Kitabı oku: «Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том I», sayfa 4

Опубликование этой телеграммы (№ 369), вероятно, и заставило главным образом Пуанкаре выступить с объяснениями в палате депутатов и распорядиться об издании «Желтой книги» о балканских делах. Этой телеграммой вызваны и указанные выше объяснения в книге его о происхождении мировой войны. К сожалению, объяснения эти лишены не только последовательности и ясности (одновременное отрицание достоверности изданий московского и зибертовского и утверждение, что иначе он не мог ответить Извольскому, оставаясь верным союзному договору), но и точности: он под видом телеграммы (№ 369) цитирует письмо Извольского от 12 сентября, употребляя очень странный оборот: Извольский телеграфировал Сазонову 12 сентября и 21 ноября 1912 г.», – между тем как Извольский цитируемую им фразу («Если конфликт с Австрией повлечет за собою вооруженное вмешательство Германии, французское правительство заранее признает это за casus foederis…» и т. д., см. Материалы. С. 275) сообщил в письме 12 сентября, а 21 ноября писал и телеграфировал совсем другое.

Обратимся к «Желтой книге».

В первом томе ее на с. 156 напечатана под № 263 телеграмма Пуанкаре от 19 ноября французскому послу в Петербурге (Ж. Луи), где речь идет именно о телеграмме Извольского от 17 ноября (№ 369): «Извольский вчера прочел мне телеграмму, которую он отправил в Петербург. Для того чтобы определить позицию Франции, он сказал, что Франция вступит в войну, если Россия будет воевать, так как мы знаем, что Германия стоит за Австрией. Я ему заметил, что эта формула слишком обща и что я сказал только, что Франция выполнит союзный договор и поддержит даже оружием Россию, если налицо будет casus foederis. Г. Извольский обещал мне внести поправку и большую точность. Я буду Вам весьма обязан, если Вы сами, при случае, определите нашу позицию в точном соответствии с договором»⁴⁷.

18 ноября и Извольский телеграфирует Сазонову (о чем умалчивают редакторы «Желтой книги», в своей ссылке упоминающие лишь первую телеграмму Извольского): «Во избежание всякого недоразумения и ввиду огромной важности вопроса я прочел мою телеграмму № 369 Пуанкаре, который с текстом ее совершенно согласен. Он просил лишь меня развить точнее мысль его в одном пункте, именно – относительно условий вступления Франции в войну. Само собою разумеется, сказал он, что Франция вступит в войну в том определенном случае, когда наступит предусмотренный союзом casus foederis, именно если Германия поддержит Австрию оружием против России».

И однако же это пояснение вовсе не отвечает содержанию франко-русского союзного договора, предусматривающего поддержку Германией нападения Австрии на Россию. В такой же редакции было сделано предупреждение итальянскому послу 20 ноября: «Если австро-сербский конфликт приведет к всеобщей войне, Россия может вполне рассчитывать на вооруженную помощь Франции»⁴⁸.

Дипломатическая работа Пуанкаре и Извольского (в качестве посла в Париже) так тесно связана и объединена, что для характеристики ее менее существенно, кто кого «переиграл» в этом случае, чем то, что «новая точка зрения Франции» приобрела, как мы видим, необычайно увлекательную силу. Увлекся ли и потом поправился Пуанкаре, или увлекся до непостижимых для столь опытного дипломата пределов Извольский – в обоих этих случаях проявляется крайняя степень возбуждения, которая не замедлит отразиться на общем положении и которая скоро обнаружится перед нами в еще более яркой форме.

В эти дни (около 20 ноября) Пуанкаре и Извольский заняты выяснением позиции Италии, ибо Титтони заявил, что, в силу договора с Австрией, Италия, в случае войны из-за «целости Албании» (то есть из-за предоставления «албанской гавани» Сербии), должна будет оказать Австрии военную поддержку; вопрос весьма далекий от академизма, так как, по словам Извольского, он сводился к «весьма серьезным изменениям в сфере дислокации (французских) войск» и изменению всего плана кампании, основанной именно на этом (итальянском) нейтралитете⁴⁹. В то же самое время Бенкендорф в Лондоне выяснял позицию Англии и формулировал ее так: вступление Англии в войну после военного выступления Австрии против Сербии зависит от двух условий: во-первых, война должна быть активным вмешательством Франции превращена во всеобщую и, во-вторых, ответственность за нападение должна лечь на противников; необходимым дополнением к этим двум условиям является «безусловное соблюдение принципа нашего бескорыстия».

«Этим принципом, – поясняет Бенкендорф (и это объяснение его действительно объясняет многое и существенное в последующую эпоху войны 1914 г.), – мы приобретаем влияние, которое в известном случае может стать решающим. Если мы выдвинем такие вопросы, как дарданелльский или малоазиатские, где затронуты интересы одной России, то мы, без сомнения, лишимся этого влияния. Совершенно так же, как и Вы, я признаю огромнейшую важность для нас участия Англии в случае войны, и, если с нашей стороны для этого требуется жертва, мы должны эту жертву принести»⁵⁰.

Таким образом, три условия вступления Англии в войну формулированы 20 ноября 1912 г. вполне отчетливо, в результате долгих и непрерывных обсуждений общего положения вещей между Грэем и Бенкендорфом. Это общее положение вещей не только воспроизводится в июле – августе 1914 г., но, как мы увидим, остается неизменным в течение всего этого периода, с осени 1912 г. до фактического начала общеевропейской войны.

Мы не можем здесь входить в историческое исследование «доктрины» и практики «бескорыстия» русского правительства на Ближнем Востоке; хорошо известно, однако, чем обусловливалось это вынужденное бескорыстие, при периодических попытках отступления от этой навязанной «традиции» в сторону осуществления «исторических задач», – попытках, все чаще оканчивавшихся либо дипломатическим, либо военным неуспехом. В той общеполитической конъюнктуре, которая создалась и развивалась под знаком Тройственного согласия и при которой осуществление «исторических задач» ставилось в зависимость от содействия главным образом Англии, – демонстрация «бескорыстия» была более чем когда-либо необходима для того, чтобы с наступлением общей войны и с осуществлением военно-союзнических отношений и обязательств открыто заявить и попытаться реализовать, на почве этих отношений и обязательств, «историческое стремление России».

Грэй и Пуанкаре предвидели и изъявляли готовность, при условии участия России в войне против Германии, вручить царскому правительству «ключи от его дома». Однако им приходилось бороться не только с социалистической оппозицией, но и с теми буржуазными партиями и группами, которые опасались убытков в связи с войной и видели в сговоре с русским правительством на этой почве возложение на себя военных тягостей и военного риска, с предоставлением, в случае успеха, России львиной доли военной добычи. Грэю приходится бороться с оппозицией внутри его собственной партии, отмечал неоднократно Бенкендорф. «Я иногда с ужасом думаю, – писал 21 ноября 1912 г. Сазонову Извольский, – что бы было, если бы вместо него (Пуанкаре) в настоящую критическую минуту во главе французского правительства стоял Кайо или Клемансо. Не забудьте, что ему приходится бороться с весьма влиятельными элементами собственной его партии, которые настроены весьма недоброжелательно к России и открыто проповедуют, что Франция ни в каком случае не должна быть вовлечена в войну из-за балканских дел».

В течение последней трети ноября сообщения Бенкендорфа все настойчивее говорят о том, что английское общественное мнение отдает должное миролюбию Австро-Венгрии и недовольно настойчивостью Сербии, а затем перелают прямые заявления членов лондонского правительства того же тона и значения. С 23 ноября аналогичные заявления получает в Париже и Извольский; в Лондоне открыто выражают недовольство Пашичем, и 28 ноября Грэй не только заявляет о необходимости компромисса между Австрией и Россией, но и объявляет германскому послу об общем интересе Англии и Германии сохранить мир, так как существует опасность, что и Англия, и Германия будут втянуты в войну. Таким образом, «общественное мнение» получает полное удовлетворение, а обеспокоенному Бенкендорфу Грэй объясняет, что дело идет вовсе не об установлении нейтралитета Англии в случае войны, а о том, что Англия сохраняет свободу действий и выбора сообразно обстоятельствам – опять-таки политическая формула, сыгравшая такую видную роль в августе 1914 г. Разъяснение ее дано в кратком очерке внешней политики лондонского кабинета за период 1912–1914 гг. Мореля⁵¹.

Морель устанавливает расщепление английского правительства на две части: одна группа министров – Грэй, Черчилль, Асквит и еще один или два лица (лорды Хэльден и Крю) – вела чисто военную политику, другая же не знала ничего о приготовлениях и действительных намерениях и действиях своих коллег. Грэй нашел нужным и возможным в историческом заседании палаты общин 3 августа прочесть текст идентичных писем, которыми он обменялся с П. Камбоном 22 ноября 1912 г.⁵² так, что последняя фраза этих писем (говорящая об эвентуальном применении выработанных генштабами обеих стран планов) осталась неоглашенной, – факт, казалось бы мало вероятный, но удостоверяемый официальным стенографическим отчетом и свидетельствующий о чрезвычайной трудности маневрирования между дипломатическим подпольем и общественным мнением в условиях английской жизни. Этим обменом писем увенчались шестилетние усилия французской дипломатии и той части английских правящих кругов, которая давно и решительно отвергла компромиссную политику в отношении Германии. Выдавши наконец это бессрочное письменное обязательство, Грэй не мог не ощутить себя в положении доверенного, который вынужден будет, в момент предъявления этого обязательства к уплате, преподнести своим доверителям – в первую очередь парламенту – сюрприз, о котором они и не догадывались. Отсюда настойчивые повторения о свободе действий и выбора сообразно обстоятельствам начиная с ноября 1912 г. и вплоть до 3 августа 1914 г.; заявления эти должны были делаться не только с целью сохранить логическую возможность диверсии при совершенно неожиданном повороте событий, но и ввиду необходимости в решительный момент предъявить их парламенту и общественному мнению, в качестве доказательства свободы и независимости своей политики от французской или русской дипломатии. Начиная с 22 ноября в близости решительного момента нечего было сомневаться: «Грэй, – сообщает 1 декабря Бенкендорф, – думает прежде всего о возможности войны, поэтому все будет зависеть от того, падет ли ответственность за неуступчивость на Австрию». Правда, «этого нелегко добиться, но Грэй должен иметь на своей стороне английское общественное мнение», и он хочет знать пределы русских уступок. Для Сазонова положение так же ясно. «Сербия, – телеграфирует он 10 декабря в Лондон, – должна подчиниться решениям Антанты, так как решение вопроса о европейской войне не может быть ей предоставлено»⁵³.

«С начала настоящего кризиса г. Пуанкаре не переставал при всяком возможном случае, – писал 5 декабря н. ст. Извольский Сазонову, – вызывать лондонский кабинет на доверительные разговоры с целью выяснить положение, которое будет занято Англией в случае общеевропейского конфликта… Лондонский кабинет неизменно отвечает, что это будет зависеть от обстоятельств и что вопрос о мире или о войне будет решен общественным мнением. С другой стороны, между французским и английским ген. штабами не прекращалось обсуждение всех могущих возникнуть случайностей, но существующие военные и морские соглашения в самое последнее время получили еще большее развитие, так что в настоящую минуту англо-французская военная конвенция имеет столь же законченный и исчерпывающий характер, как такая же франко-русская конвенция; единственною разницею является то, что первая носит подписи лишь начальников обоих штабов и поэтому как бы не обязательна для правительства». Это «как бы» бросается в глаза – так же как и следующая фраза: «На днях во Францию, под строжайшим секретом, приезжал начальник англ. ген. штаба ген. Вильсон, и по этому случаю были выработаны различные дополнительные подробности, причем, по-видимому, в первый раз в этой работе принимали участие не только военные, но и другие представители французского правительства»⁵⁴. Мемуары Черчилля показывают, как внушалась эта формула самому Грэю наиболее активным из его коллег: «То, чем я озабочен, это – наша свобода выбора в подлежащем случае, а следовательно, и возможность влиять на французскую политику. Эта свобода существенно ограничится, если французы смогут сказать, что они обнажили свое атлантическое побережье и сконцентрировались в Средиземном море, доверившись морским соглашениям с нами. Это было бы неверно. Если бы мы не существовали, французы не могли бы лучше расположить свои силы, чем они делают теперь… Но каким страшным орудием принуждения нас к вмешательству обладали бы французы, если бы они могли сказать: «По совету и по соглашению с вашими морскими властями мы оставили без защиты наше северное побережье. У нас нет времени исправить это». В действительности это будет решающим моментом, что бы ни писать здесь об этом. Всякий, кто знает факты, должен сознавать, что мы имеем союзные обязательства без союзных выгод и – прежде всего – без точного их определения»⁵⁵. Черчилль сам отмечает несоответствие между цитируемыми нами здесь началом и концом своего письма. Этот интересный документ представляет наилучшее свидетельство беспокойства и неуверенности, с которыми подготовлялось участие Англии в войне и которые проистекали из сознания, что Англия наперед связана в этом смысле, что влиять на французскую политику в действительности она уже не может, что в случае решительного протеста общественного мнения против участия в войне разразится неслыханный в истории скандал, ибо в этом случае политика Грэя оказалась бы чистейшей провокацией Франции.

В основе французской точки зрения теперь остаются чисто военные соображения. Еще 11 ноября, по сведениям германского посла в Париже, считаемым им вполне достоверными, Пуанкаре изложил в секретном порядке своим коллегам, членам Совета министров, соображения о необходимости в момент, когда военное столкновение станет неизбежным, прежде всего выиграть время, а для этого не останавливаться перед необходимостью поставить парламент перед совершившимся фактом начала военных действий. Однако русско-французская военная конвенция и планы обоих генштабов дали возможность достичь той же цели иным путем. Мы сейчас увидим как.

Заметим предварительно, что ни в Берлине, ни в Петербурге не было решимости довести дело до войны. Вильгельм писал своему министру иностранных дел 7 ноября, что он не видит «абсолютно никакой опасности для существования Австрии или даже для ее престижа в сербской гавани на Адриатике»; 8 ноября: «Из-за Албании и Дураццо я ни в каком случае не пойду против Парижа и Москвы»; 11 ноября: «Casus foederis наступит, однако, если Россия нападет на Австрию, при условии, что Австрия не спровоцирует Россию к нападению»⁵⁶. 27 ноября Ж. Камбон сообщал из Берлина, что германское правительство старается «провести компромисс между непримиримым поведением Сербии и Австрии». «Не подлежит сомнению, – писал барон Бейенс, бельгийский посланник в Берлине, – что канцлер, кайзер и статс-секретарь по иностранным делам – страстные приверженцы мира»⁵⁷. Наконец, сам Пуанкаре засвидетельствовал в речи 6 июля 1922 г. в палате депутатов и повторил в своей книге, что «Германия в течение всего 1912 г. честно стремилась вместе с нами к сохранению мира» – потому, однако, что «она не была еще готова».

Кидерлен предлагал Австрии и Италии высказаться по вопросу об Албании и о выходе Сербии к Адриатическому морю, а Россия – о границах территории, оставляемой при Константинополе, и о желательном, с ее точки зрения, режиме для Проливов; считая вопрос о предоставлении Адрианополя болгарам не вызывающим разногласий, он видел трудность в определении судьбы Херсонеса Фракийского, ибо в этом пункте пожелания России и Болгарии противоречили друг другу; наконец, в отношении Проливов он предлагал, как всех удовлетворяющий исход, нейтрализацию Проливов. Ссылаясь на неоднократные заявления Извольского, Пуанкаре отвечал на это предложение – через Ж. Камбона, – что Россия отвергает всякую мысль о нейтрализации Проливов, так как «свобода (доступа военных судов) для всех может заставить русское правительство спешно увеличивать свой флот в Черном море»⁵⁸.

Что касается военных приготовлений Австрии, то французский посланник в Белграде М. Descos, сообщая о них 27 ноября, счел нужным прибавить, что «они могут до известной степени предприниматься с целью внутренней безопасности»⁵⁹.

В Царском Селе, куда Николай II вернулся с охоты в Спале, где он находился под влиянием воинственных генералов, с великим князем Николаем Николаевичем во главе, Коковцову и другим осторожным приближенным к царской семье лицам удалось вновь внушить Николаю II более трезвый взгляд на внутреннее положение России и ее военные возможности. В этом же направлении должен был действовать своею сдержанностью и Бьюкенен (отмечающий эту смену настроения у Николая II в своих мемуарах), так как Англия – так же как и Германия – не была еще готова, и не только в отношении общественного мнения, но и в отношении военных приготовлений: в своих мемуарах Черчилль утверждает, что английский флот не был обеспечен топливом и что на долю его выпало в последующее время разрешить эту проблему⁶⁰.

В письме от 5 декабря Извольский, однако, объясняет Сазонову, что «новая точка зрения Франции» остается в силе. «Г. Пуанкаре твердо держится усвоенного им направления. Если casus foederis наступит, согласно существующей франко-русской военной конвенции, в тот момент, когда обрисуется военное вмешательство Германии», то «до этого момента со стороны Франции нам будет оказана самая деятельная и энергическая дипломатическая поддержка, при чем, однако, не исключается возможность каких-либо не чисто дипломатических действий, вроде военных и морских демонстраций и т. п.». Пуанкаре через Извольского выражает сожаление, что Сазонов медлит выяснением вопроса, каким образом Россия и Франция могли бы реагировать на возможное активное выступление Австрии на Балканах. Главная цель этого письма Извольского – побудить всеми средствами Сазонова к полному слиянию дипломатической работы петербургской с парижской; между прочим, он указывает на то, что общественное мнение Франции, по признанию самого Пуанкаре, «profondement pacifique», что влиятельная группа (Комба) в партии, поддерживающей кабинет Пуанкаре, требует «мира во что бы то ни стало» и что Комб и товарищи громко проповедуют, что в решительную минуту война или мир будут зависеть не от правительства, а от них. Извольский же убежден, что «решение будет принято стоящими во главе кабинета тремя сильными личностями: Пуанкаре, Милльераном и Делькассе, и наше счастье, что мы будем иметь дело именно с этими личностями».

Трудность положения Пуанкаре обусловливалась оппозицией не только Комба и Клемансо, но и Жореса и Всеобщей конфедерации труда. Последняя назначила на 16 декабря всеобщую забастовку протеста против войны. Забастовка, однако, не удалась, и Пуанкаре с Извольским основательно решили, что этот неуспех «еще раз показал, что антимилитаристы (в решительный момент) не будут иметь никакого успеха». Значение этого неуспеха можно оценить из того, что произошло на следующий день.

Во-первых, произошел замечательный разговор французского военного министра Милльерана с русским военным агентом, полковником графом Игнатьевым. Запись графа Игнатьева представляет его в следующем виде:

Милльеран: Какова же, по вашему мнению, полковник, цель австрийской мобилизации?

Игнатьев: Трудно предрешить этот вопрос, но несомненно, что австрийские приготовления против России носят пока оборонительный характер.

Милльеран: Хорошо, но оккупацию Сербии вы, следовательно, не считаете прямым для вас вызовом на войну?

Игнатьев: На этот вопрос я не могу ответить, но знаю, что мы не желаем вызывать европейской войны и принимать меры, могущие произвести европейский пожар.

Милльеран: Следовательно, вам придется предоставить Сербию своей участи. Это, конечно, дело ваше, но надо только знать, что это не по нашей вине: мы готовы, и необходимо учесть это. А не можете ли вы, по крайней мере, объяснить мне, что вообще думают в России о Балканах?

Игнатьев: Славянский вопрос остается близким нашему сердцу, но история научила, конечно, нас прежде всего думать о собственных государственных интересах, не жертвуя ими в пользу отвлеченных идей.

Милльеран: Но вы, полковник, понимаете, что здесь дело не в сербах, не в Дураццо, а в гегемонии Австрии на всем Балканском полуострове… Вы все-таки что-нибудь да делаете по военной части?!

«Я с уверенностью могу предполагать, – комментирует Игнатьев этот разговор в своем служебном отчете начальнику генерального штаба, – что Милльеран имел, между прочим, следующую заднюю мысль, а именно – Австрия, расправившись с Сербией, успеет, в случае нашего запоздалого вмешательства, перекинуть все свои силы на нашу границу. Если в эту минуту мы не будем готовы к активным военным действиям, то австрийских армий будет достаточно, чтобы приковать нас к юго-западной границе, что облегчит для Германии решительное сосредоточение всех ее армий против Франции»⁶¹.

Иными словами, в Париже решено было добиваться, во всякий момент и при всяких условиях, обратной комбинации: Сербия, в самом начале конфликта, отвлекает на себя часть австрийских сил – тем более значительную, что Австрии придется иметь дело не только с Сербией, но и с тяготеющим к ней внутренним врагом, тогда как Греция одновременно понуждается к выполнению союзного договора с Сербией; в то же время, не отставая от Австрии, Россия мобилизуется, опережая, насколько возможно, германскую мобилизацию, и этим отвлекает к русской границе значительную часть германских войск, создавая этим искомый выигрыш времени для Франции. К этому же сводится и «новая точка зрения Франции» – точка зрения Пуанкаре, отмеченная таким подъемом настроения у Извольского: Пуанкаре и Милльеран, добиваясь предупредительной мобилизации России, не могли, конечно, не принять за Францию обязательства воевать в случае, если на выступление Австрии против Сербии Россия ответит такой мобилизацией. Таким образом, мы имеем дело в 1914 г. с превентивной войной (со стороны германского Генштаба) и с превентивной мобилизацией (со стороны франко-русского военного центра).

Вторым событием этого дня – 5/18 декабря – было письмо Извольского Сазонову, совершенно необычное по содержанию и тону, но служившее лишь дополнением к нападению Милльерана на Игнатьева, ибо через посредство Извольского на Сазонова наступал, очевидно, Пуанкаре.

«Не получая до сих пор никакого ответа на мои телеграммы о тревоге, возбуждаемой здесь нашим как будто пассивным отношением к австрийским вооружениям, – Извольский считает нужным еще раз подвести итоги перемене, происшедшей в Париже за последние две недели, – тогда как весьма еще недавно и французское правительство, и здешняя печать были довольно склонны обвинять нас в подстрекательстве сербов, и доминирующей нотою была фраза „La France ne veut pas faire la guerre pour un port serbe“⁶², – ныне здесь с недоумением и с нескрываемым опасением относятся к кажущемуся нашему равнодушию перед фактом австрийской мобилизации. Опасения эти не только высказываются французскими министрами в разговорах со мною и с нашим военным агентом⁶³, но проникают также в широкую публику и в газеты самых разнообразных оттенков; во французском генеральном штабе они настолько сильны, что… военный министр⁶⁴ счел необходимым обратить на это внимание Пуанкаре, который показал мне письмо г. Милльерана и созвал экстренный совет министров для его обсуждения⁶⁵. Телеграмма г. Жоржа Луи, передавшая ответ, полученный генералом Лагишем⁶⁶ от нашего генерального штаба, нисколько не рассеяла недоумения французов; мне был показан текст этой телеграммы, согласно которой ген. Лагишу было сказано не только что австрийским вооружениям у нас придают чисто оборонительное значение, но что даже в крайне невероятном случае нападения Австрии на Сербию Россия не будет воевать. Подобный ответ поверг Пуанкаре и всех французских министров в крайнее удивление⁶⁷. По всем получаемым здесь сведениям, Австрия в настоящий момент заканчивает полную мобилизацию десяти корпусов, причем часть мобилизованных войск демонстративно выставлена против России; мобилизация эта ложится тяжелым образом (бременем) на и без того расстроенные финансы Австрии, и поэтому можно ожидать со дня на день какого-нибудь категорического выступления со стороны австрийского кабинета. Выступление это, как здесь думают, может вызвать отпор со стороны России, а это, в свою очередь, автоматически и неизбежно вовлечет в войну сперва Германию, а затем и Францию. К подобной возможности французское правительство относится вполне спокойно, сознательно и с твердой решимостью исполнить свои союзнические обязательства. Все необходимые меры с его стороны приняты; мобилизация на восточной границе проведена; материальная часть в полной готовности и т. п. И как раз в эту минуту Франция как будто сталкивается с совершенно иным отношением к положению со стороны своей союзницы, наиболее, казалось бы, в нем заинтересованной. Из этого выводят заключение или что у нас не отдают себе отчета в воинственных намерениях Австрии, или что по каким-нибудь особым причинам мы не хотим в настоящую минуту разговаривать с Францией⁶⁸. Оба эти предположения в высшей степени для нас неблагоприятны и, несмотря на все мои усилия против них реагировать, мне становится все труднее и труднее поддерживать здесь желательное для нас настроение» ⁶⁹.

Заметим еще раз, что наша задача ограничивается здесь изучением маневрирования русского правительства среди союзных и враждебных правительств с точки зрения вожделений русского правительства в области Проливов и Константинополя и определением роли и веса этих вожделений при развитии мирового кризиса. На основании привлекаемых нами для этой цели архивных материалов мы считаем возможным – после цитированных выше двух документов – сделать вывод.

С начала мирового кризиса 1911–1914 гг. военно-политическая обстановка его развязки была предрешена военными соглашениями и планами генеральных штабов Франции и России, и эта обстановка диктовалась, в моменты колебаний в Петербурге, из Парижа с настойчивостью ультимативного характера, чему мы найдем и дальше, в одном из сазоновских докладов, доказательство совершенно неопровержимое. «Реальное соотношение сил» между русским империализмом и французским, а также общая союзная база финансового капитала, на которой первый развивался с 1887 г., вместе с опасностью повторения революционного движения в России, вполне, нам кажется, объясняют и боязливые колебания в Петербурге и определяющую роль Парижа. В ответ на угрожающие и увещевающие сообщения Извольского и непосредственные обращения Милльерана и Лагиша к русскому генштабу в Петербурге торопливо выправляли свою линию поведения в требуемом направлении и смысле; воинственные группы и настроения тотчас же брали верх над осторожностью и мнениями людей, менее склонных к рискованной игре – «либо пан, либо пропал».

23 декабря Сазонов уведомил Извольского, что «Черноморский флот… может выступить по первому требованию» и что принято «решение задержать после 1 января запасных во всей Европейской России и на Кавказе»⁷⁰. В тот же день Извольский сообщил Пуанкаре, что Сазонов заявил австро-венгерскому послу требование о демобилизации⁷¹, и в тот же день российский посол в Константинополе потребовал от турецкого правительства отказа от Адрианополя, Скутари (албанского) и Янины, с указанием, что русское правительство, в случае неуступчивости турецкого, не может гарантировать нейтралитет России, – выражение, которое потом было опровергнуто, а затем подтверждено⁷². Опровержение вызвано было тем, что выпад в сторону Турции (компенсация за победу Австрии в вопросе о выходе к Адриатике Сербии) вызвал отповедь со стороны Пуанкаре, объявившего, что он менее всего желает конфликта из-за Малоазиатской Турции и протестует против такого выступления без предварительной консультации с ним⁷³. 27 декабря Сазонов мог, с другой стороны, вполне основательно заверить сербского представителя в Петербурге, что Сербия легко может примириться с временной неудачей по вопросу об албанском порте, так как будущее принадлежит ей, – в том же смысле, как это внушалось французским и русским посланникам в Белграде, то есть в предвидении, как формулирует Богичевич, «важных событий, долженствующих произойти между великими державами» и повлечь за собою – по разъяснению Сазонова – крушение Австро-Венгрии.

Итог осени 1912 г. – фактический раздел почти всей Европейской Турции и образование победоносного блока из 15 миллионов сербов, черногорцев, болгар и греков на южном фланге центральных империй.

В январе 1913 г. Пуанкаре избирается президентом – событие, которое и тогда, и позже рассматривалось во Франции как торжество воинствующего французского империализма. Первая беседа после избрания его с Извольским убедила последнего в том, что сопротивление Пуанкаре натиску на Турцию до конца в вопросе об Адрианополе, как объяснил сам Пуанкаре, проистекает из необходимости «иметь возможность заранее подготовить французское общественное мнение к участию Франции в войне, могущей возникнуть на почве балканских дел»⁷⁴. Тем не менее Сазонов явно ощущает неудобство иметь двух хозяев: в Париже и в Петербурге, где националистическая пресса, с «Новым временем» во главе, ежедневно разоблачала «дипломатический Мукден» или «дипломатическую Цусиму» (по вопросу о сербском порте и об Адрианополе). Констатируя полное отождествление Извольского с Пуанкаре, Сазонов протестовал против репримандов Извольского и, в свою очередь, обвинял его в «стремлении лишить русскую политику свободы действий»⁷⁵. Ему удалось на конференции послов в Лондоне провести передачу Адрианополя болгарам, следствием чего было свержение Энвером константинопольского правительства и возобновление военных действий 3 февраля.

В это время в Германии шансы на успех в случае европейской войны расценивались – в полной гармонии с оптимизмом французского Генерального штаба – пессимистически. В соответствии с этим в Берлине, по свидетельству русского посла Свербеева, хотели мира во что бы то ни стало, а в то же время принимали меры к усилению армии. Во Франции на это ответили кампанией в пользу трехлетней службы и организацией колониальных войск. 25 февраля Бенкендорф, характеризуя политику Пуанкаре во время лондонской конференции, приходит к заключению, что «из всех держав одна Франция если не хочет войны, то встретит ее без большого сожаления… Все державы работают для мира. Но из всех одна Франция согласилась бы на войну с величайшим хладнокровием». Берлин в это время, во всяком случае, настаивал на демобилизации Австрии, и в Вене, хотя и не без протестов, уступали давлению Вильгельма II (через эрцгерцога Франца Фердинанда) и Мольтке⁷⁶.