Kitabı oku: «Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том I», sayfa 10

Сторонником сепаратного мира с Турцией заявил себя генерал Алексеев¹⁴³, по мнению которого необходимо было получить возможность перебросить кавказскую армию против Германии, ибо все усилия, все пополнения последней «направлены на нас, и мы уже сплошь 5 месяцев выдерживаем всю тяжесть войны». Эта тяжесть перекладывается на плечи России как французской, так и итальянской системой ведения войны. При таких условиях можно заключать какие угодно соглашения о Константинополе и Проливах, но военное положение не дает никаких оснований для веры в их осуществление, и «скептицизм Алексеева относительно возможности завладения нами Константинополем» устанавливается Кудашевым с полной неопровержимостью.

Эта важнейшая сторона дела выясняется из писем кн. Кудашева, включаемых нами во второй том нашего издания, как имеющих непосредственное отношение к военным действиям. Из них мы узнаем, что 10 января 1915 г. великий князь Николай Николаевич объяснил (письменно и устно) генералу Вилльямсу, прибывшему в Ставку для переговоров о совместном осуществлении английского плана дарданелльской операции, что «мы рады были бы оказать союзному флоту содействие, но обещать его не можем ни флотом, ни сухопутными войсками». Данилов «высказался подробнее и определеннее»: положение на Кавказе «прекрасно, но не прочно»; «месяца через ПЛ – З наша кавказская армия¹⁴⁴ будет в том же критическом положении, в котором она находилась до наших побед»; необходимо «предупредить катастрофу на Кавказе».

В успех английского предприятия генерал Данилов, впрочем, «безусловно не верит». Определение великим князем десантного минимума в два корпуса заставило его только «усмехнуться». Он уверен, что «никакой десант, который англичане могли бы выслать, не в состоянии одолеть турецкую армию, которая не отдаст без боя столицу». Поэтому он не разделяет страхов, что добыча ускользнет в другие руки, высказываемых Сазоновым. Наконец, «он самым внушительным образом пояснил: завоевание Босфора потребует отдельной войны, а будет ли Россия способна вести эту отдельную войну и захочет ли, в этом он глубоко сомневается»¹⁴⁵. Тот же Кудашев пишет Сазонову из Ставки 1 февраля 1915 г. – в момент, когда в Восточной Пруссии «мы вдруг все бросили и стремительно удираем» и автору письма непонятно, «зачем же было огород городить», – что царь «признает только одно решение этого вопроса (о Проливах); присоединение обоих Проливов… Но он (это «он» в письме Кудашева одинаково относится к царю и к Янушкевичу) заблуждается, если думает, что такой крупный вопрос может быть решен одной только силою. Дай только бог, чтобы была сила».

10 февраля, сообщая о результатах совещания в Ставке Данилова и Ненюкова, Кудашев повторяет: «Никакой десантной операции мы и ныне (после аварии „Гебена“) не в состоянии сделать на Босфоре, даже если бы там появились наш и союзные флоты. Я не говорю, конечно, – добавляет он, – о симулированной посадке на транспорты ополченцев, проектируемой адмиралом Эбергардом». Даже в случае прорыва Проливов «Константинополь будет, правда, под выстрелами трех эскадр, но завладеть им ни мы, ни союзники наши не будем в состоянии. Наступит момент, когда надо будет использовать то, несомненно, большое нравственное впечатление, которое произведет появление военных судов союзников у стен Константинополя. Сделать это придется спешно, пока не обнаружится наше бессилие завладеть берегами Босфора и городом. Я не сомневаюсь в том, что наши союзники, памятуя свои обещания, тут же предложат нам осуществить наши намерения на Босфоре. Но так как мы не сможем этого сделать, а использовать успех, который будет добыт Англией и Францией, вероятно, с большими жертвами, можно будет с тем большею выгодою, чем скорее будут предприняты последующие действия, то самым естественным домогательством наших союзников явится заключение мира с Турцией, с приобретением соответственных экономических и иных выгод, упразднением германского влияния и т. д. Между тем, какими бы жертвами для Турции этот мир ни был обусловлен, совершенно ясно, что пожертвовать своею столицею, содержащей многочисленные мусульманские святыни, турки под одним давлением флота никогда не захотят и не смогут. Таким образом, разрешения вопроса о Проливах „в согласии с нашими интересами“ (кавычки подлинника), как понимаем это разрешение все мы, дорожащие историческими заветами нашей родины, не последует. С этим неумолимым фактом надо не только считаться, но, по моему глубокому убеждению, надо с ним примириться, подготовляя к нему постепенно и наше общественное мнение. Ничто так не опасно, как закрывать глаза перед действительностью и обольщать себя неосуществимыми мечтаниями, как бы дороги они ни были для нас. Завладение же нами Константинополем не только теперь, когда столько внешних обстоятельств для нас сложилось благоприятно, но и на долгое время останется мечтою, так как оно не соответствует ни нашей нравственной, ни нашей военной мощи. Высказываясь так определенно в вопросе, в котором мое чувство расходится с выводами рассудка, которому, однако, в политике всегда следует давать предпочтение, прошу Вас верить, что я не делаю это под тяжелым впечатлением неблагоприятных вестей, получаемых за последнее время с театра войны, а на основании прочно создавшегося у меня убеждения».

Однако считаться с выводами рассудка, то есть, проще говоря, думать, а еще более – открыто высказывать выводы рассудка, когда они расходились с видами начальства, было нелегко. Сверх того, думающие люди не могли не понимать и того, что отказаться от «мечты» – значит признать открыто перед Россией, что вся внешняя политика романовской монархии – грандиозный обман, прикрывающий этой «мечтой» внутреннее банкротство и полное порабощение России интересам «больших союзников». Понятно поэтому, что вслед за этим письмом Кудашев – на другой же день – спешит послать второе, в котором сообщает Сазонову, что «генерал Данилов вдруг находит возможным» отправить один кавказский корпус к Босфору «на случай удачи прорыва Проливов». «Если это верно, то, конечно, картина может измениться, и затруднительность нашего положения ко времени подхода эскадры к Константинополю несколько уменьшится». «Но, – продолжает с мужеством Галилея «думающий» человек, – сущности разрешения вопроса о Проливах посылка этого корпуса не изменит и не поколеблет моего убеждения в том, что мы ни духовно, ни материально не подготовлены к завладению Проливами. Когда я говорю „духовно“, или нравственно, не готовы, то я разумею следующее: утвердиться в Константинополе, как некие крестоносцы, для провозглашения торжества православия, совершенно немыслимо, ввиду наших славянских симпатий и течений, антипатии к грекам, да и едва ли достаточного авторитета морального нашей церковной иерархии в глазах греческих иерархов. Взять же на себя роль, которую Англия так блестяще выполнила в Египте, нам совершенно не по силам».

«Что же случилось бы, если бы мы волею судеб завладели Константинополем, Проливами и проч?.. – Между прочим, мы восстановили бы применением наших отсталых методов управления и особенно взглядами на инородцев все местное население, да, кроме того, и Болгарию, и Грецию, имеющих определенные взгляды на Проливы и особенно на Константинополь, и Румынию, которую мы стараемся вовлечь в свою орбиту…»

Автор письма сказал здесь лишь небольшую часть того, что мог бы сказать в обоснование развившегося у него самого скептицизма. Напомним, что перед войной единственным, насколько известно, русским дипломатом, систематически и совершенно безрезультатно развивавшим взгляд на идею завладения Константинополем и Проливами как на крайне опасную и безнадежную иллюзию, был барон Розен. На его «чудачество» не обращали никакого внимания до того времени, когда полностью обнаружился политический баланс войны для романовской монархии. Тогда Николай II через «верного слугу» (гр. Фредерикса) попытался было заставить Сазонова выслушать аргументацию Розена, клонившуюся к отказу от «победного конца» войны (нужного только Франции и Англии, а никак не России, по мнению Розена) и выходу из нее России, в случае необходимости, даже наперекор воле ее союзников. Это была другая иллюзия – что судьбу монархии и династии можно было еще спасти общим или сепаратным миром, – которой Сазонов, видимо, не разделял и которой он противопоставлял свое, поражавшее старых бюрократов, по рассказу Розена, легкомыслием и вздорностью, убеждение, что он призван наградить Россию (и возвеличить неблагодарного и малодушного императора) Константинополем, Проливами, со всеми побережьями и островами, отчеркнутыми на карте, висевшей в его кабинете…

Кавказский корпус действительно переведен был в Одессу, но его пришлось, при попытке спастись от необходимости очистить Перемышль и Львов, перебросить не на Босфор, а к Львову. Сообщая об этом 1 мая 1915 г., Кудашев утешает Сазонова тем, что в Одессу прибывают другие войска, «так что обещанный нами англичанам корпус для десанта всегда был и будет наготове, когда потребуется».

В сентябре Кудашев отмечает, как мы видели, «скептицизм» Алексеева, а в октябре пишет: «Положение, созданное решением Болгарии присоединиться к нашим врагам, считается ген. Алексеевым настолько серьезным, что он мне категорически заявил, что мы из него не выйдем, если не заключим мира с Турцией. На мое замечание, – продолжает Кудашев¹⁴⁶, – что такой мир, даже если бы его удалось заключить (к чему имеются почти непреодолимые технические трудности), обозначал бы крушение всех наших надежд на разрешение больного константинопольского вопроса, ген. Алексеев ответил: „Что же делать? С необходимым приходится мириться “».

Как мы видим, вопрос теперь уже первым военным авторитетом ставился так: либо отказ от надежд на Проливы и Константинополь и мир с Турцией, либо отказ от надежд на улучшение военного положения и на благоприятный исход войны для России.

Из дальнейшего разговора с Алексеевым Кудашев получил следующие пояснения.

С установлением связи между Германией и Турцией (прорыв Сербии) положение станет совершенно безнадежным. «Мы и теперь не можем справиться с Германией, – что же будет, когда ее ресурсы увеличатся?» Очевидно, новые ресурсы нужны и России, а взять их можно только освобождением кавказской армии (а у союзников – их галлиполийского десанта) и открытием морского пути через Проливы для подвоза боевых снаряжений и для вывоза хлеба, то есть для облегчения экономического и финансового положения. И только тогда «создастся положение, при котором разумно можно будет рассчитывать на достижение цели войны: изгнания врага из наших пределов и сокрушения опасной для нашего существования военной мощи Германии. Преследовать иные цели – значит гоняться за миражом»…¹⁴⁷

Далее Кудашев пишет, что он просил Алексеева лично ознакомить Сазонова с этим пониманием целей войны, и Алексеев, согласившись на это, поручил ему, Кудашеву, составить в этом смысле письмо и дать его Алексееву на подпись. Но три раза Кудашев спрашивал Алексеева, прочел ли он данный ему проект этого письма, и неизменно получал в ответ отговорку на отсутствие свободного времени. Очевидно, письмо это так и не было подписано и послано, под тем же предлогом и, надо думать, не из-за тех «господствующих в Министерстве иностранных дел настроений», которые побуждали Кудашева, по его словам, не поднимать самому этого вопроса, а лишь слушать Алексеева. Можно думать, что Алексеев понимал, что отказ от «миража» – если бы он и привел к миру с Турцией – затрудняет, даже делает невозможным продолжение войны с Германией. Отсюда и его горячее желание заменить письмо «устной беседой с Сазоновым по всем вопросам». Сам же Кудашев, уступая «господствующему в министерстве настроению», предлагает компромисс между «скептицизмом» Ставки и оптимизмом министерства: если бы прорыв Проливов даже удался союзникам, заключить все-таки мир с турками на основе «сохранения за ними их столицы и какой-нибудь (!) русско-французско-английской опеки, обеспечивающей нам свободное пользование Проливами. При установлении гарантий свободного по ним судоходства Англию и даже Румынию можно было бы привлечь к такому решению вопроса».

Из документов, относящихся к переговорам между союзниками об опубликовании соглашения о Константинополе, мы увидим, какую эволюцию проделала Англия (то есть ее правительство и «общественное мнение») в «больном вопросе» о наследстве «больного человека» за один 1915 г. Сомнения и «скептицизм», колебания и попытки к отступлению от целей войны становились, конечно, им известны. Важнейшей задачей англо-французской дипломатии стало подхлестывать российскую «серую скотинку» при помощи русских «патриотических кругов». Поэтому до возникновения взглядов, характеризуемых письмами Кудашева, Англия, хотя уже и «подписала вексель» на Константинополь, под всевозможными предлогами оттягивала опубликование этого соглашения, – когда же в русских правящих кругах определилось настроение, отмеченное союзниками как склонность к сепаратному миру, Англия, напротив, стала энергично добиваться опубликования этого соглашения, тем энергичнее, чем уклончивее становилась позиция царского правительства после отставки Сазонова.

Мы пока еще находимся на грани этих двух эпох. В правящей, официальной России господствует еще единство взглядов: трещина только что и еще совершенно незаметным образом расколола это единство. Царь «не допускает» иного решения «больного» вопроса, кроме наиболее радикального. С другой стороны, алексеевская идея сепаратного мира с Турцией, опиравшаяся, как мы увидим из соответствующей группы документов, на некоторые выступления турецких, оппозиционных правительству, кругов, потеряла практическое значение после обозначившегося крушения дарданелльской авантюры. 18/31 октября Кудашев писал Сазонову: «О сепаратном мире с Турцией Алексеев больше со мною не говорил. Я думаю, что он убедился в невозможности такого мира теперь».

Однако взятие Эрзерума внезапно ставит на очередь опять вопрос об этом мире, и Алексеев 4/17 марта 1916 г. приглашает Кудашева обсудить с ним вопрос, каким образом использовать этот неожиданный успех, и затем поручает ему передать Сазонову следующие соображения по этому вопросу:

«Каковы бы ни были наши надежды и расчеты на использование вмешательства в войну Турции, чтобы вознаградить себя за ее счет при заключении мира, мы должны признать, что эти расчеты не оправдались и едва ли могут оправдаться в течение этой войны. Чем дольше длится она, тем труднее для нас какие-либо новые особые предприятия после ее окончания. Завладение Проливами, несомненно, явится таким новым особым¹⁴⁸ предприятием. В этом вопросе мнения генералов Данилова и Алексеева вполне сходятся… Для нас важно достижение главной цели, а главной целью должна быть победа над главным неприятелем, над тем, от которого зависит восстановление нашей государственной границы, возвращение утраченной территории. Главный наш противник – Германия, и так как несомненно, что для нас несравненно важнее вернуть, например, Курляндию, нежели приобрести Проливы, то первым и главным делом должно быть сокрушение Германии. Задача эта настолько трудная, что для ее выполнения требуются все усилия и все жертвы. Одною из таких жертв должен быть отказ от некоторых наших надежд. Что же нам может дать сепаратный мир с Турцией? Предложить ей таковой мы могли бы без ущерба для наших реальных интересов (и лишь откладывая на новый срок завладение Проливами) на основании status quo ante bellum, с восстановлением капитуляций и всех прочих наших договорных прав. При этом пришлось бы потребовать удаления германцев, взамен чего обещать защитить Турцию от Германии…»

Мир с Турцией дал бы для борьбы с Германией победоносную кавказскую армию и английские войска из Египта; он «перевернет все на Балканах в нашу сторону, даст нам соприкосновение с союзниками… Словом, благоприятные последствия мира с Турцией неисчислимы… Придется пожертвовать некоторыми прекрасными мечтами. Но никто не помешает нам продолжать лелеять эти мечты в будущем и для будущего… Если победою над Германией мы достигнем положения, похожего на то, которое мы имели после наполеоновских войн, то почему бы впоследствии не повториться и серии славных договоров: Адрианопольского, Ункиар-Искелессийского и проч., которые, надо надеяться, будут заключаться так, чтобы не сталкивать нас снова с западными державами, но разумно удовлетворять действительные нужды России».

Здесь Кудашев сознается, что «немного переплел мысли генерала Алексеева с собственными», и добавляет: «Хотя ген. Алексеев настойчиво заявляет, что отнюдь не желает выступать поборником и инициатором идеи мира с Турцией, в глубине души я убежден, он считает такой мир наиболее выгодным для нас делом». Конечно, и Алексеев, и он, Кудашев, всецело разделяют «те чувства по отношению к Константинополю, которыми вдохновлены все русские», а также веру в «историческое призвание России» (он сам берет эти слова в кавычки), но они «подчиняют чувство выводам рассудка», так как нельзя «спасать Россию от германской гегемонии, отвоевывать балтийское побережье и русские земли и одновременно приобретать Константинополь»…

После этого князь Кудашев сходит со сцены, уступая место более гибкому и «тактичному» Н.А. Базили¹⁴⁹, а Алексеев следует своему благоразумному желанию не выступать инициатором идеи мира с Турцией. Одновременное спасение России от германской гегемонии, отвоевывание балтийского побережья и западных областей и «приобретение Константинополя» продолжается.

VII. Переговоры между Россией, Англией и Францией

1. Признание Англией притязаний царского правительства на Константинополь и Проливы

Если верить бойкому перу Палеолога, еще в середине августа в Лондоне и в Париже была вызвана тревога слухами о намерении России начать военные действия против Турции. По этому поводу Палеолог, по его словам, настаивал на том, что «даже в случае нашей победы Россия не заявит никакого притязания территориального или политического характера по отношению к Турции, – Вы ведь знаете, что полная самостоятельность Турции – один из руководящих принципов французской дипломатии». На что Сазонов, как ученик, повторяющий слова учителя, ответил: «Даже если мы победим, мы будем уважать независимость и неприкосновенность Турции, – лишь бы она осталась нейтральной. Мы потребуем, – добавил он, однако, – самое большее, установления нового режима Проливов, одинакового для всех прибрежных государств Черного моря – России, Турции, Болгарии и Румынии».

По поводу манифеста о войне с Турцией 2 ноября Палеолог обратился за разъяснением слов об открытии «пути к разрешению исторических задач на берегах Черного моря» к Сазонову. Последний объяснил: «Нам нужно получить прочные гарантии на Босфоре. Что касается Константинополя, то я лично не желал бы изгнания из него турок. Я ограничился бы тем, что оставил бы им старый византийский город. Но не более»¹⁵⁰.

Наконец, 21 ноября Николай II пригласил Палеолога в Царское для неофициальной беседы об условиях мира, разумеется победного. Выразивши заранее согласие на все, что потребуют для себя Франция и Англия, царь определил следующим образом свою собственную программу: присоединение Восточной Пруссии (до Вислы, но, может быть, и в меньшей части), соединение Познани и части Силезии с «автономной» Польшей, присоединение Галиции и Северной Буковины (до Карпат) и Армении (условно «по особой просьбе армян») и, наконец, «свободный выход через Проливы». Турки должны быть изгнаны из Европы, Константинополь должен превратиться в нейтрализованный город под международным управлением, линия Энос – Мидия будет границей между Болгарией и Россией¹⁵¹.

Однако 1 марта 1915 г. Сазонов, «призывая» Бьюкенена и Палеолога «в свидетели» волнения, вызываемого «во всех слоях русского народа» вопросом о Константинополе, говорил, под впечатлением дарданелльской экспедиции: «Несколько недель назад я еще мог думать, что открытие Проливов не предполагает неизбежным образом окончательного занятия Константинополя. Теперь я вынужден констатировать, что вся страна требует этого радикального решения… До сих пор сэр Эдуард Грэй ограничивался заявлением, что вопрос о Проливах должен решиться сообразно желаниям России. Пришло время говорить яснее… Англия и Франция должны громко заявить, что они согласятся при заключении мира на присоединение Константинополя к России».

3 марта, при приеме генерала По, и царь «с серьезным видом» заговорил a part с Палеологом: «Я не признаю за собою права налагать на мой народ ужасные жертвы, требуемые этой войной, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и Проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, – единственно возможное и осуществимое: город Константинополь и Южная Фракия¹⁵² должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, с принятием во внимание иностранных интересов»¹⁵³.

Обратимся к нашим документам.

Хронологически наиболее ранний из этой серии – телеграмма Палеолога в Бордо Делькассе, от 14 сентября 1914 г., передает 13 пунктов будущего устройства Европы, изложенные Сазоновым в «интимной» беседе с Палеологом и Бьюкененом. Здесь мы находим и Ганноверское королевство, но зато ни малейшего упоминания о Проливах. России «отписываются» нижнее течение Немана и Восточная Галиция, а через «воссозданную» Польшу – Восточная Познань, часть Силезии и часть Западной Галиции.

Через две недели – 26 сентября – Палеолог телеграфирует своему министру, что накануне к нему явился Кривошеин (по выражению посла, «истинный председатель Совета министров»), чтобы изложить свои взгляды по тому же вопросу: повторив 13 пунктов Сазонова, Кривошеин заявил, что Проливы должны быть свободны или открыты (слово это осталось нерасшифрованным, но смысл ясен), «турки же должны уйти в Азию, и Константинополь должен стать нейтральным городом, с режимом, аналогичным режиму Танжера».

Палеолог ограничился ссылкой на неизбежное сопротивление Англии и поинтересовался, знает ли царь мнение Кривошеина. Получивши утвердительный ответ, он затем сообщил об этой беседе Сазонову, в присутствии Бьюкенена; последний подтвердил предположение Палеолога. Последовало разъяснение Сазонова; Сазонов «не вполне согласен с господином Кривошеиным, но думает, как и он, что в момент мира мы должны обеспечить себе навсегда свободный проход через Проливы». И «весьма решительным тоном» он продолжал: «Турки должны остаться в Константинополе и окрестностях. Что касается свободы Проливов, то она должна быть нам гарантирована тремя условиями: 1) никакие укрепления не будут возводиться на берегах Дарданелл, 2) комиссия, располагающая морской силой, будет осуществлять полицейский надзор в Дарданеллах и Мраморном море, 3) Россия будет иметь при входе во внутреннюю часть Босфора, например, в Буюкдере…¹⁵⁴ станцию».

У обоих послов осталось впечатление, что это – «не проект, а решение». Этим разъясняется до конца смысл переговоров о гарантии территориальной неприкосновенности Турции взамен ее нейтралитета: интернационализация Проливов (с русской станцией в Босфоре), очевидно, должна была быть по окончании войны предъявлена в качестве обстоятельства, не нарушающего территориальной неприкосновенности Турции. Эта же самая интернационализация Проливов очень скоро после этого была признана худшим из решений вопроса о Проливах; сторонников ее в России, как мы видели, и до этого почти не было – существующее положение признавалось во всех отношениях более выгодным. Внезапное принятие этого решения объясняется, очевидно, полнейшей растерянностью, неизменно наступавшей, когда надо было остановиться на определенном, ясном решении.

Могли ли «сильные возражения со стороны Англии», о которых говорил Кривошеину Палеолог, а Сазонову – Бьюкенен, отразиться «превентивно» на загадочной истории благополучного ухода, под «контролем» английских судов, «Гебена» и «Бреслау», в Константинополь? Турецкий посол в Берлине в телеграмме от 17 октября своему правительству убежденно говорит о «макиавеллизме» Foreign Office, лишившем этим способом всякого значения предположения русского морского штаба, согласованные с английским правительством (при переговорах об англо-русской морской конвенции в мае 1914 г.) об операциях в Проливах. Мы можем лишь зарегистрировать это мнение в связи с выясняющейся сложной политической конъюнктурой и с оговоркой, что шифрованная телеграмма Мухтар-паши могла быть рассчитана на передачу русскому правительству.

Во всяком случае, подозрения турецких государственных деятелей, признанные, впрочем, основательными после объявления войны и русскими официальными изданиями¹⁵⁵, имели под собою, как мы видим, твердую почву.

Вступление Турции в войну упростило положение. Бьюкенен в первую же минуту отметил, что война с Турцией «должна быть встречена сочувственно широкими кругами русского общества, убежденными, что Россия из войны с Германией и Австрией не извлечет никаких значительных выгод». Эти «широкие круги», тяготевшие к великодержавному национал-либерализму, стремившемуся через войну взять власть в свои руки, нашли теперь точку приложения для своей либерально-патриотической агитации и пропаганды. Правительство, начавшее войну с Германией в убеждении, что уступка в австро-сербском конфликте означала бы по меньшей мере дворцовый переворот, – это правительство, возложившее на Россию бремя войны с единственной целью спасения короны Николая II, теперь получило возможность предъявить «русскую» цель войны и собственную «национальную» политику. Это положение русского правительства, как мы видим, сразу же было учтено союзной дипломатией, и английское правительство не могло не видеть, что оппозиция русским пожеланиям в отношении Проливов и Константинополя сделала бы невозможным для русского правительства продолжать войну ¹⁵⁶.

9 ноября Грэй в разговоре, имевшем целью побудить русское правительство отказаться от военных операций на персидской территории, сказал Бенкендорфу «историческую» фразу: «Если Германия будет раздавлена, судьба Проливов и Константинополя не может быть решена на этот раз иначе, как сообразно с русскими интересами». Грэй с величайшей осторожностью действовал в этом вопросе, имея в виду, можно думать, не только оппозицию в британских правящих кругах этой уступке, но и повышение цены этой уступки в глазах царского правительства. За эту уступку нужно было выторговать, по крайней мере, свободу действий в Египте и в «нейтральной» зоне Персии. Поэтому Грэй не поручил Бьюкенену сообщить Сазонову столь приятную новость, а лишь «намекнул ему, хотя и не в такой ясной форме»…

Этот стимул к продолжению Россией войны до победы и до собственного истощения делается предметом неусыпного внимания английской дипломатии: 10 ноября Бьюкенен напоминает, что и острова Имброс и Тенедос входят в сферу Проливов, и вопрос о них не может решаться без согласия русского правительства, и 12 ноября это подтверждается меморандумом, врученным Сазонову Бьюкененом.

13 ноября король «неожиданно заявил» Бенкендорфу: «Что касается Константинополя, то ясно, что он должен быть вашим». Наконец, 14 ноября, в связи с тем же вопросом об отказе России от операции на персидской территории, чрезвычайно волновавшим английское правительство по той понятной причине, что операции с этой стороны против Турции имели более всего шансов на успех и угрожали распространиться на Месопотамию, Сазонову вручается меморандум английского посольства, кончавшийся словами: «Но сколько бы Россия и Великобритания ни ограничивались в своих действиях против Турции обороной вплоть до благоприятного исхода борьбы с Германией, от которого зависит все остальное, сэр Эд. Грэй полагает, что поведение турецкого правительства сделало неизбежным решение турецкого вопроса во всем его объеме, включая вопрос о Проливах и Константинополе, в согласии с Россией. Разрешение этого вопроса, конечно, будет достигнуто после германского поражения, независимо от того, будет ли фактически низвергнута в ходе ныне осуществляемых военных операций турецкая государственность».

Мы подчеркнули слова, устанавливающие не только подчинение русских военных операций главной союзнической цели – разгрому Германии, но полную обусловленность этим разгромом Германии «решения турецкого вопроса во всем его объеме, в согласии с Россией». Меморандум этот является, таким образом, первым основным документом военного времени в деле «найма» России для продолжения войны¹⁵⁷. Ответ Сазонова (16 ноября) гласил: «Благоволите выразить сэру Эд. Грэю искреннюю мою признательность за сделанное Вам¹⁵⁸ заявление, что, в случае поражения Германии, вопрос о судьбе Проливов и Константинополя не может быть разрешен иначе, как согласно нашим пожеланиям». Таким образом, условия «найма» были приняты. Если бы война – каких бы жертв она ни потребовала от России – окончилась не поражением Германии, а хотя бы компромиссным миром, никаких обязательств перед Россией Англия не сохраняла. Однако, в дополнение к обеспечению русской помощи, английское правительство немедленно же потребовало вполне реального вознаграждения для себя за свое совершенно условное согласие «вознаградить» в будущем Россию. Не дожидаясь поражения Германии, оно тут же (18 ноября) заявило памятной запиской Бьюкенена Сазонову «о намерении Англии аннексировать Египет, так как при создавшемся положении только эта аннексия может обеспечить английские интересы». Сазонов ответил, что «не встречает вообще препятствий к осуществлению означенного намерения; теперь же, ввиду согласия Англии на разрешение вопроса о Проливах и Константинополе, я с особенным удовольствием заявляю о согласии императорского правительства на предположенное присоединение Англией Египта». На проекте этой телеграммы Николай II расписался словом: «Отлично». По-видимому, он полагал, что этим половина дела сделана: раз Англия взяла «авансом» Египет, значит, сделка имеет серьезный, деловой характер… Между тем предшествующие переговоры о соблюдении нейтралитета персидской территории (при которых для Бенкендорфа, окончательно надевшего английскую ливрею, «становилось все более и более очевидным, что принципом, лежащим в основе политической гармонии между тремя союзными державами Согласия, является охрана неприкосновенности и нейтралитета держав второго ранга») велись Грэем на основе настойчивых заявлений, что факт нарушения русскими войсками этого нейтралитета «неминуемо вызовет на Востоке настолько сильное возбуждение, что оно, несомненно, отзовется на усилиях, делаемых Англией во Франции», то есть потребует усиленной отправки на Восток английских войск. Одним из аргументов Алексеева в пользу мира с Турцией также была, как мы видели, мысль освободить английские войска из Египта. И с принципом, умилявшим Бенкендорфа, и с возражением против русских операций со стороны Персии менее всего согласовалось объявление аннексии Египта, которое не могло не вызвать (и, как известно, вызвало) действительно сильное возбуждение и отозвалось, следовательно, на усилиях Англии не только во Франции, но и в Дарданеллах. Алексеев, по-видимому, был единственным человеком, находившим, что если все это и «отлично», то лишь с английской точки зрения. Уже в 1916 г., когда приехавший в Ставку английский генерал Кольвелль весьма уклончиво отнесся к предложению усилить войска в Персии и Месопотамии, Алексеев писал Жилинскому: «Таким образом, мои расчеты на совместные, согласованные действия с англичанами против турок со стороны Багдада, Керманшаха и Муша рушились. Между тем эти действия разрушили бы всякие серьезные предположения о походе против Египта»¹⁵⁹, – предположения, лишь подкрепленные объявлением аннексии. Рядом с этими протестами Алексеева болтовня Бенкендорфа¹⁶⁰ о «принципе политической гармонии держав Согласия» обнаруживает всю глубину «национальной» политики Сазонова, Николая II и всей русской дипломатии военного времени.