Kitabı oku: «Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография», sayfa 7

Глава 10
Мишени и возможности

Ко времени нашего очередного переезда я сформулировал гипотезу о Стремном Дерьме, которая гласила, что в каждом городе обычно присутствовало одно или два проявления действительно Стремного Дерьма, больше не выдержал бы ни один город.

Бывали и исключения, как, например, в Коллинспорте из «Мрачных теней», где индекс Стремного Дерьма просто зашкаливал, но там были и вампиры, и оборотни, и злые колдуньи, и призраки, и путешествия во времени, и чудовище Франкенштейна, и так далее, и так далее.

Обычный ребенок, проживавший в обычном районе обычного городка, мог получить Монашек-убийц из космоса или Охоту на голубей к обеду, или даже фриков из района Скид-Роу, но он не мог получить абсолютно все и сразу. Переезды из одного места в другое, в каждом из которых было полно своего Стремного Дерьма, означали, что я был подвержен кумулятивному эффекту воздействия на меня ИСД (индекса Стремного Дерьма), который превосходил допустимый уровень во много раз. То, что мы селились в городских трущобах, где это самое Стремное Дерьмо и обитало в поисках, кого бы сожрать, конечно же, тоже сыграло свою роль в этом уравнении.

Поэтому я с нетерпением ждал того, что ожидало меня в следующем месте.

После Ньюарка маленький провинциальный городок Матаван, что в штате Нью-Джерси, с населением, которое на 90 процентов составляли белые, произвел на меня настоящий шоковый эффект. Здесь, в домах с широкими лужайками, каждый из которых был предназначен для одной семьи, жили представители среднего класса. В новых коттеджах с садиками селились молодожены. Все они представляли собой тесно связанное между собой сообщество довольных собой людей, где девочки и мальчики младшего возраста вступали в отряды скаутов, и весь городок пустел, когда горожане собирались на матчах Младшей лиги по софтболу, на церковных службах или чтобы посмотреть на праздничный салют. Все они знали друг друга и в лицо, и по именам.

Наш дом на Саттон-драйв находился в самом конце проезда, который украшали цветочные клумбы и ухоженные лужайки. Вход в дом был обозначен колоннами слева и справа. Он был оборудован кондиционером и электрическим отоплением. Впервые в жизни у меня теперь была собственная комната. Годами мы жили в лачугах и дешевых квартирах без отопления, и теперь смотрели на ожидавшие нас хоромы с таким восторгом, который обычно испытывают только-только прибывшие на Запад беженцы из Советского Союза. Все выглядело прекрасно и даже слишком прекрасно. Я постоянно ждал, что какое-нибудь местное Стремное Дерьмо все-таки вынырнет из тени и обрушится на меня.

– Ты должен быть счастлив, – сказала мать, заметив, что я чем-то озабочен. – Почему ты не улыбаешься?

Я не ответил, она все равно бы не поняла.

Мне было двенадцать, но даже я узнал сразу венерину мухоловку, когда увидел это растение первый раз в жизни.

В то время, пока днем отец и его партнер были заняты обустройством своей фабрики на краю города, я отправлялся на длинные прогулки по густым лесам и оврагам, которые окружали Матаван. Чёрч-стрит и Абердин-авеню вели в небольшой деловой центр города, где продавали гамбургеры и пиццу, а еще там был магазин, где я нашел пластинки, комиксы и подержанные научно-фантастические книги по цене десять центов за штуку. К несчастью, отец понял, что мелочь, которую он оставлял в комоде, имела особенность по ночам таинственно исчезать, и принял меры, поэтому, чтобы утолить свой книжный голод, я шнырял по городу в поисках бутылок из-под газировки, которые сдавал по два цента за штуку. Мне было все равно, что люди могли увидеть, как я копаюсь в мусорных баках или собираю что-то на обочинах дорог. Единственным, что имело значение, было то, что за пять пустых бутылок я мог открыть себе доступ к книгам Хайнлайна, Эллисона, Брэдбери или Азимова.

ПОСЛЕ ДОЛГИХ ЛЕТ ЧТЕНИЯ КОМИКСОВ О СУПЕРМЕНЕ И ПРОСМОТРЕ ТЕЛЕВИЗИОННЫХ ШОУ Я НАКОНЕЦ ПОЛУЧИЛ БЛАНК СЕРТИФИКАТА С МОИМ ИМЕНЕМ ПОД ЕГО ПОРТРЕТОМ И ОФИЦИАЛЬНЫЙ ЗНАЧОК ЧЛЕНА КЛУБА.

Десять центов в качестве платы за билет в каждый новый мир, в каждую новую вселенную.

А еще я начал восстанавливать свою коллекцию комиксов, сначала скрывая это от остальных, а потом и более открыто, так как понял, что отцу на это плевать. Но самый замечательный день случился тогда, когда на мое имя пришел плотный конверт со всеми материалами, которые я заказал, когда вступил в фан-клуб «Супермены Америки». После долгих лет чтения комиксов о Супермене и просмотре телевизионных шоу я наконец получил бланк сертификата с моим именем под его портретом и официальный значок члена клуба. Так как Кларк Кент носил свой костюм под обычной одеждой, я приколол значок к внутренней части пиджака, чтобы никто не смог его увидеть, украсть или создать какие-либо проблемы, имеющие отношение к моей тайной сущности. Нет, я на тот момент пока еще не достиг своей цели и не стал Суперменом, но я уже стал одним из Суперменов Америки, так что я стал на во-о-о-о-от такусенький шажок ближе.

Ради справедливости я вступил и в «Весело марширующее общество Marvel» (Merry Marvel Marching Society) и получил посылку с постерами героев различных комиксов. Наши частые переезды не позволяли мне заводить друзей, но, когда я развесил по стенам постеры с Суперменом, Тором, Железным Человеком, Капитаном Америка, Человеком-Пауком и Халком, то в любой момент, когда бы я ни поворачивался, со стен на меня смотрели лица моих друзей.

1966 год был особым для телевизионного жанра: «Затерянные в космосе» и «Звездный путь» отправили меня в далекие миры, Бэтмен успешно боролся с плохими парнями под аккомпанемент «БАЦ» и «БДЫЩ», звучащих с экранов телевизоров, а благодаря «Мстителям» и Эмме Пил я начал понимать кое-что о том, что такое тестостерон.

Все, что я видел, вдохновляло меня и кружило голову, а так как я хотел стать писателем и, зная, что писатели работают и для телевидения тоже, мечтал о том, что, может, когда-нибудь у меня появится мое собственное телевизионное шоу и, может быть, даже научно-фантастическое. Правда, к тому моменту я так ничего еще и не написал, но свой выбор я уже сделал, это точно.

Я понимал, что мне предстояло очень и очень много работать, прежде чем буду готов изобразить хоть что-то на бумаге, и поэтому хранил все свои придумки в голове, все время возвращаясь к ним и редактируя их. Я делал это, лежа в кровати, во время уроков в школе, я шлифовал их до зеркального блеска. Я ждал того особенного дня, когда все придуманное мной скажет: «Окей, теперь мы готовы, пора бы и перенести нас всех на бумагу».

«Поддерживай огонь, – говорил я сам себе. – Пусть вода подходит к точке кипения».

В надежде, что мы хоть немного, но задержимся на новом месте, я рискнул познакомиться с некоторыми из детей, которые жили по соседству, в том числе и с одной еврейской девочкой моего возраста, семья которой жила в том же жилом комплексе. Я ничего не знал об иудаизме, и моя новая подружка предложила научить меня некоторым ритуалам и песням на идише и даже на иврите. По сравнению с моей, ее религия казалась мне добрее и дружелюбнее, и поэтому я спросил, можно ли поменять мою религию на иудаизм. Она спросила об этом у мамы, и та сказала, что иудаизм не ставит перед собой целью обращать людей, как это делает некоторая другая религия, и что мне надо немного подрасти, перед тем как принимать такие решения. Она также сказала, чтобы я ни в коем случае даже не упоминал об этом при моем отце.

Я ПОНИМАЛ, ЧТО МНЕ ПРЕДСТОЯЛО ОЧЕНЬ И ОЧЕНЬ МНОГО РАБОТАТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ БУДУ ГОТОВ ИЗОБРАЗИТЬ ХОТЬ ЧТО-ТО НА БУМАГЕ, И ПОЭТОМУ ХРАНИЛ ВСЕ СВОИ ПРИДУМКИ В ГОЛОВЕ, ВСЕ ВРЕМЯ ВОЗВРАЩАЯСЬ К НИМ И РЕДАКТИРУЯ ИХ.

Сначала мы встречались только у нее дома, под строгим контролем ее родителей, но в конце концов мне удалось заслужить их доверие, и я пригласил подружку к нам, когда отец был на работе, а мать с сестрами куда-то ушли. У меня и в мыслях не было ничего сального, потому что я был чудиком, – я действительно просто хотел показать ей свою комнату и комиксы. Но так далеко мы не зашли, потому что она увидела коллекцию нацистской атрибутики моего отца, горделиво выставленную в гостиной.

Неужели я еще не рассказывал об этой коллекции нацистской символики? Ой-ой.

Важно помнить, что отец никогда не интересовался историей, он не собирал предметы периода Второй мировой войны и тем более не был солдатом, который принес немецкие трофеи с фронта. Это были его личные реликвии, сохранившиеся со времен дружбы с немецкими солдатами. Солдатами, которые объяснили ему прелесть нацизма и брали с собой на рейды, где избивали евреев.

Коллекция включала нарукавную повязку со свастикой, нацистские купоны на сигареты, фотографии солдат – отцовских друзей и немецкую военную фуражку, горделиво красующуюся на вешалке. Это были не просто нацистские сувениры, это были его личные вещи, которые он берег и часто рассматривал, словно выпускник, листающий страницы школьного альбома с чувством ностальгии и всей почтительностью.

А в его шкафу в спальне, в целлофановом мешке из прачечной, висел немецкий военный китель, который презентовали ему его нацистские дружки. Он продолжал тайно хранить его, несмотря на то что София несколько раз говорила ему уничтожить все, что могло стать обличающим свидетельством событий того времени. Годами позже Фрэнк, брат Теда, скажет: «Тереза сказала мне, что как только Чарльз увидел, как партизаны расправились с семьей, которую подозревали в сотрудничестве с немцами, он закопал его».

Отец доставал китель из мешка, прикреплял повязку со свастикой на рукав, вешал его на дверцу шкафа и долго любовался им, прежде чем снова убрать в шкаф.

Был бы я умнее, то наверняка догадался бы о том, что есть еще что-то, связывающее отца с нацистами, но я воспринимал все эти вещи, как что-то, напоминавшее отцу о войне, что-то, мимо чего я проходил каждый день, когда был дома. Но когда моя подруга увидела эту коллекцию, она смертельно побледнела и быстро выбежала из комнаты. После того как она рассказала родителям о нацистском алтаре моего папаши, ей запретили со мной общаться.

– Они просили передать тебе, что это не из-за тебя, – сказала мне девочка. – Они говорят, что ты хороший.

Это все из-за твоего отца. Они считают, что с ним что-то не так.

Они знали. Девочке хватило десяти секунд, чтобы заглянуть в черную душу моего отца и понять, что с ним действительно что-то было не так. Но только через долгие годы мне станет понятно, насколько сильно все было не так.

Жизнь в раю дала первую трещину, когда партнер отца по бизнесу понял, что Чарльз не только не имел даже малейшего понятия, как организовать бизнес, но и приходил на работу пьяным или с похмелья, а в цехе повсюду прятал бутылки водки, чтобы прикладываться к ним в рабочее время. Напряжение росло, и по вечерам отец стал наведываться в бары окрестных городков, и одному только черту было известно, что он там забыл. Его положение на работе еще сильнее пошатнулось, но он продолжал убеждать всех нас, что дела идут хорошо, и даже очень хорошо, черт бы его подрал.

Самым ужасным и невыносимым в этой его патологии были танцы.

У отца появилась¹⁶ 8-миллиметровая камера, на которую он принялся снимать семейные обеды и встречи.

Нас уже натренировали изображать на фотографиях счастье, но тут дошло дело и до кино, а это была уже совсем другая история. Как и все остальное в жизни отца, камера использовалась в качестве орудия пропаганды, для доказательства того, каким прекрасным папой он был. И он решил, что лучшее тому доказательство – его танцующие дети. Нас заставляли танцевать везде, место не имело значения, как не имело значение и то, были танцы уместны или нет. Отцу было плевать, что люди смотрели на нас и качали головами в знак порицания, и что танцы эти не сопровождались музыкой. Нам был отдан приказ: танцевать, и все тут.

К тому времени я уже начал проявлять свой упертый характер и отказался участвовать в этих представлениях, но мои сестры были младше и более уязвимы, у них не было выбора, и они пока не понимали, для чего была затеяна эта клоунада. И они танцевали. Молча, без музыки. Они делали это в доме, на лужайке перед домом, пред домом бабки Софии и в местном парке. Те же самые движения, те же самые танцы в полной тишине.

Долгие годы потом Чарльз будет показывать эти фильмы во время семейных встреч в качестве его личного, отцовского вклада в единение семьи. Его личные 8-миллиметровые потемкинские деревни. Его алиби.

Посмотрите, как все счастливы… Посмотрите… Вы танцуете…

А те фильмы и вправду запечатлели все, как было. Но правда в них была совершенно другого толка. Фотоснимок требует от фотографируемых всего лишь секунду притворства, а вот кинопленка запечатлела и испуганные взгляды, и натянутые улыбки, и пустые глаза. Я начинал понимать, что кино может быть проводником Открытой Истины.

Я НАЧИНАЛ ПОНИМАТЬ, ЧТО КИНО МОЖЕТ БЫТЬ ПРОВОДНИКОМ ОТКРЫТОЙ ИСТИНЫ.

Если бы Бог захотел написать Библию в наши дни, то он бы снял фильм.

Из-за постоянного пьяного беспредела отца мои оценки в школе поползли вниз, и передо мной встал выбор:

оставаться на второй год или посещать летнюю школу во время каникул. Второй год мог означать, что я снова распрощаюсь со своей коллекцией комиксов, поэтому я выбрал летнюю школу.

Когда рассказал об этом отцу, то тут же получил удар в зубы, который уложил меня на пол. Отец обозвал меня ленивым идиотом и сказал, что в моих интересах отучиться в летней школе, чтобы не создавать ему дополнительных проблем, а иначе он мне еще врежет. Я почувствовал во рту вкус крови и что-то твердое. Сплюнув на пол, я увидел кусочек белой зубной эмали. Я тут же подскочил к зеркалу, и увидел, что правый передний зуб раскололся пополам и шатается. Весь в панике, я спросил, можно ли его исправить, ведь никого из детей ни разу не водили к стоматологу, на что отец ответил, что если зуб сломан, то это только моя вина и этого не случилось бы, если бы я не спровоцировал его.

А еще он сказал, что скорее сдохнет, чем потратит свои деньги на то, чтобы починить мой зуб.

Постепенно сломанный зуб посерел, покрылся какими-то пятнами и так и продолжал шататься. Я страшно страдал от этого и даже боялся представить, как я выглядел. Мне было стыдно, и с тех пор я старался улыбаться и смеяться так, чтобы не было видно зубов.

Через несколько недель я вернулся из летней школы и обнаружил Чарльза с огромной шишкой на голове.

Он был страшно зол и мрачен. Отец сказал, что рабочий на фабрике ударил его молотком без всякой на то причины. Зная папашу, могу предположить, что рабочий просто защищался от пьяной агрессии своего работодателя. Так или иначе, это событие поставило точку в сотрудничестве с инвестором. Отныне отец мог сам управлять фабрикой, но только при условии, что возместит все первичные инвестиции. Это значило, что производство нужно было срочно переводить в менее дорогое помещение и увольнять работников, которым нечего было платить.

Свои потери отец возместил тем, что заставил меня работать бесплатно каждый день после школы и по выходным дням. Мастерскую перевели в промышленный район города, на ней делали пластиковые трубки, которые вставлялись в сумки для клюшек для гольфа для их защиты. Весь процесс начинался с того, что пластиковые шарики расплавляли в большом чане, а потом расплавленной массе придавали форму трубки, которую затем помещали в резервуар с водой, где трубка затвердевала так, что следующая машина могла бы разрезать ее на куски необходимой длины. Моей задачей было вытаскивать трубки из-под резака и быстро перемещать один конец трубки в станок, где формировался изогнутый край. Надо было крепко держать заготовку, потому что она могла легко выскочить и больно ударить по голове, а то и сбить с ног.

Надо признать, такое случалось очень часто.

Старое здание склада, где мы работали, было предназначено для хранения товаров от непогоды, и поэтому в нем было мало окон. Отец отказался от отопления помещения зимой и заколотил все окна, оставив лишь одно у себя в офисе, сказав, что работающее оборудование будет нагреваться и производить достаточно тепла.

В целом так оно и было, но из-за забитых окон все химические испарения оставались внутри, вентиляция отсутствовала полностью, и к вечеру у меня кружилась голова, да так, что я едва стоял на ногах.

Чтобы еще более сократить расходы, мы переехали из дома на Саттон-драйв с его чудесным центральным отоплением и шикарными лужайками в обветшалый старый дом на противоположном конце города. Отец продолжал бойкотировать дорогое масляное отопление, поэтому мы все спали в ледяных комнатах, надевая на себя по два слоя одежды. По утрам мы бежали вниз, к открытой кухонной печке, чтобы хотя бы одеться в тепле. Холодильника в доме не было, и отец напрочь отказывался его покупать. Продукты он хранил на крыльце черного входа, где дверь всегда была открыта для ветра и снега.

– Вот так мы хранили мясо в России, – говорил он.

Но Нью-Джерси был мало похож на Россию, и температура почти всегда поднималась выше безопасной температуры для хранения мяса и молока, а поэтому мы постоянно страдали от пищевых отравлений и расстройства желудка. Вместо того чтобы признать свою ошибку, отец обвинял мать в том, что она не умеет готовить, и это было причиной для очередного избиения и для того, чтобы уйти из дома и поесть в компании собутыльников.

Нам же только и оставалось, что перебирать еду, которая хранилась на пороге, в поисках наименее тухлой.

Совсем, совсем немного нам удалось пожить как всем остальным, нормальным людям.

Увы, все это осталось в прошлом.

Однажды Стивен Кинг написал: «Мало чего хорошего можно найти в маленьких сонных городках. Здесь царит безразличие, иногда сдабриваемое безвкусной местной жестокостью, а иногда и чем похуже, – осознанным и преднамеренным злом».

Таким злом для меня стала Матаванская региональная средняя школа. Вместе со своими учениками, которых было тысяча восемьсот человек, школа представляла собой замкнутый, ограниченный мирок, враждебный для новых учеников и всех, кто мог показаться странным.

Я принадлежал к обеим категориям.

Средняя школа живет отдельными группами: это те, кого ты знаешь, и те, кого не знаешь; те, с кем ты сидишь за одной партой, и те, с кем ты никогда бы не сел; те, кто находятся на вершине пищевой цепочки, и те, кто застрял в самом ее конце. Как только ваше место в этой иерархии определено, вы уже больше ничего не можете изменить.

СОВСЕМ, СОВСЕМ НЕМНОГО НАМ УДАЛОСЬ ПОЖИТЬ КАК ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ, НОРМАЛЬНЫМ ЛЮДЯМ.

Школьники из Матавана росли вместе, их родители имели хорошую работу и могли позволить покупать своим отпрыскам приличную одежду. Что до меня, я не был просто новичком, я был нищим новичком, худым, неуклюжим, болезненно застенчивым; я был щербатым одиночкой с одной-единственной парой старых стоптанных ботинок. Я донашивал чужие рубашки и дешевые старые штаны серого цвета, из которых давно уже вырос.

Я был идеальной мишенью.

Все началось с того, как двое старшеклассников сказали, что я одеваюсь как последний тормоз, и попытались отметелить меня по дороге домой. Мне удалось отбиться от них без особых потерь, но когда я увидел других, сидевших в засаде, то понял, что дела мои плохи.

Вот как все случилось.

Команда местной школьной шпаны и задир – толстошеих, круглоголовых парней с красными от кипящего и рвущегося на волю тестостерона щеками – ждала меня за пределами школы и провожала до моста через озеро Матаван. Этот единственный короткий путь домой (другой потребовал бы пройти пешком несколько миль в обход озера) был подобен бутылочному горлышку. Сначала в ход пошли клички: «Эй, Космо!», – кричали они (Космо – сокращение от слова «космонавт», он у них ассоциировался с моей фамилией, которая звучала по-русски), или – «Эй, Говницкий!» После этого они начинали кидать в меня камни, сначала мелкие, а потом все более и более крупные. В дело шло все, что они только могли найти на дороге – болты и гайки, осколки кирпичей, все, что летело далеко и тяжело опускалось вниз.

Иногда камни ударяли меня по голове так сильно, что я падал на колени.

Я вставал и продолжал идти.

Парни покрупнее бежали за мной, толкая меня в спину, ставили подножки в попытке сбить меня на землю. Падение было сигналом для остальных членов стаи, они били меня, лежавшего перед ними на земле. Иногда они подтаскивали меня к краю моста, пытаясь сбросить в воду.

Я не умел плавать и поэтому изо всех сил держался за ограждение, пока они избивали меня. Они оставляли меня в покое, только когда решали, что я получил сполна. Они смеялись и разбрасывали все, что оставалось от моих вещей, которые я носил с собой в школу.

Они делали это каждый день.

Из месяца в месяц.

Жаловаться учителям было бесполезно, все происходило за пределами школьной территории, и поэтому не являлось их проблемой. Кроме того, если бы мои истязатели узнали, что я жалуюсь, они бы стали бить меня в два раза сильнее. Так я научился терпению и тому, что нужно проглотить боль, подниматься и снова идти дальше.

Я не помню ни своего класса, ни учителей того периода. Я подружился с парой других таких же ребят, как я, влачивших жалкое существование на низших ступенях школьного общества, но не помню почти ничего о том, куда мы ходили или чем занимались.

Одну вещь я никак не мог понять. Почему я? Что я такое делал, что так привлекало их внимание? У меня что, на спине была надпись: «Ударь меня!», которую чудесным образом видели все, кроме меня? Ну серьезно, какого черта!

Поскольку писательство требует восприятия происходящего глазами других людей, я поставил себя на место этих ублюдков и тут же получил ответ на все свои вопросы. Средняя школа первобытна и жестока, как африканский вельд. Большинство животных находится где-то посередине гауссовой кривой: они достаточно крупны или быстры, чтобы избежать угрозы быть съеденными другими. На узком конце этой кривой располагаются хищники, которые прячутся в высокой траве, выискивая легкую жертву. На противоположной стороне находятся раненые, больные, медлительные и, что особенно привлекательно, одиночки, лишенные защиты стада.

Тем подонкам, которые нападали на меня, нужны были мишени, чтобы продемонстрировать свою силу, но они не могли так же жестоко избивать тех детей, чьи родители были знакомы с их собственными родителями. Моих же родителей не знал никто (и мой отец хотел, чтобы так оно и оставалось), так что они могли беспрепятственно надо мной издеваться. У меня не было друзей, которые могли бы прийти на помощь, и именно поэтому было важно не только избить, но и унизить меня перед другими школьниками. Они хотели запугать всех, кто мог бы захотеть мне помочь, и как бы показать всем, что если они подружатся с козлом отпущения, то им несдобровать. Они все тоже станут козлами отпущения, и относиться к ним будут соответственно.

ПОСКОЛЬКУ ПИСАТЕЛЬСТВО ТРЕБУЕТ ВОСПРИЯТИЯ ПРОИСХОДЯЩЕГО ГЛАЗАМИ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ, Я ПОСТАВИЛ СЕБЯ НА МЕСТО ЭТИХ УБЛЮДКОВ И ТУТ ЖЕ ПОЛУЧИЛ ОТВЕТ НА ВСЕ СВОИ ВОПРОСЫ.

Так что, когда эти отморозки на меня нападали, другие дети просто проходили мимо с опущенными глазами, стараясь смотреть куда угодно, только не на меня.

Мне было стыдно. Я чувствовал себя униженным и совершенно одиноким.

Я был гораздо ниже ростом, чем большинство моих обидчиков, – всего сто шестьдесят сантиметров. А еще я был тощим и слабым от постоянного недоедания, но я всегда старался дать отпор. У меня были шансы, пока я держался на ногах, но когда меня заваливали на землю, то оставалось только сложиться спиной к парапету, чтобы защитить почки, и терпеть удары, пока нападавшие не выбивались из сил. Большинство этих уродов были злобными и просто хотели выпендриться, не более того, но были и другие, с глубокой и более серьезной патологией. Они били меня, потому что им это нравилось. В их глазах я видел то же самое, что и в глазах отца, когда он избивал Эвелин: они были черны и мертвы, как у голодной акулы.

И ТУТ МЕНЯ ОСЕНИЛО! Я НЕ МОГУ ПОБЕДИТЬ, НО Я ВЕДЬ МОГУ И ОТКАЗАТЬСЯ ПРОИГРЫВАТЬ! МНЕ НУЖНО БЫЛО ТОЛЬКО ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ.

Хоть я и понял, почему превратился в мишень, легче мне от этого не стало. У меня не было шансов против шайки детишек, которые были и старше и крупнее меня.

И тут меня осенило! Я не могу победить, но я ведь могу и отказаться проигрывать! Мне нужно было только изменить правила игры.

На следующий раз, когда они избили меня, чуть было не превратив в бесформенную мягкую субстанцию, я подождал, пока они немного отошли, и обложил их трехэтажным матом.

Они остановились и оглянулись, едва ли поверив собственным ушам: неужели это ничтожество действительно только что имело наглость послать их куда подальше?

Да к тому же не только их: я обложил матюками их матерей, сестер, все их семьи поименно. К тому времени мой запас ругательств был уже довольно объемистым, и, будьте уверены, я использовал оттуда каждое слово.

В ярости эти гады вернулись и снова повалили меня на дорогу, а потом ушли, потому что уже устали от всего этого.

И тут я снова обрушил на них все те же ругательства.

Они снова избили меня.

Я обругал их снова.

Я делал это снова и снова, не обращая внимания на боль и удары, пока они не поняли, что единственный способ заткнуть меня, единственный способ выиграть – убить меня. Никто из них не был готов зайти настолько далеко. Меня абсолютно не волновало, что моя жизнь могла закончиться вот так, главным было – лишить их победы, а значит, и силы.

С тех самых пор, как только они принимались избивать меня, я обрушивал на них все свои ругательства. Я падал на землю, прижав значок Супермена к груди, закрыв глаза и дожидаясь своего шанса обматерить их.

Я представлял, что не чувствую ударов, что я неуязвим, что я Супермен.

Так я узнал, сколько могу выдержать¹⁷.

Секреты всегда были в нашей семье чем-то вроде валюты, так что я постоянно был занят поиском новых способов их разузнать. У меня появилась привычка подслушивать телефонные разговоры. Телефоны находились внизу и в спальне у родителей, и, когда мать разговаривала с бабкой или с тетей наверху, я осторожно снимал трубку с аппарата на первом этаже. Это был самый верный способ получения важной информации. Однажды днем, подслушивая совершенно обычный разговор матери и тетки, я вдруг услышал, как тетка сделала паузу, словно пытаясь подобрать правильные слова, а потом вдруг решилась и спросила напрямую:

– А что, Джоуи знает о своей сестре?

Голос матери стал писклявым.

– О нет, Тереза, нет, он не знает. Он никогда об этом не узнает, это просто… Нет, ему не стоит об этом знать.

Затем она сказала, что ей срочно пора идти, и повесила трубку.

Я сделал то же самое, а потом на цыпочках прокрался в свою комнату и тяжело опустился на кровать.

Джоуи знает о своей сестре?

Нет, он не знает… ему не стоит об этом знать.

По голосу тетки было понятно, что она говорила вовсе не о Терезе и не о Лоррейн, потому что тогда она назвала бы их по именам. Джоуи знает о своей сестре? Что это все, мать его, значит? Имеет ли это отношение к смерти моей сестры Вики или к чему-то совершенно другому?

Я начал прислушиваться ко всем разговорам в надежде раскрыть хотя бы одну из семейных тайн, а в ответ меня ткнули лицом в совсем другую, о существовании которой я даже и не подозревал. Так что в тот же день я бросил это дело. Лучше всего уходить, когда ты еще далеко впереди.

Я стал уже достаточно взрослым для того, чтобы не обращать особого внимания на слезы матери и буйство отца. Для меня вдруг открылась совершенно другая, более глубокая сторона их поведения, я начал понимать, как оба они манипулировали всеми остальными в семье.

Когда Чарльз уходил из дома, избив мать в очередной раз, она начинала показывать нам ссадины, синяки и кровоподтеки, чтобы вызвать в нас сочувствие и симпатию. Казалось, ей нравилось смотреть, как мы реагируем на ее жалобы, я замечал искру удовлетворения в ее глазах, когда сестры начинали плакать при виде следов от побоев. Я не был знаком с тем, что называется «Делегированный синдром Мюнхгаузена¹⁸», да и нет здесь прямой аналогии с поведением матери, но смысл был тот же: избиения позволяли ей завладеть нашей симпатией, которую она не могла получить по-другому из-за полного отсутствия способностей к родительству.

Ей не только нравилась реакция ее детей, мне кажется, часть ее нуждалась в этом, и это вызывает чувство глубокой тревоги.

Я НАЧАЛ ПРИСЛУШИВАТЬСЯ КО ВСЕМ РАЗГОВОРАМ В НАДЕЖДЕ РАСКРЫТЬ ХОТЯ БЫ ОДНУ ИЗ СЕМЕЙНЫХ ТАЙН, А В ОТВЕТ МЕНЯ ТКНУЛИ ЛИЦОМ В СОВСЕМ ДРУГУЮ, О СУЩЕСТВОВАНИИ КОТОРОЙ Я ДАЖЕ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ.

Отец же играл противоположную роль, говоря нам, что ему никогда не хотелось бить нашу мать, что это все ее вина, это она все время совершает ошибки, потому что она тупая. Это он страдает от ее выходок, а ведь он должен работать, чтобы прокормить нас всех, так что это он заслуживает сочувствия и понимания, а не кто-то еще.

Ключом к патологии отца было представление о том, что, если он добьется сочувствия от своих жертв, пусть даже мошенническим путем, то это будет означать его полное прощение за все, что он когда-либо совершал.

В этом случае сочувствие равнялось искуплению, оно стирало все, не оставляя места ни для чувства вины, ни для самоанализа.

Я не мог доверять ни ему, ни ей.