Kitabı oku: «Дар. 12 ключей к внутреннему освобождению и обретению себя», sayfa 3

Одного правильного отношения недостаточно. Ориентируясь лишь на смену образа мыслей, вы не избавитесь от своих невзгод и не станете вдруг здоровым человеком. Однако, безусловно, на наше физическое состояние влияет то, как мы организуем свое время и как расходуем умственную энергию. Если мы сопротивляемся самим себе и помогающим нам людям, если постоянно сетуем, через что нам пришлось пройти, мы явно тратим свои силы не на то, чтобы выздороветь и развиваться дальше. На самом деле лучше признать то ужасное, что происходит, и поискать способы, как с этим удобнее уживаться.

Правильность этого утверждения становится очевидна, когда человек сталкивается во время выздоровления с рецидивами или осложнениями. Травмы головного мозга обычно имеют длительные последствия: пациенты еще долго не могут делать многие вещи так же легко и ловко, как раньше. По сегодня Марианна упорно работает над восстановлением нейронных связей головного мозга. Она быстро утомляется при ходьбе и, если долго стоит на одном месте, испытывает трудности, когда требуется подобрать нужное слово. Не считая временной амнезии после травмы – те первые несколько недель лечения, которые выпали из ее сознания, – память дочери не пострадала. Но иногда ей бывает тяжело вспомнить название страны, где она была, или овоща, который нужно купить на рынке. Пришлось подобрать и освоить новые методы, чтобы делать то, что раньше не требовало никаких усилий. Когда она готовится к выступлению, ей недостаточно просто набросать несколько основных тезисов, поскольку она уже не может полагаться на себя, что быстро выстроит в уме все нужные связи, как это было раньше, до травмы. Теперь ей нужно записывать речь целиком, не опуская ни одного слова, учитывая каждый логический переход, все семантические и лексические нюансы.

Любопытно, что какие-то вещи она делает с большей ловкостью и изобретательностью. Марианна была превосходной хозяйкой и всегда вкусно готовила; какое-то время она даже вела кулинарную колонку в одной из газет Сан-Диего. После падения ей пришлось заново постигать азы кулинарии. В процессе обучения она начала придумывать свои рецепты и менять старые способы готовки. Сейчас они с Робом живут на Манхэттене, но летние месяцы стараются проводить в Ла-Хойе, где живу я. Прошлым летом ей захотелось приготовить холодный вишневый суп, какой она делала однажды к званому обеду в Нью-Йорке. Она накупила кислой вишни, проштудировала две старые венгерские поваренные книги, но в итоге все сделала по-своему: приготовила суп сразу холодным, вместо того чтобы сначала варить его, а потом остужать, и добавила в него разные другие фрукты. Вероятно, не появись у нее после травмы привычки адаптировать окружающий мир под себя, она приготовила бы суп по старому рецепту. Марианна часто прибегает к практике переосмысления – этого от нее требует ее новая реальность – и поэтому постоянно открывает для себя что-то новое. Суп, кстати, получился вкусный!

Иногда по ее глазам я вижу, как бывает утомительно и досадно прилагать столько усилий для совершения действий, раньше дававшихся естественным образом. Но при этом Марианна твердо настроена осваивать новые возможности.

– Забавно, – сказала она мне, – но я чувствую, будто моя интеллектуальная жизнь наполняется совсем другим содержанием. По правде сказать, это довольно необычно и захватывающе!

И лицо ее сияло, как в детстве, когда она училась читать.

Такой опыт не редкость для людей, переживших подобные травмы. Невропатолог Марианны говорит, что многие его пациенты, никогда ранее не обладавшие художественными способностями, после серьезных повреждений головного мозга вдруг обнаруживают в себе умение рисовать и писать картины – и делают это на удивление хорошо. Данный феномен как-то связан с нарушением и последующей перенастройкой нейронных путей мозга, благодаря чему у выживших после травмы формируются новые привычки и умения. По этой причине люди открывают в себе неожиданные способности и даже таланты, которых у них раньше не было или о которых они не знали.

Какое прекрасное напоминание о том, что любое страшное событие, способное нарушить ход нашей жизни, стать препятствием на нашем пути, может также послужить катализатором процесса освобождения нашей личности. Такого рода события и вещи следует воспринимать как средства, которые открывают нам новые способы существования и действия, наделяют новым видением.

Вот почему я говорю, что в каждом кризисе есть своя поворотная точка. С нами случаются ужасные вещи, происходят страшные события – все это причиняет нам адскую боль. Но если мы переживем свой катастрофический опыт, нам тем самым дается шанс перестроить свою жизнь и решить, чего мы от нее хотим. Когда мы принимаем сознательное решение перестать прятаться и уходить в себя, когда начинаем открыто реагировать на случившееся с тем, чтобы двигаться дальше и открывать для себя новые возможности, тогда мы и освобождаемся из плена виктимности.

Ключи к освобождению: избавьтесь от синдрома жертвы

Что было тогда и что сейчас

Вспомните эпизод из детства или юности, когда вы ощутили душевную боль от чьих-то поступков или слов – серьезных или даже незначительных. Постарайтесь думать о конкретном случае, не пытайтесь воссоздать в памяти общее впечатление от тех отношений или того жизненного периода. Представьте тот момент так, будто вы его переживаете заново. Восстановите сенсорные детали, погрузитесь в свои ощущения – образы, звуки, запахи, вкусы, физическое восприятие. Затем представьте там, в прошлом, себя нынешнего. Визуализируйте, как вы, нынешний, входите в тот эпизод в прошлом, берете себя маленького за руку и уводите из того места, где вам было так больно. Уведите себя из того прошлого. Скажите себе маленькому: «Я здесь, я с тобой. Я буду заботиться о тебе».

В каждом кризисе есть своя поворотная точка

Напишите письмо причинившему вам боль человеку или опишите для себя ту ситуацию, которая вас ранила, – неважно, было ли это недавно или в далеком прошлом. Изложите конкретно, что сделал вам тот человек, или предельно четко обрисуйте, что произошло и почему та ситуация вам так не понравилась. Формулируйте все непредвзято – так, как оно было. Объясните, каким образом те действия, слова или события повлияли на вас. После этого напишите второе письмо тому же человеку или о той же ситуации, но на сей раз это будет благодарственное письмо, в котором вы выразите признательность за то, что поступок того человека помог вам лучше узнать себя, или за то, что те события способствовали вашему духовному росту. Смысл второго письма не в том, чтобы притворяться и лгать – якобы вам и дела нет до причиненного ущерба, – и не в том, чтобы заставлять себя искусственно радоваться тому, что когда-то причиняло вам боль. Напротив, признайте, что случившееся с вами – это плохое и болезненное явление в вашей жизни. Но обязательно отметьте целительное воздействие той поворотной точки, от которой началась перемена в вашем мировоззрении: когда вы перестали судить о своей жизни с точки зрения бессильной жертвы и увидели ее с точки зрения победившего и сильного человека.

Используйте освобождение во благо себе

Сделайте карту желаний – визуальное воплощение того, что вы хотите создать и чего хотите достичь в своей жизни. Вырезайте из разных журналов и старых календарей подходящие рисунки, фотографии, слова – нет никаких правил, просто выбирайте то, что вас привлекает и отвечает вашим мыслям. Прикрепляйте изображения и тексты на плотную бумагу или картон. Потом посмотрите, что из этого начнет вырисовываться, какие будут возникать связи и закономерности. Создавать коллаж, отражающий ваши мечты и цели, намного интереснее в компании близких друзей (и не забудьте запастись большим количеством вкусной еды!). Поместите карту желаний в удобное место, чтобы вы могли разглядывать ее каждый день и при случае дополнять. Пусть это нехитрое наглядное пособие станет вам ориентиром – указателем вашего дальнейшего маршрута.

Глава 2. В Аушвице антидепрессантов не было. В плену избегания

Однажды, когда мы еще ютились в нашей маленькой балтиморской квартире, пятилетняя Марианна вернулась из детского сада с пылающим лицом и заплаканными глазами. Ее не пригласили на день рождения – и сердце девочки было разбито. Я не знала, как реагировать на ее горе. Не понимала, что значит позволить ей проявить собственные чувства. В те дни я еще пребывала в состоянии полного отрицания своего прошлого. Я никогда ни с кем не говорила об Аушвице. Мои дети до определенного времени даже не догадывались, что я была одной из выживших, пока Марианна, уже будучи ученицей средней школы, не нашла дома книгу о холокосте. Она предъявила отцу фотографии живых и мертвых скелетоподобных людей и заявила, что хочет знать, какая такая ужасная катастрофа обрекла столько народа на смерть за колючей проволокой. У меня все разрывалось внутри, когда Бела рассказал ей, что ее мать тоже была узницей Аушвица, и я надолго спряталась в ванной. Я не знала, как теперь буду смотреть в глаза дочери.

В тот день, когда маленькая Марианна пришла домой в слезах, от ее печали мне стало грустно и неловко. Я молча взяла дочь за руку, отвела на кухню, дала ей шоколадный молочный коктейль и отрезала большой кусок венгерского семислойного шоколадного торта. То было моим надежным средством – заесть душевную боль чем-то сладким. Залечить свой дискомфорт едой. Еда стала моим ответом на все. (Особенно шоколад. И особенно венгерский шоколад на сливочном масле. Но только на несоленом. Никогда не добавляйте соль в масло, если готовите что-то по-венгерски!)

Мы только калечим своих детей, когда отводим от них беду и оберегаем от страданий, но я тогда этого не понимала. Мы учим их, что чувства бывают дурными, бывают пугающими. Между тем чувство не может быть ни хорошим, ни плохим. Чувство – это только чувство. Есть мои чувства, есть ваши чувства – и всё. Мы поступим разумно, если не будем даже пробовать утешать, отговаривать, просить не падать духом людей, обуреваемых сильными чувствами. Гораздо лучше, когда у человека есть возможность дать волю чувствам, а вам, вам надо всего лишь побыть рядом с ним и спокойно попросить: «Расскажи мне обо всем». И постарайтесь удержаться от желания сказать сакраментальное: «Я знаю, что ты сейчас чувствуешь». Именно это я и говорила своим детям, когда они бывали огорчены из-за того, что кто-то их поддразнивал или не брал в свою компанию. Не повторяйте моих ошибок. Поскольку это вранье. Вы не можете знать, что чувствует другой человек. Все, что случилось с ним, происходит не с вами. Если хотите проявить чуткость и понимание, не делайте вид, будто его внутренний мир представляет для вас открытую книгу. Это не ваша жизнь, а чужая – не лишайте человека его собственного опыта, не сажайте его на цепь.

Своим пациентам я часто напоминаю, что экспрессия представляет собой прямую противоположность депрессии.

При этом яркое проявление эмоций, то есть свободное самовыражение, не делает из вас больного человека. Напротив, подавленное состояние, когда все дурные мысли скапливаются внутри вас, – это настоящая болезнь.

Недавно я разговаривала с прекрасным человеком, который служит детским защитником в системе патронажного воспитания Канады. В частности, он учит ребят открыто проявлять переживания по поводу их безрадостной жизни: беззащитности, уязвимости, потери семьи, – кстати, многие из них не знали своих родителей с самого рождения. Я поинтересовалась, что привело его к такому методу работы с детьми, и он пересказал краткий разговор со своим умиравшим от рака отцом. «Как ты думаешь, откуда у тебя рак?» – спросил сын. «Потому что я так и не научился плакать», – ответил отец.

У каждого человека существует потенциальная возможность быть здоровым или стать больным – на последнее влияет множество факторов. Скорее всего, мы сами тоже наносим себе немалый вред, когда среди причин своих болезней и душевных травм ищем собственную вину. Но одно я с уверенностью могу сказать: если мы не позволяем себе внешнего проявления эмоций, если приучаем себя подавлять сильные чувства, то все, что мы держим «при себе», влияет на обмен веществ в организме – а это приводит к патологии клеток и расстройству нервной системы. В Венгрии говорят: «Не вдыхай в себя собственную злость». Привычка сдерживать свои чувства и хранить их взаперти может обернуться для человека опасными вещами.

Попытки оградить себя от собственных чувств, желание защитить других от их сильных эмоций – в конечном счете это никогда не срабатывает. Кто из нас с малых лет не приучен отказываться от своих внутренних откликов на какие-то явления, то есть, иначе говоря, отрекаться от самого себя – себя подлинного. Ребенок приходит домой и заявляет: «Ненавижу школу!» И что он слышит в ответ? «Ненависть – слишком сильное чувство», «Не произноси этого слова ненавижу», «Ну не может же быть все так плохо» – вот что обычно говорят родители. Ребенок падает и обдирает коленку, а взрослые утешают: «Все хорошо, ты в порядке!» Движимые первым желанием поддержать ребенка, дать ему собраться духом, помочь перенастроиться или оправиться от боли как телесной, так и душевной, заботливые взрослые, как правило, совершают две ошибки. Они или слишком преуменьшают значение того, что переживает ребенок, или – совсем непреднамеренно – дают ребенку понять, что одни чувства испытывать можно, а другие – недопустимо. Порою замечания взрослых скорее напоминают приказы и отличаются откровенной бестактностью: «Успокойся!», «Возьми себя в руки!», «Не обращай внимания!», «Да ты у нас плакса!»

В первую очередь дети учатся, наблюдая за нами: что мы делаем и как поступаем. Но они редко прислушиваются к нашим назиданиям. Если домашняя атмосфера, созданная взрослыми, такова, что не разрешается выражать свою злость или гнев вымещается довольно травматическим для других способом, дети в такой семье быстро усваивают: иметь сильные чувства непозволительно, а иногда эти чувства и небезопасны.

Многие привыкают лишь реагировать – реагировать, но не отзываться на происходящее. Нас чаще учили прогонять свои эмоции – подавлять, залечивать таблетками, прятаться от них.

Один из моих пациентов – врач, подсевший на сильнодействующие рецептурные препараты, – как-то раз позвонил мне рано утром: «Доктор Эгер, я вдруг понял прошлой ночью, что ведь в Аушвице не было никакого [антидепрессанта] прозака». Понадобилось некоторое время, чтобы переварить услышанное. Необходимо четко разграничивать, когда люди от тоски забрасывают в себя таблетки и когда нуждаются в приеме необходимых лекарств, потенциально способных спасти их жизни. Но врач верно подметил. Хотя сам, чтобы избавиться от переживаний, обратился к внешним подпоркам в виде наркотических средств, в которых совершенно не нуждался.

Ничто извне не попадало в Аушвиц. У нас не было ни единого средства помочь себе стать бесчувственными, притупить боль, избавиться от страданий хоть на какое-то время, забыться и стереть из памяти реальность мучений, голода и неминуемой смерти. Нам оставалось лишь стать хорошими наблюдателями: внимательно следить за каждым своим шагом и точно оценивать происходящее. Мы должны были научиться просто быть.

Но я не помню, чтобы когда-нибудь плакала в лагерях. Я была слишком занята выживанием. Чувства пришли позже. И когда они пришли, я еще долгие-долгие годы умудрялась избегать их и прятать глубоко в себе.

Невозможно исцелить то, чего не чувствуешь.

Как специалиста по посттравматическому стрессовому расстройству, имеющего долгую, постоянную практику лечения американских военных, меня пригласили работать в комиссию по делам военнопленных. Каждый раз, когда я приезжала в Вашингтон по делам комиссии, кто-нибудь обязательно да спрашивал, посетила ли я уже Мемориальный музей холокоста. У меня был опыт возвращения в Аушвиц, я стояла на той земле, где когда-то меня разлучили с отцом и матерью, – под тем небом, которое приняло моих родителей, когда их плоть стала дымом. Зачем мне ходить в музей, где мне будут рассказывать об Аушвице и других лагерях смерти что-то вроде «был там, сделал это»? Что нового мне там скажут? Приблизительно так я и думала.

Прошло шесть лет моей работы в комиссии, и все шесть лет я не стремилась переступать порог музея. Но вот однажды утром сижу я в нашем конференц-зале за столом красного дерева, мое имя выгравировано на стоящей передо мной маленькой табличке, и меня вдруг осеняет. Я осознаю, что было тогда и там и что есть сейчас и здесь. Я доктор Эгер. Я выбралась.

Пока я обходила стороной Мемориальный музей, пока убеждала себя, что не нужно мне вновь сталкиваться с прошлым, поскольку я уже преодолела его, – видимо, какая-то часть меня все еще оставалась там, в лагерях смерти. Часть меня еще не стала свободной.

Именно поэтому, собрав всю свою волю, я пошла в музей. Как я и боялась, это оказалось мучительно. Меня переполняли чувства, и я едва могла дышать, когда увидела фотографии платформы, на которую в мае 1944 года в Аушвиц прибывали поезда. Потом я подошла к вагону для скота. То была точная копия старого немецкого железнодорожного вагона, который был предназначен для перевозки домашней скотины, но в котором перевозили нас. Посетители могли забраться внутрь и оценить, насколько это место было темным и тесным; почувствовать, каково было здесь находиться, когда людей набивали так плотно, что приходилось сидеть друг на друге; вообразить, как на сотни людей могло быть одно ведро для воды и одно ведро для испражнений; представить, как мы ехали и день и ночь без остановок и единственной едой была буханка черствого хлеба, выдаваемая на восемь, а порой на десять заключенных. Перед входом в вагон я застыла, словно парализованная. За мной толпились люди, молча и с почтением ожидавшие, когда я зайду внутрь. Тянулись долгие минуты, а я не могла это сделать; мне понадобились все силы, чтобы заставить себя поднять сначала одну ногу, потом вторую и втиснуться в узкую дверь.

Внутри вагона меня охватил ужас, и на минуту показалось, что сейчас начнется рвота. Я сжалась в комок, вспоминая те последние дни, когда видела родителей живыми. Неумолимый стук колес на путях. Тогда мне было шестнадцать, я не знала, что мы едем в Аушвиц. Не знала, что скоро и мать и отец будут убиты. В дороге нужно было выдержать все лишения и неопределенность. Но почему-то те переживания, казалось, было проще переносить, чем теперь заново. На этот раз мне пришлось прочувствовать все. На этот раз я плакала. Я потеряла счет времени, сидя в темноте со своей болью, почти не замечая, как другие посетители входили, стояли рядом со мной и шли дальше. Я просидела там, наверное, час или два.

Когда я наконец вышла, то почувствовала себя иначе. Стало чуть легче. Пришло чувство опустошенности. Мои горе и страх никуда не делись. Я от всего вздрагивала: от свастики, глядевшей на меня с каждой фотографии; от застывших глаз офицера СС, стоявшего на страже. Но, вернувшись в прошлое, я позволила себе проявить чувства, от которых столько лет бежала.

Есть много веских причин, почему мы избегаем своих чувств: одни вызывают душевный дискомфорт; другие кажутся нам ошибочными, и мы думаем, что не должны их испытывать; некоторых мы боимся, поскольку они могут ранить близких нам людей. И есть чувства, пугающие нас тем, что они могут означать, – они могут рассказать о выборе, который мы сделали или который собираемся совершить.

Но пока вы избегаете своих чувств, вы отрицаете реальность. И если вы попытаетесь от чего-то отгородиться и скажете себе: «Не хочу об этом думать», я гарантирую, что вы будете думать именно об этом. Так что пригласите свое чувство войти в вашу жизнь и побудьте с ним. После чего решите, как долго вы собираетесь его удерживать. Ведь вы не просто маленькое, хрупкое существо. Нужно уметь смотреть в лицо любой реальности, чтобы наконец перестать сражаться и прятаться. Помните, что чувство – это только чувство, а не ваша сущность.

В одном сельском районе Канады шестнадцать лет назад сентябрьским утром Кэролайн только-только запустила стирку и хотела насладиться тихим днем, одиночеством и тишиной в доме, когда в дверь постучали. Из окна она увидела, что это Майкл, двоюродный брат мужа. Майкл был ее ровесником – слегка за сорок. Большая часть его жизни была связана с преступным миром: кражи, мелкое хулиганство, злоупотребление наркотиками, – и теперь он наконец был готов получить второй шанс. Недавно он съехался со своей девушкой, но продолжал чувствовать себя членом семьи Кэролайн и ее мужа – семьи, которая его приютила, поддержала в желании измениться, обеспечила работой и стабильной домашней обстановкой. Он и сейчас оставался неотъемлемой частью их жизни, полностью своим человеком, которому во всем можно доверять, любил проводить время в семейном кругу Кэролайн, кузена и трех мальчиков, часто оставаясь на ужин.

Несмотря на то что Майкл был ей дорог и она всегда заботилась о нем, на секунду Кэролайн подумала, не притвориться ли, что ее нет дома. Муж уехал, мальчики, ее пасынки, снова пошли в школу после летних каникул, и ей не хотелось, чтобы приход Майкла помешал ее планам. С одной стороны, это было ее первое утро за три месяца, которое она могла провести в блаженном одиночестве. Но с другой – это был Майкл, родственник, которого она любила, который любил ее и полагался на нее и их семью. Кэролайн открыла дверь и пригласила его зайти и выпить кофе.

– У ребят сегодня начались занятия в школе, – завела она непринужденный разговор, ставя кружки и сливки на стол.

– Я знаю.

– Том тоже на несколько дней уехал.

В этот момент он достал пистолет. Приставил к ее голове и велел лечь на пол. Она встала на колени рядом с холодильником.

– Что ты делаешь? – сказала она. – Майкл, что ты делаешь?

Она слышала, как он расстегивает ремень и молнию на джинсах.

В горле пересохло. Бешено колотилось сердце. В колледже Кэролайн проходила курс самообороны и сейчас судорожно подбирала нужные слова, которые обычно учат произносить, если кто-то нападет на вас. Обращаться к нему по имени. Обязательно вспомнить о семье. Она не переставая говорила, каким-то образом сохраняя уверенный и спокойный голос, – о родителях Майкла, детях, отдыхе с семьей, о любимых им местах для рыбалки.

– Ладно, не буду тебя насиловать, – наконец сказал он.

Его голос звучал так бесцеремонно и небрежно, как будто он говорил: «Пожалуй, я все-таки откажусь от кофе».

Но он продолжал держать пистолет у ее головы. Она не видела его лица. Он под кайфом? Что ему нужно? Похоже, он все спланировал заранее, зная, что она будет дома одна. Неужели он собирается их грабить?

– Бери все что хочешь, – сказала она. – Ты знаешь, где что лежит. Забирай, бери все.

– Ну да. Так я и сделаю.

Она почувствовала какое-то движение с его стороны, будто он собирался отойти от нее. Затем он снова замер, сильно прижав ствол к ее голове.

– Не знаю и зачем я это делаю, – сказал он.

И комнату наполнил какой-то странный звук – голова Кэролайн взорвалась от обжигающей боли, в висках сильно запульсировала кровь.

Следующее, что Кэролайн могла помнить, – как она начала приходить в себя. Она не знала, как долго лежала без сознания на кухонном полу. Ничего не видела – вокруг одна темнота. Пробовала встать, но поскольку лежала в луже крови, то скользила в ней, теряла равновесие и снова валилась на пол. Она услышала шаги на подвальной лестнице.

– Майкл?! Помоги мне!

Кэролайн позвала его рефлекторно – понятно, что молить о помощи человека, только что стрелявшего в нее, не было никакого смысла. Но все-таки он был членом семьи. Да и просить больше было некого.

– Майкл?! – снова позвала она.

Раздался новый выстрел. Вторая пуля вошла ей в затылок.

На этот раз она не теряла сознания. Но притворилась мертвой. Кэролайн лежала на полу, стараясь не дышать. Слышала, как Майкл ходит по дому. Она ждала и ждала, и ее тело лежало совершенно неподвижно. Хлопнула задняя дверь. Кэролайн продолжала лежать на полу. Возможно, он решил ее проверить, обмануть, дождаться, когда она встанет, чтобы выстрелить в нее снова. Сильнее боли, сильнее страха в ней была ярость. Как он посмел сделать с ней такое? Как он мог оставить ее лежать умирающей, чтобы дети нашли ее такой, вернувшись из школы? Будь она проклята, если позволит себе умереть, не сказав никому, кто это сотворил с ней. Она сделает все, чтобы его взяли под стражу, прежде чем он навредит кому-то еще.

В конце концов в доме воцарилась полная тишина. Она открыла глаза, но ничего не видела. Пули повредили что-то в ее мозгу или задели зрительный нерв. Кое-как она проползла через кухню и подтянулась к столу, попробовав на ощупь найти телефон. Она нашла трубку, но, когда попыталась поднять ее, та все время выскальзывала из рук. Ей все-таки удалось удержать ее, и тут Кэролайн поняла, что не сможет увидеть цифры и набрать номер. Она стала тыкать наугад, уронила телефон, подняла, попробовала еще раз. Но ничего не получалось.

Кэролайн сдалась и медленно поползла, не зная куда, не в состоянии думать, что ей делать. Время от времени она видела свет сквозь пелену слепоты и в конце концов, ориентируясь на эти проблески, смогла добраться до входной двери и выбраться наружу. Их дом стоял на очень большом участке, и вряд ли даже ближайшие соседи могли услышать ее крики. Ей придется ползти дальше за помощью. Она проползла вдоль подъездной дороги и двинулась дальше по дороге на своем участке, не переставая кричать. Кэролайн поняла, что кто-то ее заметил, когда услышала душераздирающий женский вопль – кричали, как в фильмах ужасов. Вскоре прибежали люди. Кто-то крикнул, чтобы вызвали скорую. Она различала голоса соседей, но те, похоже, не понимали, кто перед ними. Кэролайн поняла, что лицо было слишком изуродовано и разорвано, поэтому ее никто не узнавал. Она быстро заговорила, выпаливая детали: полное имя Майкла, цвет его машины, примерное время, когда он пришел к ней домой, – все, что только могла вспомнить. Возможно, другого шанса не будет.

– Позвоните родным моего мужа, – задыхаясь, сказала она. – Пусть убедятся, что мальчики в школе и с ними все в порядке. Скажите Тому и мальчикам, что я их люблю.

Позже Кэролайн узнала, что и ее родители, и родители мужа, и ее пасынки – все приходили в больницу с ней прощаться. Узнала, что ее свекор вызвал католического священника, а ее мать привела англиканского. Узнала, что католический священник провел отпевание.

Недели спустя, когда Кэролайн уже жила в доме свекрови, где восстанавливалась после операции, он навестил ее.

– Никогда не видел тех, кто вернулся, – сказал ей католический священник.

– Откуда я вернулась? – спросила она.

– Дорогая моя, вы уже практически умерли на операционном столе.