты. Те же, что все еще оставались, тускло освещали женщин, стоявших поодиночке или маленькими группками. Мне показалось странным, что все они были в нижнем белье, и я подумал, что они, должно быть, только что проснулись.
– Какой симпатичный малыш, – сказала одна из них, потрепав меня по волосам. – Ты принес мне подарочек, милый?
Запыхавшийся Казимир пробормотал что-то грубое сквозь зубы и продолжил подъем.
– Приходи к нам, когда подрастешь, – смеясь, сказала та же женщина, пока я взбирался наверх по лестнице.
Мы добрались до комнаты деда на следующем этаже, он взял у меня пакет с голубем и велел ждать в холле.
Через несколько минут он вышел, сунул в руку монетку на автобусный билет и велел одному ехать домой.
Женщины на втором этаже снова засмеялись и махали мне руками, пока я спускался, пробираясь сквозь всю эту вонь и «роскошь».
С тех пор игра с голубем превратилась в наш еженедельный ритуал. Я не понимал, зачем деду нужны были голуби и что он с ними делал, но надеялся, что дед их отпускал. Все изменилось в день, когда мы пришли к нему, и я попросился в туалет. Он нехотя отворил дверь, и я оказался в однокомнатной квартирке с кроватью, стулом и кухонным буфетом, на котором стояла электроплитка.
Выйдя из туалета, я посмотрел за буфет и увидел то, что вначале принял за маленькие палочки, но, присмотревшись, понял, что это были кости.
Голубиные кости.
Я не знал, упали ли они туда раньше, или дед смахнул их на пол, чтобы я их не видел, но именно в тот момент я начал понимать, какими же бедными были я и моя семья.
Через несколько недель мы поймали голубя, но уже в другом парке (мы меняли места охоты, чтобы избежать неприятностей), и тут дед вспомнил, что забыл свои очки в нашей лачуге, так что нам пришлось сначала заехать туда. Я беспокоился о том, что бумажный пакет с голубем не выдержит долгого путешествия, но дед отверг все мои сомнения, потому что хотел успеть забрать их до того, как отец вернется домой после его ежедневных шатаний между абстрактной работой и вполне конкретными барами. Когда мы вышли из автобуса за полквартала от дома, то увидели припаркованную отцовскую машину.
– Жди здесь, – сказал Казимир и зашел в дом.
Я старался не маячить перед входом, но отец заметил, как я пытаюсь спрятаться за углом, и велел зайти в дом.
Едва я зашел, бумажный пакет порвался, и голубь выбрался наружу. Он сделал круг по комнате, ударяясь о стены и окна, пока Эвелин не выгнала его шваброй на улицу. Когда отец понял, в чем дело, он начал орать на Казимира, но не потому, что тот отправлял меня, семилетнего мальчишку одного в автобусе через весь Скид-Роу, и не потому, что мы убивали голубей, а потому, что лично он чувствовал себя глубоко оскорбленным. После этого он схватил Казимира за шиворот и вышвырнул его на улицу, еще и дав ему пинок под зад. Лишенный человеческого достоинства и скромной порции мяса на весь день, Казимир подобрал шляпу, посмотрел на орущего отца и исчез в переулке.
Я НЕ ЗНАЛ, УПАЛИ ЛИ ОНИ ТУДА РАНЬШЕ, ИЛИ ДЕД СМАХНУЛ ИХ НА ПОЛ, ЧТОБЫ Я ИХ НЕ ВИДЕЛ, НО ИМЕННО В ТОТ МОМЕНТ Я НАЧАЛ ПОНИМАТЬ, КАКИМИ ЖЕ БЕДНЫМИ БЫЛИ Я И МОЯ СЕМЬЯ.
Это был конец моей голубиной игры.
Я ходил в школу на Юта-стрит, и местные мальчишки, узнав, что мы живем в убогих лачугах для бездомных, объявили меня мусором. Они поджидали меня у ряда мусорных баков, располагавшегося неподалеку от нашей лачужки, и в подтверждение назначенного мне статуса кидались в меня мусором, когда я пробегал мимо. Особенно им нравилось бросать в меня арбузными корками:
они летели далеко и имели весьма ощутимый вес при попадании. Арбузы были дешевыми, и поэтому в мусорных баках их было очень много. Я приходил домой весь в пыли и грязи, липкий от арбузного сока и обсыпанный черными семечками. Я пытался объяснить матери, что происходит, но она мне не верила и говорила, что я обыкновенный неряха.
И вот однажды я сказал кое-кому из ребят в школе, что моих родителей не будет днем дома и мне придется подождать их на крыльце у закрытой двери. Эта новость быстро облетела всю школу и, конечно же, дошла и до «Группы физического воздействия», которая сразу же после звонка об окончании уроков помчалась в сторону мусорных баков, чтобы загрузиться арбузными корками.
Я дошел до места, где, по моим расчетам, они должны были увидеть меня, а потом принялся бежать. Они рванули за мной, на бегу бросая арбузные корки и снова подбирая те, что упали, чтобы опять метнуть их в меня. Добежав до нашей лачуги, я быстро запрыгнул внутрь и закрыл дверь, а потом, выждав пару секунд, снова отворил дверь и выглянул на улицу. Арбузные корки одна за другой полетели в мою сторону. Я снова быстро захлопнул дверь.
Как я и надеялся, на шум выбежала мать.
– Что происходит? – спросила она.
– Посмотри сама, – ответил я.
Когда мать открыла дверь, на нее обрушился целый шквал арбузных корок, которых хватило бы, чтобы заполнить двадцатилитровый бак для мусора. Нападавшие успели обстрелять мою мать с головы до ног, пока не поняли, что имеют дело со взрослым человеком. Испугавшись, они тут же бросились прочь, подгоняемые криками и бранью моей матери, устремившейся в погоню.
Учитывая все обстоятельства, это был чудесный денек.
Когда мой отец нашел работу слесаря по листовому металлу в гараже, мы наконец-то смогли переехать с Кларенс-стрит, но новый дом был немногим лучше.
Он стоял на Грейп-стрит в Уоттс-Дистрикт, одном из самых опасных районов города. Я ходил в католическую школу святого Алоизия на Ист-Надо-стрит, и это была уже третья моя школа за три года.
В феврале 1961 года родилась моя младшая сестра Эвелин Лоррейн, и у матери началась очередная депрессия, перемежавшаяся вспышками дикой и беспричинной ярости. Тяжелейшая послеродовая депрессия и убогая жизнь, которую она так ненавидела, привели к очередной попытке самоубийства. Мать выпила половину упаковки снотворных таблеток, и ее забрали в больницу, где промыли желудок.
